преследовали  одна  другую,  без  передышки,  без
остановки!

XII

     Когда, вернувшись пешком из  мастерской  Леннана,  Олив  вошла  в  свою
темную прихожую, она прежде всего поспешила к  вешалке  и  окинула  взглядом
шляпы. Все на месте - и цилиндр, и котелок, и соломенное канотье! Значит, он
дома! И в каждой шляпе по очереди она представила себе голову  мужа  -  лицо
отвернуто, и так ясно видны грубые складки на шее и на щеке.  Она  подумала:
"Господи, хоть бы он умер! Это грешно, но я молю: хоть бы  он  умер!"  Потом
тихонько, чтобы он не услышал, поднялась наверх к себе в  спальню.  Дверь  в
его комнату была распахнута, и она подошла, чтобы закрыть ее. Он стоял  там,
спиной к окну.
     - А! Ты вернулась! Куда-нибудь ходила?
     - Да, в Национальную галерею.
     То была первая сказанная ему  ложь,  и  она,  к  удивлению  своему,  не
испытала ни стыда, ни страха, а только нечто похожее на радость, оттого  что
может нанести ему поражение. Он был ее враг, стократ ей враг еще  и  потому,
что в этой войне она воевала также против самой себя и, как это ни  странно,
ради него.
     - Одна?
     - Да.
     - И не скучно было? Я бы на твоем месте взял себе в  спутники  молодого
Леннана.
     - Почему?
     Инстинкт подсказал ей, что надо взять самый  смелый  тон;  по  ее  лицу
нельзя было  догадаться  ни  о  чем.  Если  он  превосходил  ее  силой,  она
превосходила его быстротой ума.
     Он опустил глаза и ответил:
     - Ну, это ведь его профессия.
     Пожав  плечами,  она  повернулась  и  закрыла  дверь.  И  долго  сидела
неподвижно на краю своей кровати. В этой схватке умов победила она,  победит
без труда и в других; но ей только сейчас стала до конца ясна  вся  мерзость
ее положения. Ложь, ложь! Вот что отныне станет ее жизнью! Лгать  -  или  же
сказать "прости" всему, что ей дорого, и обречь  мраку  отчаяния  не  только
себя, но и того, кто ее любит, - а во имя чего? Чтобы тело ее оставалось  во
власти  мужчины,  который  стоит  там,  в  соседней  комнате,   безвозвратно
утратившего власть над ее душой. Таков был выбор. Если только слова:  "Тогда
приди ко мне" - были не просто словами. Но так ли это? Возможно ли это?  Они
сулят великое счастье, если - если только его любовь  к  ней  не  была  лишь
весенним увлечением. А ее любовь? Как знать, больше ли  она,  больше  ли  их
любовь друг к другу, чем простое увлечение весны? А не зная,  как  причинить
всем такую боль? Как нарушить клятву, которую  она  всегда  считала  позором
нарушить? Как отважиться на  бесповоротный  разрыв  со  всеми  традициями  и
убеждениями, в которых она взращена? Но в самой природе страсти есть  нечто,
противящееся вмешательству обдуманных и твердых решений... И  внезапно  Олав
подумала: "Если наша любовь не сможет остаться такой, как сейчас, и  если  я
все-таки не в состоянии буду уйти к нему навсегда,  есть  ведь  и  еще  один
путь..."
     Она встала и  начала  одеваться  к  обеду.  Стоя  перед  зеркалом,  она
подивилась тому, что на лице у нее нет и  следов  тех  страхов  и  сомнений,
которые сделались теперь ее неразлучными спутниками. Не потому ли  это,  что
вопреки всему она любит и любима? Интересно, какое у нее было лицо, когда он
так страстно поцеловал ее;  обнаружила  ли  она  свою  радость,  прежде  чем
оттолкнула его?
     У нее в саду над рекой были такие цветы, которые, как ни ухаживала  она
за ними, вырастали чахлыми и не того цвета;  им  нужна  была  другая  почва.
Может быть, и она тоже, как те цветы? Дайте ей только нужную  почву,  и  она
распрямится, обретет верные краски!
     И тут на пороге своей  комнаты  она  увидела  мужа.  До  этого  она  не
испытывала к нему настоящей ненависти,  но  сейчас,  при  взгляде  на  него,
почувствовала, что ненавидит его слепо и яростно. Что нужно от нее ему,  так
пристально на  нее  глядящему  этими  властными,  налитыми  кровью  глазами,
которые в одно и то же  время  грозят,  вожделеют  и  молят?  Она  поплотнее
закутала плечи шарфом. Тогда он шагнул к ней и произнес:
     - Погляди на меня, Олив.
     Она повиновалась, хотя все в ней восставало против этого. Он продолжал:
     - Остерегись! Говорю тебе: остерегись!
     Он взял ее за плечи и притянул к себе. Она, точно утратив всякую волю к
сопротивлению, стояла покорно.
     - Ты нужна мне, - проговорил он. - И ты останешься моею.
     И вдруг, отпустив ее, прикрыл глаза ладонями. Это  испугало  ее  больше
всего: так непохоже на него это было  только  сейчас  начала  она  понимать,
между какими грозными силами она поневоле лавирует.  Она  не  произнесла  ни
слова, но лицо ее стало белым. Не отнимая ладоней, он издал  какой-то  звук,
нечленораздельный, нечеловеческий, повернулся резко и вышел.  Она  упала  на
стул перед своим туалетом, вся во власти  какого-то  нового,  неведомого  ей
ощущения: словно  она  утратила  все,  даже  любовь  свою  к  Леннану,  даже
потребность быть любимой им. Какая цена этому,  какая  цена  всему  в  таком
мире? Все отвратительно,  она  сама  отвратительна!  Все  пустота!  Гадость,
гадость! Словно у тебя вовсе нет сердца!
     И в тот же вечер, когда муж ее уехал в парламент, она написала Леннану:

     "Наша любовь никогда не должна обращаться в земную, как это  чуть  было
не произошло сегодня. Все мрак и безнадежность.  Он  подозревает.  Вам  сюда
приходить невозможно: для нас обоих это будет непереносимо. У меня нет права
просить вас об осторожности, мне больно думать, что  вы  вынуждены  лгать  и
таиться" и сама я не в силах этого сносить. Не знаю,  что  мне  делать,  что
сказать.  Не  пытайтесь  пока  меня  увидеть.  Мне  нужно  время.  Я  должна
подумать".

XIII

     Полковник Эркотт не увлекался скачками, но все же, подобно  большинству
его соотечественников, питал религиозное почтение к Дерби, Связанные с Дерби
воспоминания восходили ко дням его детства, ибо он родился и вырос чуть не у
самой проезжей дороги на Эпсом. Дважды в году - в дни больших скачек - он на
своем пони выезжал смотреть, как проплывают мимо цилиндры  и  перья  великих
мира сего, котелки и перья малых сих.  А  потом  дома,  на  лужайке,  скакал
взапуски со стариной Линдееем, назначив финиш между коровой, она же - судья,
и зарослью бурьяна, долженствовавшей изображать Главную трибуну.
     Но как-то получилось, что самих скачек он так ни  разу  в  жизни  и  не
видел, и теперь вдруг он почувствовал, что побывать на них  -  его  долг.  С
некоторой робостью изложил он  свое  намерение  миссис  Эркотт.  Она  читала
слишком много романов - кто знает,  может  быть,  она  не  одобрит?  Но  она
одобрила, и тогда он вскользь добавил:
     - Мы могли бы захватить с собой Олив.
     Миссис Эркотт сухо заметила в ответ:
     - А что, разве в Палате Общин нет заседаний?
     Полковник буркнул:
     - Этот субъект мне вовсе не нужен.
     - Может быть, пригласишь Марка Леннана? - отозвалась миссис Эркотт.
     Полковник поглядел на жену с глубоким  недоумением.  Как  Долли  может:
называет все это трагедией и... как  это?..  великой  страстью,  и  сама  же
предлагает подобную вещь! Но потом морщины на его лице пришли в движение,  и
он крепко обхватил жену за талию.
     Миссис Эркотт не устояла.
     - Поезжай с Олив вдвоем, - предложила она. - У меня, по правде  говоря,
вовсе нет охоты туда ехать.
     Когда полковник заехал за племянницей, она была уже готова, и он скрепя
сердце осведомился о Крэмьере. Оказалось, что она ничего не говорила мужу  о
поездке.
     С облегчением, но слегка смущенный, полковник осведомился:
     - А он не обидится, что мы едем без него?
     - Если бы он поехал, я осталась бы.
     При этом спокойном ответе все прежние страхи вновь одолели  полковника.
Он положил свой белый цилиндр и взял племянницу за руку.
     - Дорогая моя, - оказал он, - я не хочу вмешиваться,  но...  но,  может
быть, я могу что-нибудь сделать? Мне мучительно видеть, что ты страдаешь!
     Он почувствовал, как она поднесла его руку к своему лицу и прижалась  к
ней щекой. Сердце его  разрывалось.  Он  другой  рукой,  затянутой  в  новую
перчатку, погладил ее локоть и проговорил:
     - Мы с тобой отлично проведем день, родная, и забудем обо всем.
     Она поцеловала его руку и отвернулась. И полковник  мысленно  поклялся,
что не допустит, чтобы она страдала - такая красивая,  хрупкая,  стройная  и
такая элегантная в этом жемчужно-сером платье. Он с трудом подавил  волнение
и долго яростно тер рукавом свой белый цилиндр, забыв, что на них не  бывает
ворса.
     По дороге в Эпсом он был сама нежность: предупреждал  все  ее  желания,
рассказывал ей про Индию, советовался, на какую лошадь им  лучше  поставить.
Можно бы, конечно, на герцогского жеребца, но есть другая  лошадка,  которая
ему особенно по сердцу. Ему назвал ее Тейбор - тот самый Тейбор, у  которого
были лучшие в Индии лошади арабской породы, - и ставки очень приличные.  Как
всякому новичку, полковнику  приятно  было  помечтать,  чтобы  выбранная  им
лошадь принесла ему как можно более ощутимый выигрыш,  если  уж  ей  суждено
выиграть; о проигрыше он и не думал. Одним словом,  надо  поглядеть  на  нее
своими глазами, и тогда уже самим  судить.  Надо  пройти  туда,  где  сейчас
прогуливают лошадей, - там, в стороне от гама и пыли, и  Олив  будет  лучше.
Однако, добравшись до  ипподрома,  они  не  стали  смотреть  первые  скачки:
гораздо важнее было, по мнению  полковника,  пойти  сначала  перекусить.  Он
хотел, чтобы краски заиграли на ее лице, хотел услышать ее смех. У него  был
пропуск в павильон  его  старого  полка,  где  шампанское  подают  наверняка
лучшего качества. И он был горд показаться там с нею - ни на что на свете не
променял бы он восторженных взглядов, которыми награждали ее все  эти  юнцы;
хотя вообще-то приводить туда даму было против правил.  Только  перед  самым
началом вторых скачек подошли они к загону, где прогуливали лошадей, которым
еще предстояло скакать. Лошади вышагивали не спеша, каждая  в  сопровождении
отдельной свиты знатоков, скользящих взглядами по их стройным ногам и крутым
бокам в попытке определить, оправдаются ли их надежды, и двух-трех любителей
из тех, что просто получают удовольствие от вида хорошей лошади.  Они  скоро
увидели лошадь, про которую говорили полковнику. Гнедая, с белой  звездочкой
во лбу, она прохаживалась в  дальнем  углу.  Полковник,  понимавший  толк  в
лошадях, пришел в восхищение. Ему  понравилась  ее  голова,  понравились  ее
бабки, но всего более понравился ее глаз.  Прелестное  создание,  вся  ум  и
огонь. Разве чуть-чуть жестковата в плечах: это может помешать на склоне.  И
вдруг, любуясь лошадью, он поймал себя на том, что перевел  взгляд  на  свою
племянницу. Какая породистость; какие тонкие, дугой, брови,  маленькие  уши,
узкие, изящные ноздри; а как она  движется  -  уверенно,  упруго.  Нет,  она
слишком хороша, чтобы страдать! Какая подлость! Не будь она так хороша, юный
Леннан в нее не влюбился бы. Не будь она так хороша собой, этот муж ее  тоже
не  стал  бы...  Полковник  опустил  глаза,  потрясенный   своим   случайным
открытием.  Не  будь  она  так  хороша  собой!  Значит,  в  этом  вся   суть
происходящего? Циничный  смысл  собственного  умозаключения  совершенно  его
ошеломил. И все-таки что-то в глубине души подсказывало ему, что так  оно  и
есть. Ну и что же? Неужели он позволит, чтобы эти двое разорвали ее пополам,
погубили ее из-за того,  что  она  так  хороша?  Неожиданное  открытие,  что
страсть рождается из преклонения перед  красотой  и  горячей  кровью,  перед
прекрасными линиями и красками, глубоко его взволновало, ибо у него не  было
привычки философствовать. Мысль эта казалась ему до странности грубой,  даже
безнравственной. Что же она, вот так,  очутилась  между  двумя  неотступными
желаниями - словно птица меж  двух  ястребов,  яблоко  меж  двух  ртов?  Ему
никогда не приходило в голову, что на вещи можно смотреть так. Он представил
себе, как муж держит ее мертвой хваткой, а  Леннан,  который  кажется  таким
деликатным юношей, выбирает минуту, чтобы тоже вцепиться в  нее;  представал
себе, как, когда она отцветет, подурнеет, утратит свою красоту, их алчность,
да и алчность всякого мужчины, сразу пропадет, исчезнет, - и от мыслей  этих
ему становилось тем больнее, что пришли они так внезапно и он был к ним  так
неподготовлен. Трагедия! Так сказала Долли. Странные, скорые на  суждения  -
таковы женщины. Но потом он вспомнил свою решимость  доставить  ей  за  этот
день  побольше  удовольствия  и  поспешил  снова  заняться   рассматриванием
приглянувшейся им лошади. Пожалуй, можно поставить на нее  десять  фунтов  и
пора как будто бы поторопиться назад на трибуну.  Они  направились  туда,  и
полковник обратил внимание на стоящего под деревом человека - он  готов  был
поклясться, что это Леннан. Хотя, конечно, какой художник станет  ездить  на
скачки? Но тем не менее это и  в  самом  деле  был  молодой  Леннан,  одетый
тщательно и в цилиндре. К счастью, он смотрел в  другую  сторону.  Полковник
ничего не сказал Олив, ему не хотелось - тем более, с такими,  как  у  него,
мыслями - брать на себя ответственность, и он повел  ее  ко  входу,  радуясь
собственной зоркости. Там в давке ее на минуту от него  оттерли,  но  вскоре
она уже опять была подле него; и он еще больше  возрадовался  тому,  что  не
произошло ничего такого, что могло бы расстроить Олив и испортить  ей  день.
Щеки ее теперь горели, в глазах появился блеск.  Она  была  возбуждена,  без
сомнения, мыслями о предстоящей скачке и о "десятке", которую  он  собирался
за нее поставить.
     Позже он рассказывал миссис Эркотт:
     - Эта  гнедая  кобыла,  которую  указал  мне  Тейбор,  пришла  чуть  не
последней - под гору она вовсе  не  берет,  -  я  это  сразу  понял,  только
посмотрел на нее. Но девочка развлеклась. Жалко, что тебя с  нами  не  было,
дорогая!
     О своих глубокомысленных размышлениях и о мельком увиденном Лбннаие  он
не упомянул, потому что  по  дороге  домой  у  него  вдруг  возникло  черное
подозрение: может быть, молодой человек все-таки видел их и ухитрился в этой
давке у входа на трибуну подойти к Олив?

XIV

     Ее письмо  раздуло  пламя  в  груди  Леннана,  как  ничто  еще  его  не
раздувало. Земная любовь! Неужели это земное: любить так, как  любит  он?  А
если это и есть земное, то он никогда в жизни  не  променяет  его  на  самое
небесное. Читая ее нежданное письмо, он перешел свой Рубикон и сжег корабли.
Бледный призрак рыцарского послушания больше не маячил перед ним. Он  понял,
что остановиться он уже не в силах. Раз она просит, он, разумеется, не будет
добиваться встречи с ней - пока. Но когда они  снова  встретятся,  тогда  он
начнет битву - битву за свою жизнь; допустить же, что она хочет навсегда  от
него ускользнуть, он не мог, мысль эта была  чересчур  уж  непереносима.  Не
может она этого хотеть! Не может она поступить  так  жестоко!  Нет,  нет,  в
конце концов она придет к нему! Весь мир, самую жизнь готов он отдать за  ее
любовь!
     Приняв решение, он смог даже вернуться к работе и  весь  вторник  лепил
большую фантастическую фигуру человека-быка, которую задумал тогда в  Болье,
после ухода полковника Эркотта.  Он  трудился  над  ней  с  какойто  злобной
радостью. Он вложит  в  свое  создание  тот  дух  собственничества,  который
разлучает ее с ним. Пальцы его  давили  глину,  и  ему  казалось,  будто  он
сжимает горло Крэмьера. А между тем теперь, когда он решил, что отнимет  ее,
если сумеет, ненависть его утихла. В конце-то концов этот человек ее  любит,
он не виноват, что противен ей; не виноват,  что  она  его  собственность  -
телом и душой!
     Наступил июнь, и небо сияло такой синевой, что даже лондонское  пыльное
пекло не могло заставить ее потускнеть. В каждом сквере, в каждом парке, над
каждым зеленым газоном воздух  дрожал  жизнью  и  музыкой  птичьих  голосов,
льющихся с тонких  качающихся  веток.  Шарманки  на  улицах  не  надрывались
больше, тоскуя по южным странам; и влюбленные уже сидели в тени деревьев.
     Оставаться в четырех стенах в те часы, когда он не  работал,  было  для
Леннана чистейшей мукой, ибо он  не  мог  читать  и  вообще  утратил  всякий
интерес к обычным развлечениям и занятиям, составляющим жизнь человека.  Все
внешнее словно опало, отсохло, и осталось только состояние духа,  настроение
ума.
     Лежа без сна в постели, он думал о прошлом, и  оно  представлялось  ему
пустым - все расплылось, растаяло в пламени  его  теперешнего  чувства.  Так
сильно было в нем ощущение полной оторванности от мира, что  ему  просто  не
верилось, что все, хранившееся в его памяти, действительно  когда-то  с  ним
происходило. Он весь был теперь в огне, и,  помимо  этого  огня,  ничего  не
существовало.
     Бродить  под  открытым  небом,  особенно  среди  деревьев,   было   его
единственным утешением.
     В тот вечер  он  долго  сидел  под  развесистой  липой  на  откосе  над
Серпентайн. В воздухе чуть  веял  ветерок,  его  силы  едва  хватало,  чтобы
поддерживать еле слышный лепет листьев.  Что,  если  бы  люди,  прожив  свои
жизни, то спокойные, то бурные, становились деревьями? Что, если  кто-нибудь
страдавший,  изведавший  тоску  и  муку,  простирал  теперь  над  ним   этот
лиственный покой - эту иссиня-черную тень на звездном небе? А может быть,  и
звезды - это души мужчин и женщин, навсегда обретших успокоение от  любовной
тоски? Он отломил веточку липы и провел ею по лицу. Она  еще  не  цвела,  но
пахла острой свежестью даже здесь, в Лондоне. О, если бы хоть на миг он  мог
вырваться из собственного сердца и отдохнуть среди деревьев и звезд!
     На следующее утро письмо от нее не  пришло,  и  скоро  он  уже  утратил
способность работать. Был день Дерби. Он решил поехать в Эпсом. Может  быть,
он увидит там ее. А если  и  нет,  то  все  же  сумеет  немного  развлечься,
разглядывая толпу и лошадей. Он заметил ее возле лошадей  задолго  до  того,
как зоркие глаза полковника Эркотта углядели его; и, протолкавшись в толпе у
входа на трибуну, успел коснуться ее руки и шепнуть: "Завтра в  Национальной
галерее в четыре часа, под "Вакхом и  Ариадной",  ради  бога!"  Ее  стянутая
перчаткой рука сжала ему пальцы - и их разлучили. Он не пошел на трибуну, он
почти и дышать не мог от счастья...
     Назавтра, сидя в ожидании под назначенной картиной, он, словно  заново,
с удивлением ее разглядывал. Потому что в темном, звездами увенчанном небе и
в глазах бегущего бога ему виделось воплощение собственной страсти. Разве  в
душе своей и он не мчался вот так всегда к ней? Летели минуты, но ее все  не
было. Что с ним будет, если она не придет? Он умрет от горя и отчаяния... Он
еще не постиг тогда живучести человеческого сердца, которое, как бы  жестоко
ни ранила, ни раздирала жизнь,  все  равно  продолжает  биться...  И  тогда,
совсем не оттуда, откуда он ждал, пришла она.
     Молча направились они  в  тихие  залы,  где  висели  акварели  Тернера.
Никого, если не считать двух французов и  какого-то  старичка-чиновника,  не
было там, когда они, медленно  пройдя  перед  этими  маленькими  картинками,
очутились у дальней стены зала и он, не видимй,  не  слышный  никому,  кроме
нее, мог начать!
     Все заранее приготовленные  аргументы  сразу  забылись;  осталась  лишь
несвязная жаркая мольба. Для него нет без нее жизни;  а  ведь  лишь  однажды
дается жизнь, чтобы человек любил, лишь одно лето отпущено каждому. Там, где
нет ее, стоит тьма, даже солнце и то черно. Уж лучше умереть, чем жить такой
лживой, разбитой жизнью врозь. Лучше умереть сразу же,  чем  продолжать  это
существование, тщетно стремясь друг к другу, терзаясь и  мучаясь  тоской,  с
болью видя страдания любимого. И во имя чего? Его  бесит,  убивает  мысль  о
том, что этот человек прикасается к ней, когда он ей ненавистен.  Это  позор
всему племени мужчин; этому стыдно  способствовать.  Клятва,  когда  от  нее
осталась лишь мертвая бук