ва, - не более  как  предрассудок,  и  губить  свою
жизнь во имя нее - просто грех, А общество - она же знает, не может не знать
- обращает внимание лишь на форму, на внешность. И велика ли  важность,  что
думает общество? Оно бездушно, бесчувственно, оно ничто.  А  когда  говорят,
что нужно жертвовать собой во имя других людей, чтобы на свете лучше жилось,
- это было бы справедливо, если только любовь несерьезная,  эгоистичная.  Но
когда двое так любят, всем  сердцем,  всей  душой  и  готовы  каждую  минуту
умереть за любимого, а друг без друга не видят смысла  ни  в  чем,  -  тогда
никому не будет прока, если они убьют свою любовь и все счастье своей  жизни
и будут влачить существование,  подобное  смерти  заживо.  И  даже  если  он
ошибается, все равно он готов совершить эту ошибку, и будь что будет, он все
возьмет на себя! Но это не ошибка, не может это быть ошибкой,  раз  они  так
чувствуют!
     Он изливал свои мольбы, а глаза его все искали  отзыва,  ответа  на  ее
лице. Но она только повторяла: "Не знаю... я не знаю...  о,  если  б  только
знать!" Тогда он умолкал, потрясенный до глубины души, пока  взгляд  ее  или
прикосновение вновь не исторгали из его уст мольбу: "Ведь ты же любишь  меня
- что нужды нам во всем остальном!"
     И все начиналось сначала в этом пустом зале, предназначенном совсем для
другого, куда двое  французов  не  заглядывали  из  деликатности,  а  старый
чиновник - по лени. Но постепенно все сузилось, свелось к одному отчаянному,
настойчивому вопросу:
     - Что, что вас страшит?
     Но в ответ раздавалось все то же печальное: "Не  знаю...  не  знаю",  -
сковывая душу беспощадной монотонностью.
     Напрасны и мучительны были эти попытки сломить ее непонятное, гнетущее,
призрачное сопротивление; воевать  с  вымышленными  сомнениями  и  страхами,
которые из-за немоты своей даже ему начинали представляться реальными!  Хоть
бы она сказала ему, что ее страшит! Во всяком  случае,  не  бедность  -  это
совсем! на нее не похоже, - да у него есть средства, хватит им обоим.  И  не
утрата положения в обществе, ведь оно ее только гнетет! И  уж,  конечно,  не
мысль, что он ее разлюбит! Так что же? Во имя господа - что?
     Завтра, сказала она ему, она уезжает в свой  загородный  дом,  одна;  а
почему бы вместо этого ей сейчас вот, сию же минуту не поехать к нему? И они
отправятся - сегодня же - снова на Юг, где расцвела их любовь.  Но  опять  в
ответ: "Не могу... Не знаю... Не сейчас..." А в глазах у нее все равно горел
задумчивый свет любви... Как могла она отстраняться,  питать  сомнения?  Но,
вконец измученный, он больше не возобновлял свои  мольбы,  не  спорил  даже,
когда она сказала:
     - Теперь уходите. Дайте мне вернуться одной. Я  напишу...  может  быть,
скоро... я буду знать.
     Он только вымолил один поцелуй  и,  получив  его,  быстро  прошел  мимо
скучающего чиновника и покинул галерею.

XV

     Он вернулся домой, охваченный усталостью, которая, однако, была все  же
не отчаянием. Он сделал попытку,  потерпел  поражение,  но  в  душе  у  него
по-прежнему  жила  непобедимая  надежда  любящего...  Легче  в  разгар  июня
задушить биение лета, отнять у цветов их  разгорающиеся  краски,  у  пчел  и
жуков дремотное жужжание, чем убить в душе любящего  веру  в  свершение  его
любви...
     Он лег на кушетку и долго лежал  так,  без  движения,  прижавши  лоб  к
стене. Воля его стала оживать для  новых  усилий.  Какое  счастье,  что  она
уезжает от Крэмьера, уезжает туда, где он рисовал ее себе кормящей  голубей!
Никакие законы, никакие страхи, ни даже собственные ее повеления не помешают
ему рисовать себе ее каждый час, каждый миг. Стоило ему закрыть глаза, и еда
являлась перед ним.
     Звон дверного колокольчика, многократно повторенный, положил конец  его
грезам и поднял его с кушетки. Он открыл - на пороге стоял Роберт Крэмьер. И
при виде его летаргия Леинана уступила место холодной ярости. Что ему  нужно
здесь? Или он шпионил за женой? Вернулась прежняя жажда схватиться с ним  не
на жизнь, а на смерть. Крэмьер был, вероятно, лет на пятнадцать  старше,  но
выше ростом, мускулистее, грузнее. Шансы, стало быть, почти равны!
     - Войдите, пожалуйста, - сказал он.
     - Благодарю.
     В его голосе звучала та же издевка,  что  и  тогда,  в  воскресенье,  и
Леннан вдруг подумал, что Крэмьер ожидал застать  здесь  свою  жену.  Но  во
всяком случае он  ничем  не  выдал  своего  подозрения  и,  не  озираясь  по
сторонам, прошел в мастерскую неторопливыми шагами, примечательно легкими  и
верными для такого крупного мужчины.
     - Так вот, значит, где, - проговорил он, -  творите  вы  свои  шедевры!
Что-нибудь гениальное после приезда?
     Леннан снял покровы  с  неоконченной  фигуры  своего  быкочеловека.  Он
испытывал злорадное удовольствие. Узнает ли Крэмьер себя в этом  существе  с
ушами, похожими на рога, и с  большим  шишковатым  лбом?  Если  он,  готовый
затоптать ее счастье, пришел сюда насмехаться, что ж, тогда  он  по  крайней
мере получит то, с чем пришел сам. Леннан ждал.
     - А, понятно. Вы решили украсить беднягу рогами.
     Если Крэмьер и понял,  он  не  побоялся  приписать  замыслу  скульптора
циничный юмор, о котором тот и не думал. Молодой человек не  мог  не  отдать
ему должное и испытал нечто вроде укоров совести.
     - Это не рога, - мягко пояснил он, - просто уши.
     Крэмьер поднял руку и пощупал собственное ухо.
     - Не совсем похоже  на  человеческие  уши,  а?  Впрочем,  вы,  наверно,
называете это символики. Что же, позвольте спросить, она выражает?
     Всю мягкость Леннана как рукой сняло.
     - Если этого не видно без пояснений, значит, скульптура не удалась.
     - Нет, отчего же. Если я правильно разгадал ваш замысел, он должен  еще
что-то топтать?
     Леннан тронул подножие скульптуры.
     - Это прерванная кривая линия... - И вдруг,  охваченный  отвращением  к
словесному поединку, замолк. Зачем пришел  этот  человек?  Что-то  ведь  ему
нужно? И словно в ответ, Крэмьер сказал:
     - Кстати, на другую тему: вы часто видитесь  с  моей  женой.  Я  только
хотел  заметить  вам,  что  буду  рад,  если  это  прекратится.   Я   думаю,
откровенность в данном случае не помешает.
     Леинан поклонился.
     - Вам не кажется, - проговорил он, - что решать следовало бы ей?
     Эта массивная фигура, эти угрожающие глаза! Словно тяжелый сон наяву!
     - Нет, мне так не кажется. Я не из тех, кто предоставляет событиям идти
своим чередом. Прошу понять меня. Если вы станете между нами, вам  же  будет
хуже.
     Леняан молчал мгновение, потом спокойно сказал:
     - Что значит стать между двумя людьми, у которых нет ничего общего?
     Жилы на лбу Крэмьера вздулись, лицо и шея сделались  пунцовыми.  Леннан
со странным облегчением  подумал:  "Сейчас  он  меня  ударит".  И  сам  едва
удерживал свои руки, которые так и рвались первыми вцепиться в эту  толстую,
могучую шею. Задушить бы его и разделаться с ним навсегда!
     Но Крэмьер вдруг круто повернулся на каблуке.
     - Я вас предупредил, - бросил он через плечо и вышел.
     Леинан перевел дух. Ну, что ж! Теперь он знает, с чем имеет дело. Ударь
его Крэмьер, и он бы, не задумываясь, вцепился ему в шею и сжимал  бы,  пока
жизнь под его руками не угасла. Никакие силы  не  разжали  бы  его  пальцев.
Мысленно он видел себя принимающим сокрушительные, беспощадные, убийственные
удары этих тяжелых кулаков, но упорно не отнимающим рук от могучей  шеи,  по
капле выдавливая из нее жизнь. Он даже чувствовал, он явственно  чувствовал,
как пробегает последний трепет по  грузному  телу,  как  оно  покачнулось  и
рухнуло, потащив и его за  собой,  и  замерло,  вытянувшись  на  полу...  Он
прикрыл глаза ладонью. Слава богу, этот человек его не ударил!
     Он подошел к  входной  двери,  отворил  ее  и  остановился  на  пороге,
прислонившись спиной к косяку. Все было спокойно и сонно в тихом затоне этой
пустынной улочки. Нигде ни души. Какая  тишина  для  Лондона!  Только  птицы
поют. Где-то по соседству играли Шопена. Странно. Он и забыл, что существуют
такие  вещи,  как  Шопен.  Мазурка!  Кружится,   точно   волчок,   кружится,
кружится... Зловещая песенка!
     Так что же теперь? Ясно только одно: он скорее умрет, чем отступится от
нее! Да, да, скорее умрет! Любить ее, добиться ее -  или  же  отказаться  от
всего и пойти на дно под звуки мазурки, что все кружится да кружится, -  эта
плясовая панихида лету!

XVI

     Олив подолгу простаивала у реки.
     Что таится там, под покровом  сверкающих  вод?  Какая  там  загадочная,
колеблющаяся жизнь, глубоко под рябью  от  залетного  ветерка,  глубоко  под
тенью прибрежных ив?  Есть  ли  и  там,  в  глубине,  любовь?  Любовь  между
чувствующими существами там, где царит почти  полный  мрак,  -  или  же  вся
страсть поднялась кверху, чтобы шелестеть в камышах и  качаться  с  водяными
лилиями в ярком солнечном свете? Есть ли там краски? Или же они погибли  под
водою? Ни запахов, ни музыки; но зато там есть движение - движение для  всех
этих  смутных,  безглазых  созданий,  клонящихся,  льющихся   по   глубинным
течениям, - как для листвы осин, в которой ни на миг не замирает  трепет,  и
для крылатой стаи облаков. А если там, внизу, мрак, то  мрак  и  здесь,  над
водой, и болят сердца, и глаза точно так же ищут то, что не приходит.
     О, видеть, как река все  течет  и  течет  мимо,  к  далекому  морю,  не
оглядываясь, не отклоняясь; катится своим путем, равнодушная, как судьба,  -
темная или сверкающая золотом и лунным светом в эти божественные дни и ночи,
когда каждый цветок в саду, в лугах и на берегу  полой  благоухающей  жизни;
когда шиповник вызвездил проселки и папоротник в лесу уже вырос высокий...
     Она жила не одна, хотя предпочла  бы  одиночество;  через  два  дня  из
Лондона приехали ее дядя с теткой.
     Их пригласил Крэмьер. Но сам он еще не приезжал ни разу.
     Каждый вечер, пожелав миссис Эркотт  спокойной  ночи,  она  по  широким
ступенькам подымалась к себе в комнату  и  садилась  у  окна  писать  письмо
Леннану, а подле горела лишь одна свеча - один бледный язычок огня  делил  с
ней эти часы, словно то  был  его  дух,  пребывавший  с  нею.  Каждый  вечер
изливала она ему свои сомнения и  надежды  и  каждый  раз  кончала  словами:
"Потерли, повремени!" Она все еще дожидалась храбрости, чтобы перейти  через
темную грань неуловимых сомнений и опасений, -  того  страха,  которого  она
даже самой себе не могла выразить словами. Кончив писать,  она  подходила  к
открытому окну и глядела в ночь. По лужайке перед домом, закутавшись от росы
в  плащ,  расхаживал  обычно  полковник  Эркотт,  выкуривая  сигару  на  сон
грядущий, и она различала из окна ее  красный  огонек;  а  дальше  призрачно
белела голубятня; за ней, внизу, струилась река. И она  крепко  прижимала  к
груди руки - чтобы не протянуть их из окна.
     Каждое утро сна просыпалась рано, одевалась и, незаметно выскользнув из
дому, бежала в  деревню  отправить  письмо.  Из  леса  за  рекой  доносилось
воркованье диких горлинок, словно сама Любовь каждое утро заново  взывала  к
"ей. Еще до завтрака успевала она возвратиться, подняться  в  свою  комнату,
чтобы оттуда сойти вниз будто бы  первый  раз.  Полковник,  встречая  ее  на
лестнице или в коридоре, говорил: "Ага, милая, опять я тебя опередил! Хорошо
спала?" И, чувствуя на своей  щеке  ее  губы,  скользящие  под  определенным
углом, специально предназначенным для дядюшек, он никогда бы не подумал, что
она уже совершила дальнюю прогулку по утренней росе.
     Теперь, когда она терзалась муками нерешительности, которым уже виделся
конец, так или иначе суливший великие перемены в ее жизни; теперь, когда  ее
закружил вихрь чувств, она ни единым знаком себя не выдавала; и полковник  с
женой, поддавшись обману, стали уже  верить,  что  ничего  особенного  с  их
племянницей не произошло. Для них это было большим* облегчением, ведь за  те
две недели под их надзором в Монте-Карло им трудно было  с  чистой  совестью
отчитаться. Коротать теплые, сонные дни немножко  за  крокетом,  немножко  в
лодке на реке, а большей частью просто сидя  в  саду,  где  полковник  читал
вслух Теннисона, было очень приятно. Ему самому -  если  не  его  супруге  -
особенно дорого было это пребывание за  городом  теперь,  "когда  в  Лондоне
такая толчея". Так и текли эти первые июньские дни, и каждый был  прекраснее
предыдущего.
     Но однажды в пятницу, под вечер, без предупреждения явился  Крэмьер.  В
Лондоне слишком уж жарко... в парламенте ничего интересного...  Этот  Юбилей
все вверх дном перевернул... У них здесь, за городом, куда лучше!
     В молчании прошел этот обед.
     Миссис Эркотт заметила, что он пьет вино,  как  воду,  и  по  нескольку
минут кряду не спускает с жены своих глаз, тяжелых, словно от бессонницы, но
смотрит ей не в лицо, а на горло. Если Олив и вправду ненавидела  и  боялась
этого человека - как считал Джон, - то она скрывала свои чувства  с  большим
умением. Для женщины с таким бледным цветом лица она в этот вечер  выглядела
восхитительно! Быть может, солнце слегка тронуло  ее  щеки.  Это  черное,  с
низким вырезом платье шло ей, миланские кружева на нем так подходили к цвету
ее кожи, а на груди у нее была приколота одна гвоздика, темно-темно-красного
цвета. Глаза ее иной раз и в самом деле бывают словно черный бархат. Бледным
женщинам к  лицу,  когда  у  них  такие  глаза,  которые  кажутся  по  ночам
совершенно  черными!  Она  и  разговаривала  и  смеялась  больше   обычного.
Поглядеть, так жена от души радуется приезду мужа. Но было что-то - что-то в
воздухе, во всей обстановке, - какая-то нацеленная пристальность его взгляда
- или это  гроза  собиралась  после  такой  жары...  Ночь  и  в  самом  деле
противоестественно черна  и  тиха,  ни  дыхания  ветерка,  и  страшно  много
бабочек, которые все летят,  летят  через  полосу  света,  словно  маленькие
бледные призраки, перебирающиеся через реку! Миссис Эркотт улыбнулась, образ
ей понравился. Бабочки на огонь! Мужчины, как ночные бабочки: есть  женщины,
к которым их неодолимо тянет, хотят они этого или не хотят. Да, в Олив  есть
что-то такое, что влечет к  ней  мужчин.  Не  кокетство  -  надо  отдать  ей
справедливость, - но какая-то  мягкость  и...  неотвратимость,  точно  пламя
свечи для этих бедных бабочек. У Джона глаза становятся совсем  незнакомыми,
когда он смотрит на Олив; и у Роберта Крэмьера тоже - какой у  них  странный
пьяный взгляд! И у того, другого - бедный молодой человек!  Она  не  забыла,
какое у него было лицо, когда они столкнулись с иим в парке.
     Когда после обеда они сидели на веранде, все четверо  были  молчаливее,
чем раньше, - просто сидели и смотрели, как дымки от их  папирос  подымаются
отвесно ввысь, словно ветер вовсе покинул пределы земные.  Полковник  дважды
делал попытку заговорить о луне - пора бы уж ей  и  взойти.  Сегодня  должно
быть полнолуние.
     А потом Крэмьер сказал:
     - Накинь-ка шарф, Олив, и пойдем погулять со мной по саду.
     И тогда миссис Эркотт признала про себя,  что  Джон  был  прав.  Черные
глаза метнулись в одну сторону, в другую, будто птица, ищущая пути на  волю;
потом Олив поднялась и спокойно ушла с ним по садовой дорожке, и  вскоре  их
фигуры затерялись во мраке.
     Встревоженная до глубины души, миссис Эркотт встала и подошла  к  мужу.
Он хмурился, устремив взгляд на свою  туфлю,  которая  качалась  у  него  на
большом пальце ноги. Он оглянулся на жену и  протянул  руку.  Миссис  Эркотт
сжала его пальцы: она нуждалась в утешении.
     Полковник Эркотт сказал:
     - Тяжело сегодня дышится, Долли. Не нравится мне эта тяжесть.

XVII

     Не обменявшись ни единым словом, они прошли мимо лавровых  и  калиновых
кустов к самому берегу реки; здесь он  повернул  направо  и  зашагал,  минуя
голубятню,  к  тисам.  В  непроглядной  тьме  под  их  густой   листвой   он
остановился. Тишина, стоявшая кругом, казалась  ей  гнетущей;  если  б  хоть
легчайшее дуновение ветерка, хоть еле слышный шелест камышей на  воде,  хоть
единой птицы сонной трепыханье, - но нет, ничего, только слышно,  как  дышит
он, глубоко, неровно, с всхлипом. Для чего он привел ее сюда?  Показать,  до
какой степени она в его власти? Когда же он заговорит, когда скажет то,  что
решил сказать? Только бы он к ней не прикасался!
     Потом он пошевелился, я камень у него из-под  ноги  с  плеском  упал  в
воду. Тихий испуганный возглас сорвался с ее уст. Как черна под  ними  вода!
Но вот за смутной громадой  старого  тополя  из-за  того  берега  проступило
трепетное мерцание и медленно растеклось по черноте неба;  всходила  луна  -
тяжелая золотая монета, над верхушками леса показался блестящий край.  И  от
этого  теплого  света  радостнее  стало  у  нее  на  сердце  -   хоть   одно
дружественное начало нашлось в окружающей тьме.
     И вдруг его руки легли ей на талию. Она не шелохнулась, - только сердце
ее отчаянно билось и какая-то мольба вырвалась из глубины его, замерев у нее
на губах. В этих тяжелых ладонях затаилась такая могучая сила!
     Голос его прозвучал глухо, непривычно.
     - Олив, так не может продолжаться. Я страдаю. Бог мой! Как я страдаю!
     Больно и странно было ей это услышать.  Он  страдает?  Она  желала  ему
смерти, но, видит бог, причинять ему страдания ода не хотела! Но, схваченная
его ладонями, она не могла его жалеть.
     Он издал какой-то звук, почти стон, и упал  на  колени.  Чувствуя,  как
крепко держат ее его руки, она попыталась оттолкнуть его лоб, прижавшийся  к
ее телу. Лоб был горячий, как огонь. Она расслышала  слова:  "Сжалься!  Люби
меня хоть немного!" Но ладони его, ни на секунду не перестававшие шарить  по
тонкому  шелку  ее  платья,  вызывали  у  нее   дурноту.   Она   попробовала
высвободиться, коне смогла; и тогда, вновь застыв, она обрела голос:
     - Сжалься? Разве я могу заставить себя любить? Этого от сотворения мира
не мог никто. Встань, прошу тебя, встань. И отпусти меня.
     Но он тянул ее вниз, к себе, - и она упала на колени в траву;  лицо  ее
оказалось у самого его  лица.  Он  глухо  стонал.  Это  было  ужасно.  И  он
продолжал молить ее, путаясь в словах, не глядя ей в глаза. Ей казалось, что
это никогда не кончится, что никогда не отпустят ее эти сильные  руки  и  не
спрятаться ей от его прерывистого, сбивчивого шепота.  Она  замерла,  словно
окаменела, и закрыла глаза. И тогда почувствовала, как взгляд  его,  впервые
за этот вечер, устремился ей в лицо. Значит, пока глаза ее были открыты,  он
не отваживался на нее глядеть, боясь прочесть  в  ее  взгляде  то,  что  она
чувствовала. И очень тихо она проговорила:
     - Пожалуйста, отпусти меня. Мне дурно.
     Он разжал руки; она опустилась в траву и лежала без движения. Было  так
тихо, что она не знала даже, здесь ли он или  ушел,  но  вдруг  его  горячая
ладонь легла на ее голое плечо. Она содрогнулась, прижалась к земле, и тихий
стон сорвался с ее губ. Он  отдернул  руку,  и  когда  она  наконец  подняла
голову, его уже не было.
     Дрожа, поднялась она на ноги и вышла из-под тени  тисов.  Она  пыталась
думать, пыталась понять, что сулило все это ей и ему, ее  возлюбленному.  Но
мыслей не было. В голове у нее стояла та  же  душная  тьма,  что  и  в  ночи
вокруг. Ах, но ведь ночи дан этот бледно-золотой луч луны, ей же  -  ничего,
ни малейшего просвета; так не рассеешь  тьмы,  скопившейся  в  глубине  этих
черных вод.
     Она провела ладонями по лицу, по волосам, по  платью.  Сколько  времени
прошло? Давно ли она здесь, в саду? И она медленно пошла к дому. Слава богу!
Она не поддалась ни страху, ни  жалости,  не  вымолвила  ни  слова  лжи,  не
притворялась, что сможет полюбить его, - не предала своего сердца! Это  было
бы ужасно. Она долго  стояла,  глядя  на  клумбы,  словно  хотела  различить
будущее в темной гуще цветов, потом собралась с духом  и  вошла  в  дом.  На
ве