ленточкой, прихватывавшей вьющиеся волосы, еще  не  уложенные  в
прическу. Она сидела, как завороженная, упиваясь этой оперой, которую сам он
слышал уже раз двадцать; то  и  дело  трогала  его  или  Сильвию  за  рукав,
спрашивая шепотом: на это кто?", на что будет дальше?" Кармен привела  ее  в
восторг, дона Хозе она нашла "слишком жирным для такого кургузого  мундира",
но  потом,  ослепленный  ревностью,  он  в  последнем   акте   поднялся   на
недосягаемую высоту. Вне себя от возбуждения она вцепилась в руку Леннана, и
когда Кармен наконец упала мертвая, так ахнула, что на  них  оглянулись  все
соседи. Ее переживания были гораздо трогательнее того,  что  происходило  на
сцене; и ему все время хотелось погладить ее по волосам и оказать: "Ну,  ну,
не надо, детка, ведь  это  все  понарошку".  Когда  же  по  окончании  оперы
добрейшая зарезанная дама и  ее  незадачливый  толстяк-возлюбленный  явились
перед занавесом, она окончательно  забыла  свои  замашки  светской  дамы  и,
подавшись вперед в кресле, хлопала в ладоши что было сил. Хорошо, что Джонни
Дромор не мог ее тогда видеть!  Но  поскольку  все  на  свете  имеет  конец,
настало время и им покинуть театр. Проходя в вестибюль, Леннан почувствовал,
как за его палец зацепился ее горячий мизинец, словно ей просто во что бы то
ни стало нужно было за что-нибудь ухватиться. Он не знал,  как  ему  с  этим
мизинцем быть. И она, видно, почувствовала  его  растерянность,  потому  что
вскоре выпустила его палец.  В  кэбе  всю  дорогу  она  молчала.  С  тем  же
задумчивым видом она съела свои бутерброды, запив их  лимонадом,  подставила
Сильвии щеку для поцелуя и прежним светским тоном попросила их не  провожать
ее завтра: ей предстояло подняться в семь  утра,  чтобы  поспеть  на  поезд.
Потом, протянув руку Леннану, с большой серьезностью сказала:
     - Я ужасно благодарна вам за сегодняшний вечер. До свидания!
     Он целых полчаса стоял у окна и курил. Фонаря напротив не было, и  ночь
бархатом чернела над платанами. Потом  он  со  вздохом  закрыл  окно  и,  не
зажигая света, на цыпочках поднялся наверх. Вдруг  в  коридоре  белая  стена
двинулась ему навстречу. Тепло, благоухание, звук, похожий на  чуть  внятный
вздох, и что-то мягкое очутилось у него в ладони. А стена  отступила,  и  он
напрасно стоял прислушиваясь -  ни  звука,  ничего!  У  себя  в  комнате  он
рассмотрел мягкий комочек, что лежал у него на ладони.  Это  была  гвоздика,
которая рдела сегодня у нее в волосах. Что  это  ей  вздумалось  дарить  ему
цветок? Кармен! Ах да, Кармен... И он вытянул руку с цветком, глядя на  него
почти с ужасом; но аромат достигал его ноздрей. И тогда он вдруг сунул  его,
свежий  и  живой,  прямо  в  пламя  свечи  и  держал,  глядя,  как  горят  и
закручиваются лепестки, пока цветок не обуглился до  бархатной  черноты.  Но
тут же раскаялся в своем жестоком поступке. Цветок был все  еще  красив,  но
аромат его исчез. И,  повернувшись  к  окну,  он  швырнул  его  подальше,  в
темноту.

VIII

     Удивительно, как мало они о ней разговаривали, когда она уехала, - ведь
все-таки она прогостила у них довольно долго. И от  нее  они  получили  лишь
одно письмо, адресованное Сильвии и заканчивавшееся такими словами:
     "Папа просит передать свой  сердечный  привет;  кланяюсь  Вам,  мистеру
Леннану и всему зверью. Нелл.
     На будущей  неделе  сюда  собирается  Оливер.  Мы  поедем  на  какие-то
скачки".
     Конечно, говорить о ней было трудно, не расскажешь же про эту выходку с
цветком, слишком уж эксцентричную: Сильвия истолковала бы ее ложно -  как  и
всякая  женщина.  А  ведь,  в  сущности,  это  был  лишь   свободный   порыв
чувствительной детской души, взволнованной спектаклем и  жаждавшей  выразить
свое волнение. Не более, как минутная ребяческая  вспышка,  мимолетное,  еще
детское прозрение тайн страсти. Нет, он не мог  выдать  эту  ее  прелестную,
наивную шалость. И оттого, что он не хотел  ее  выдавать,  он  был  особенно
нежен с Сильвией.
     Они еще не думали  о  том,  куда  им  поехать  в  этом  году,  и  он  с
готовностью принял ее предложение пожить в Хейле. Там его, наверно,  покинет
это непонятное чувство душевной тревоги. Они не были  в  старом  имении  так
много лет; после смерти Горди дом большей частью сдавался в наем.
     Они уехали из Лондона в конце  августа.  Наступал  вечер,  когда  поезд
подошел к их станции. Жимолость давно уже не росла у ограды благоустроенного
вокзала, где двадцать восемь лет назад он стоял,  глядя,  как  поезд  увозит
Анну Стормер. В наемном экипаже  Сильвия  прижалась  к  нему  и  под  ветхим
фартуком взяла его за руку. Оба  они  равно  испытывали  волнение  при  виде
старого дома. Из прежних обитателей там не осталось никого - только сам  дом
и деревья, только совы и звезды,  река,  парк  и  камень-дольмен!  Было  уже
темно, когда они доехали; к их приезду  приготовили  только  спальню  и  две
комнаты внизу, и там топились камины, хотя погода стояла еще совсем  летняя.
Все те же препротивные усопшие Хезерли глядели с черных дубовых панелей. Все
тот же запах яблок и  некогда  обитавших  здесь  мышей  застоялся  в  темных
коридорах с их лестницами и лестничками в самых неожиданных местах. Все было
до удивления такое же, как это обычно  бывает  со  старыми  домами,  которые
сдают в наем со всей обстановкой.
     Как-то ночью он проснулся. За  распахнутыми,  в  раздвинутых  занавесях
окнами ночь роилась мириадами звезд - столько их дрожало и  плавало  там,  в
вышине, а издалека доносилось печальное, бархатисто-мягкое уханье совы.
     Голос Сильвии подле него произнес:
     - Марк, та ночь, когда твоя звезда запуталась у меня в волосах, помнишь
ее?
     О, да, он помнил. А в его уме, едва очнувшемся от сонных грез,  звучали
и звучали непонятным, бессмысленным припевом  слова:  "Никогда,  никогда  не
покину  я  мистера   Микобера..."   {Фраза   из   романа   Диккенса   "Давид
Копперфильд".}.
     То был приятный месяц. Он читал, бродил  с  собаками  по  окрестностям,
лежал подолгу между валунами или у реки, наблюдая зверей и птиц.
     Старая теплица - храм, в котором некогда  стояли  шедевры  его  юности,
уцелела; в ней теперь хранились садовые  лейки.  Но  за  весь  месяц  он  не
испытал ни намека на желание работать. Он считал дни - без  нетерпения,  без
скуки; просто ждал, но чего, он  и  сам  не  мог  сказать.  А  Сильвия  была
счастлива, она вся расцвела в этом краю своего детства, утратила под  лучами
солнца обычную прозрачную белизну и  даже  начала  опять  носить  соломенную
шляпку, в которой выглядела  совершенной  девочкой.  Форель,  некогда  столь
претерпевшая от бедного Горди, мирно жила в реке. В парке не  прозвучало  ни
единого  выстрела;  кролики,   голуби,   даже   немногочисленные   куропатки
наслаждались, непуганые, тишиной ранней осени. Папоротник и листва  деревьев
уже пожелтели, и в дымке сентябрьского ясного дня парк стоял  снизу  доверху
золотой. Над всем царила какая-то мягкая задушевность. А из Ирландия  пришла
только одна цветная открытка с надписью: "Это наш дом. Нелл".
     В конце сентября они возвратились в Лондон. И сразу же к нему вернулась
его мучительная, непонятная тревога, это  чувство,  что  его  тянет  куда-то
прочь от самого себя; он даже возобновил свои  одинокие  прогулки  в  парке,
часами шагая по усыпанной листьями траве, все выжидая, все томясь - а о чем?
     У Дроморов всеведущий слуга не смог  ему  сказать,  когда  приедет  его
хозяин;  они  с  мисс  Нелл  после  Селинджеровских  скачек  отправились   в
Шотландию. Почувствовал ли Леннан  разочарование?  Пожалуй,  нет,  -  скорее
облегчение. Но душевная тревога по-прежнему не покидала его, набирая силы  в
атмосфере тайны и одиночества, - ведь этим он ни с кем  не  мог  поделиться.
Почему он все никак не осознает, что молодость прошла, что страсть  осталась
позади, что для него наступила осень?  Неужели  он  не  может  уразуметь  ту
простую  истину,  что  "время  уплывает   безвозвратно"?   Как   и   раньше,
единственным прибежищем оставалась работа.  Овчарки  и  "Девушка  верхом  на
кобыле Сороке" были закончены. И он задумал фантастический  барельеф:  нимфа
выглядывает из-за скалы,  а  к  ней  из  тростников  подбирается  мужчина  с
безумным взглядом. Если бы  удалось  в  чертах  нимфы  запечатлеть  те  чары
Юности, Жизни и Любви, что так манят его самого, а в лице мужчины - чувства,
его обуревающие, тогда,  быть  может,  улеглась  бы  эта  душевная  тревога.
Избавиться от нее Любой ценой! И он работал весь октябрь,  яростно,  упорно,
но почти ничего не успел... Да и на что можно было рассчитывать, когда Жизнь
все время стучалась потихоньку в его двери?
     А во вторник после Ньюмаркетских скачек под вечер,  когда  сумерки  уже
сгущались, Жизнь отворила его двери  и  вошла.  На  ней  было  темно-красное
платье - новое, и ее лицо, ее фигура были совсем не те, какими он их помнил!
Словно очнулись от сна и вдруг расцвели. Теперь она уже была не ребенок, это
сразу можно было видеть. Щеки, рот, шея,  талия  -  все  как-то  оформилось,
стало законченным; вьющиеся русые волосы были теперь уложены в прическу  под
бархатной шляпкой, только огромные серые глаза остались те же. И при виде ее
его сердце рванулось я упало, ибо  вся  его  неясная  тревога  обрела  сразу
смысл.
     Потом он вдруг в смятении подумал, что последний  раз  виделся  с  этой
девочкой - теперь уже взрослой девушкой - в тайную минуту взрыва  чувств;  и
эта минута, быть может, означала для нее гораздо больше и совсем не то,  что
он даже в мыслях не осмелился бы ей  внушить.  И,  точно  сердце  его  и  не
сжималось и не трепетало, он протянул ей руку со словами:
     - А, Нелл! Наконец-то вернулись! Как вы выросли!
     В следующий миг ноги у него едва не подкосились, потому что ока  обвила
его шею руками и прильнула к нему всем телом. Он успел ужаснуться: "Это  бог
знает что!" - прижал ее к себе на мгновение - кто мог бы устоять? - и  сумел
оттолкнуть ее легонько,  изо  всех  сил  заставляя  себя  думать:  "Она  еще
ребенок! Все это ничего не значит, как тогда, после "Кармен"! Она не  знает,
что чувствую я!" Но сам он испытывал почти непреодолимое желание схватить ее
и сдавить в  объятиях.  От  прикосновения  к  ней  в  прах  рассыпалась  вся
неясность его тревоги и осталась полная определенность  и  пламенный  жар  в
крови. Он проговорил неуверенно:
     - Садитесь к камину, дитя мое, и расскажите мне, как вы жили.
     Если не держаться за спасительную мысль, что она  еще  ребенок,  то  он
потеряет голову. Пердита - "Потерянная"! В самом деле,  подходящее  имя  для
нее, стоящей в отсветах огня, так что маленькие огоньки пляшут в ее глазах -
еще более колдовских, чем прежде! И, чтобы укрыться от их чар, он нагнулся и
помешал угли.
     - Вы уже видели Сильвию?
     Но он понял, что она ее не видела,  еще  прежде,  чем  она  нетерпеливо
дернула плечом. И, овладев собой, он спросил:
     - Что с вами, дитя?
     - Я не дитя.
     - Да, мы с вами оба постарели. Мне на днях исполнилось сорок семь.
     Она схватила его за руку - боже, как гибки  ее  движения!  -  и  быстро
проговорила:
     - Вы вовсе не стары; вы совсем молодой.
     Вне себя, с гулко бьющимся сердцем, все еще глядя в сторону,  он  глухо
спросил:
     - А где Оливер?
     Она выпустила его руку.
     - Оливер? Я его ненавижу.
     Не решаясь оставаться рядом с ней, он  начал  ходить  из  угла  в  угол
мастерской. А она провожала его своим удивительным взором,  и  отсветы  огня
плясали на красном платье. Что  за  необычайная  уверенность!  Что  за  сила
созрела в ней за эти  месяцы!  Неужели  он  вы  дал  себя,  открыл  ей,  что
подвластен этой силе? И неужели все  это  родилось  из  одного  мгновения  в
темном коридоре, из одного цветка, вложенного ему в ладонь? Почему он  тогда
не заговорил  с  ней  сердито,  не  сказал  ей,  что  она  глупая  маленькая
фантазерка? Одному богу известно, что она  теперь  насочиняла!  Но  кто  мог
подумать... кто мог бы предвидеть? И он опять решительно вернул свои мысли к
одной фразе: "Она еще ребенок, она еще только ребенок!"
     - Ну, так как же, - повторил он, - вы расскажете мне,  как  вы  жили  в
Ирландии?
     - О! Скучала, и все, все было скучно без вас.
     Это было сказано без колебаний, без смущения, и он мог только вымолвить
в ответ:
     - Значит, вам недоставало наших уроков рисования!
     - Да. Можно мне завтра прийти?
     Тут-то бы как раз и сказать: "Нет! Вы неразумный ребенок,  а  я  старый
дурак!" Но у него недостало смелости и ясности мыслей, да  и  решимости!  И,
ничего не ответив, он подошел к двери зажечь свет.
     - О нет! Пожалуйста, не надо! Так гораздо лучше.
     Затемненная   комната,   окна,   расцвеченные    голубыми    сумерками,
лихорадочный блеск пламени, смутные темные пятна на гипсе и бронзе - и  одна
эта светом рдеющая фигура перед камином! А ее голос чуть жалобно продолжал:
     - Вы не рады, что я вернулась? Мне вас оттуда плохо видно.
     Он  возвратился  в  круг  света  перед   камином,   и   она   тихонько,
удовлетворенно вздохнула. Потом ее юный спокойный голос отчетливо произнес:
     - Оливер хочет, чтобы я вышла за  него  замуж,  но  я,  разумеется,  не
согласна.
     Он не осмелился спросить: почему же?  Он  не  осмелился  произнести  ни
слова. Опасность была слишком велика. И тут-то последовали  ее  удивительные
слова:
     - Вы же знаете, почему. Разумеется, знаете.
     Нелепо, почти стыдно было понимать смысл ее слов.
     И он стоял и глядел перед собой, не произнося ни слова,  а  в  груди  у
него стыд, ужас, гордость и безумное  ликование  смешались  и  кипели  одним
небывалым чувством. Но он только сказал:
     - Пойдемте, дитя мое; мы с вами сегодня  оба  что-то  не  в  себе.  Да,
пойдемте в гостиную.

IX

     После ее ухода, вернувшись снова в темноту и безмолвие  мастерской,  он
долго сидел перед камином, чувствуя полное смятение. Почему он не может быть
таким, как все эти животные в образе мужчины, которые преспокойно пользуются
дарами богов? Ему казалось, что в пасмурный ноябрьский день кто-то раздвинул
щелку в трезвых шторах неба, - а там, нежданный, стоит Апрель: белый  пышный
яблоневый цвет, лиловая тучка, радуга, трава, ослепительно зеленая,  сияние,
льющееся бог весть откуда,  и  такая  звенящая  радость  жизни,  что  сердце
замирает  от  страсти.  Вот,   оказывается,   каким   колдовским,   пьянящим
очарованием  завершился  этот  год  его  тоски  и  тревоги!  Немного  Весны,
нечаянный подарок в  разгар  его  Осени.  Ее  губы,  ее  глаза,  волосы;  ее
трогательная привязанность; и сверх всего - хоть в это невозможно поверить -
ее любовь. Не любовь, вероятно, а просто детская  фантазия.  Но  на  крыльях
фантазии это дитя улетит далеко, чересчур далеко - недаром вся она страсть и
трепет под тонким налетом смешного "взрослого" хладнокровия.
     Снова жить, погрузиться опять в  море  молодости  и  красоты,  еще  раз
пережить Весну, избавиться от ощущения, что все уже  позади,  кроме  трезвой
рутины семейного счастья; снова еще раз  испить  блаженство  в  любви  юного
существа, вернуть себе муки и желания, надежды и страхи и любовные  восторги
молодости -  от  всего  этого  поневоле  закружится  голова  даже  у  самого
порядочного человека...
     Стоило закрыть глаза, и он видел  перед  собой  ее  в  отблесках  огня,
играющих на ее красном платье; снова испытывал блаженную  дрожь,  как  в  то
мгновение, когда она, войдя, прижалась к нему в  искусительном,  полудетском
порыве; чувствовал, как глаза ее  манят,  притягивают  к  себе!  Она  просто
колдунья, сероглазая, русоволосая ведьма во всем, даже в этом пристрастии  к
красному цвету. И у нее есть ведьмовская власть зажигать лихорадку в  крови.
Он теперь дивился, как сумел не упасть перед ней на колени тогда же, в кругу
света от камина, не обнял ее и не спрятал лицо в этой красной ткани.  Почему
не сделал он этого? Но думать не хотелось: он знал, что начни он  думать,  и
его будет разрывать на части,  тянуть  в  разные  стороны  между  разумом  и
страстью, жалостью и желанием. А он  всеми  силами  души  стремился  лишь  к
одному - сберечь это  упоительное  сознание,  что  он  уже  глубокой  осенью
пробудил любовь в сердце Весны. Невероятно, что она может испытывать к  нему
такие чувства;  но  и  ошибиться  было  невозможно.  К  Сильвии  она  опасно
переменилась; она смотрела на нее там в гостиной  с  холодным  раздражением,
таким пугающим еще и оттого, что всего три месяца назад она была с ней  сама
нежность. А прощаясь, шепнула, трепетно подавшись к нему, как прежде, словно
запрокидывала голову для поцелуя: "Значит, мне можно прийти? И,  пожалуйста,
не сердитесь на  меня;  я  ведь  не  виновата".  Чудовищно  в  его  возрасте
позволять молодой девушке любить себя -  подвергать  опасности  ее  будущее!
Чудовищно, по всем канонам порядочности и благородства! Но ее будущее?.. При
таком характере... с такими глазами... с ее происхождением, и таким отцом, и
таким образом жизни? Нет, только не думать, ни в коем случае не думать!
     Тем не менее он думал, и по нему это было сильно заметно:  после  обеда
Сильвия, положив руку ему на лоб, сказала:
     - Ты слишком  много  работаешь,  Марк.  Тебе  нужно  больше  бывать  на
воздухе.
     Он крепко сжал ее пальцы. Сильвия! Нет, нет, думать просто  нельзя!  Но
он воспользовался ее словами и сказал, что пойдет  подышать  немного  свежим
воздухом.
     Он шагал быстро - чтобы избавиться от мыслей, и  сам  не  заметил,  как
дошел до  реки  недалеко  от  Вестминстера,  но  тут,  повинуясь  внезапному
душевному толчку, быть может, в поисках  противоядия,  свернул  за  громадой
собора в узкую улочку, где не был с той летней ночи, когда  он  потерял  то,
что было ему тогда дороже жизни. Здесь жила она; вот  этот  дом,  эти  окна,
мимо которых он ходил, украдкой поглядывая на них с такой  тоской  и  болью.
Кто живет в нем теперь? И ему опять привиделось лицо из его прошлого- темные
волосы, темные, мягкие глаза, нежный, серьезный взгляд. Оно не упрекало его,
ибо это новое чувство было иным, чем та, прежняя любовь. Лишь  однажды  дано
человеку испытать любовь, которая  превосходит  все,  любовь,  которая  и  в
бесчестии, горе и смятении духа одна содержит в  себе  всю  истинную  честь,
радость и душевный покой. Судьба отняла у него эту любовь, сорвала  ее,  как
жгучий ветер срывает расцветший, совершенный цветок. А это новое  чувство  -
лишь лихорадка в крови, лишь горячечная  фантазия,  погоня  за  Юностью,  за
Страстью. Впрочем, что ж!  И  оно  достаточно  реально.  И  в  одно  из  тех
мгновений, когда человек возвышается над самим собою и смотрит на жизнь свою
сверху и со стороны, Леннан представил себе легкую тень,  мятущуюся  туда  и
сюда; соломинку, кружимую вихрем, малую мошку в дыхании бешеного ветра.  Где
источник этого тайного могучего чувства,  налетающего  внезапно  из  тьмы  и
схватывающего вас за горло? Почему оно приходит именно в этот миг,  а  не  в
другой, влечет, в одну сторону, а не в другую! Что ведомо  о  нем  человеку,
кроме того,  что  оно  заставляет  его  поворачиваться  и  кружиться,  точно
бабочку, опьяненную светом, или пчелу  -  благоуханием!  ароматного  темного
цветка; что  оно  превращает  в  смятенную,  покорную  живую  игрушку  своих
прихотей? Разве однажды оно не привело уже его на грань смерти;  неужели  же
опять оно обрушится на него  со  всем  своим  сладким  безумием  и  пьянящим
ароматом? Какова же его природа?  И  для  чего  существует  оно?  Зачем  эти
приступы одержимости, которым нет удовлетворения? Или цивилизация  настолько
опередила человека, что натура его оказалась  втиснутой  в  чересчур  тесную
обувь, подобно ножкам китаянок? Что же оно такое? И для чего существует?
     И он еще быстрее зашагал прочь.
     Улица Пэл-Мэл снова вернула его к действительности, этой  подделке  под
Действительное. Здес