этой мутной, темной заводи,  он  отвезет
ее на другой берег, в лес! Но минуты проходили, и сердце его все  сжималось.
И вдруг оно громко застучало! Кто-то приближался  по  тропинке  -  кто-то  в
белом, с непокрытой головой, перекинув что-то синее или черное  через  руку!
Это она! Никто, кроме нее, не ходит так. Она шла очень быстро. И он заметил,
что волосы ее были, точно два маленьких крыла, по обе  стороны  лба,  словно
лицо ее - это белая птица, летящая на черных крыльях  навстречу  любви!  Вот
она уже близко, так близко, что ему видны ее приоткрытые губы  и  освещенные
огнем любви глаза, ни на что на свете не похожие, кроме  росистой,  звездной
летней тьмы. Он протянул к ней руки и перенес ее в лодку, и запах  какого-то
цветка у самого его лица словно  пронзил  его  до  самого  сердца,  пробудив
память  о  чем-то  забытом,  прошедшем.  Потом,  перебирая  плакучие  ветви,
обламывая их в спешке, он повел лодку по стоячей  воде,  не  отмахиваясь  от
комаров, плясавших у него перед глазами. Она словно знала, куда он ее везет,
и ни один из них не произносил ни слова, покуда Леннан  греб  через  плес  к
тому берегу.
     Теперь от леса их отделяло лишь одно поле молодой  пшеницы,  обнесенное
живой изгородью из терновника. И  вдоль  этой  изгороди  пошли  они,  крепко
взявшись за руки. Они еще ничего не сказали друг другу - они,  словно  дети,
копили все на потом. Она накинула плащ, чтобы прикрыть платье, и синий  шелк
шуршал, задевая серебристые перья пшеницы. Что  подсказало  ей  надеть  этот
синий плащ? Синева неба, и цветов, и птичьих  крыл,  и  темная,  пламенеющая
синева ночи! Цвет всего самого святого на свете! А как  тихо  все  кругом  в
последних отсветах заходящего солнца! Ни зверь, ни птица,  ни  дерево  -  ни
звука! Даже жужжания пчелы не  слышно.  И  краски  померкли  -  лишь  белеют
созвездия болиголова, да рдеют темно-красные горицветы,  да  волшебно  сияет
над колосьями последний низкий солнечный луч.

XX

     ...И вот над лесом и  рекою  стал  сгущаться  сумрак.  Первыми  пропали
ласточки, а ведь  еще  недавно  казалось,  что  никогда  не  перестанут  они
носиться в вышине;  и  свет,  словно  бы  навеки  раскинувшийся  над  миром,
вспыхнув напоследок, медленно пал на землю, бескрылый и померкший.
     А луна взойдет только к десяти часам! Все  замерло  в  ожидании.  После
долгого летнего дня медлили твари ночные,  пока  тени  деревьев  все  глубже
погружались в белые воды, а белый лик небес затягивала бархатная маска. Даже
сами деревья, поникнув черными султанами, ждали, застыв,  появления  спелого
цветка ночи. Все предметы, потускневшие  в  этот  час,  когда  уходит  день,
глядели  широко  открытыми,  печальными,  не   знающими   благодати   очами.
Очарование умерло, казалось, всякий смысл покинул землю.  Но  ненадолго.  На
крыльях тьмы возвратился он, неслышный, обратно - не бледная  тень  ушедшего
дневного смысла, но колдовской, задумчивый дух, поселившийся в  тени  черных
деревьев, меж острых  темных  копий  тростника  и  на  мрачных  мордах,  что
угадывались в очертаниях коряг над водою. Потом вылетели  на  охоту  совы  и
прочие пернатые хищники. И в темноте леса началась жестокая птичья  трагедия
- черная погоня  в  сумраке  над  папоротниками,  крики  жертвы,  пронзенной
неумолимыми когтями, и, мешаясь с ними, хриплые, яростные  вопли  торжества.
Долгие минуты раздавались они, эти голоса  ночи,  звуки-символы  всего,  что
есть жестокого в сердце Природы, покуда смерть наконец  не  положила  предел
мукам. И снова всякая душа, сострадающая гонимым, могла  прислушиваться,  не
проливая слез...
     А вот и соловей излил свои  протяжные,  гортанные  трели,  и  коростель
засвистал в молодых хлебах. И  снова  затаилась  ночь  в  безмолвных  лесных
верхушках и в еще более безмолвной глуби вод. Лишь по временам издавала  она
легкий вздох или бормотание, быстрый тихий всплеск, охотничий клич  совы.  А
дыхание ее было по-прежнему знойным и полным душного аромата,  ибо  роса  не
выпала...

XXI

     Был  уже  одиннадцатый  час,  когда  они  вышли  из  леса.  Она  хотела
дождаться, пока взойдет луна - не золотая монета прошлой  ночи,  но  бледный
диск старой слоновой  кости,  -  заливающая  неверным  светом  папоротник  и
одевшая нижние ветви инеем белых цветов.
     Через калитку вышли они снова в  поле  молодой  пшеницы  и  пошли  мимо
залитых луною хлебов, которые словно бы принадлежали к совсем другому  миру,
чем те, что стояли здесь каких-то полтора часа тому назад.
     В сердце Леннана царило чувство, которое лишь раз в жизни дано испытать
мужчине, - смиренная благодарность, и хвала, и поклонение  той,  что  отдала
ему всю себя. Отныне уделом ее будет лишь радость - как  радость  вот  этого
часа. Никогда  не  будет  она  знать  меньшего  счастья!  И  у  самой  воды,
опустившись перед нею на колени, он целовал край ее платья,  и  руки  ее,  и
ноги, которые с завтрашнего дня навсегда будут принадлежать ему.
     Потом они вошли в лодку.
     Улыбка лунного света скользила по каждой рябинке вод, по каждому стеблю
камыша; по каждой сложившей лепестки лилии; по  ее  лицу,  по  разметавшимся
волосам, с которых упал капюшон; скользила по руке ее, опущенной в  воду,  и
по другой руке, которую она прижимала к цветку на своей груди. И чуть слышно
она прошептала:
     - Греби, любовь моя, уж поздно!
     Погрузив весла в воду, он в несколько взмахов пригнал  лодку  в  черную
заводь заросшей протоки...
     Что случилось потом, он так никогда и не узнал, не  представил  себе  с
полной ясностью за все последующие годы. Ее белая фигура, вдруг  поднявшаяся
во весь рост, - она подалась вперед, будто  пойманный  зверь,  в  страхе  не
знающий, куда прыгать; страшный толчок,  его  голова  ударилась  обо  что-то
твердое! Потом небытие.  А  потом  отчаянная,  жуткая  схватка  с  какими-то
корнями, травами, слизью, слепое нащупывание чего-то в  черной  тьме,  среди
коряг, в мертвой заводи, казалось, лишенной дна, - он и тот, другой, который
налетел на них в темноте ночи, точно хищный, жаждущий убийства зверь; кошмар
поисков, весь ужас которых никакие слова не в силах передать,  пока  наконец
на освещенном луной берегу они не положили ее, недвижную, несмотря на все их
усилия... Так она лежала, вся в белом, а они двое скорчились над нею -  один
в ногах у нее, другой у головы, точно черные хищные твари лесов  и  вод  над
телом той, кого они загнали и убили.
     Сколько времени пробыли они так, ни разу не взглянув друг на друга,  не
обменявшись ни единым словом и не  отнимая  рук  от  мертвой,  он  не  знал.
Сколько  длилось  это  в  ту  летнюю  ночь,  при   трепетном   свете   луны,
отбрасывавшем вокруг дрожащие тени; под шуршание камышей на ночном ветру!..
     Но вот жизнь взяла верх, и чувства вернулись к нему...  Никогда  больше
не видеть этих глаз,  что  любили  его  своим  сиянием!  Никогда  больше  не
целовать ее губ! Холодная, как лунный свет на земле, все  с  тем  же  темным
цветком на груди. Выброшенная на берег, точно сорванная лилия! Мертва?  Нет,
нет! Она жива! Жива в ночи - жива для него - где-то! Не здесь,  на  туманном
берегу этой ужасной заводи, рядом  с  немым  темным  существом,  которое  ее
убило! Там, на реке, в лесу, где они были счастливы, где-то она  жива!..  И,
спотыкаясь, он прошел мимо неподвижного Крэмьера, сел в свою  лодку  и  стал
грести, точно безумный.
     Но, очутившись на середине реки,  он  застыл,  весь  подавшись  вперед,
сгорбившись над поднятыми веслами.
     Лунный свет заливал его лодку, скользящую вниз по течению. Лунный  свет
разровнял лоно вод, похитивших ее жизнь. И теперь душа ее смешалась с  белой
красотой и с тенями, войдя навеки в тишину и страсть летней ночи; здесь  она
останется, скользя с места на место и прислушиваясь к  шороху  камышей  и  к
шелесту леса, ибо благословенная вечной мечтой, она  встретила  смерть  так.
как хотел бы всякий, - в час счастья.


 * ЧАСТЬ III  *

ОСЕНЬ

I

     Когда в эту ноябрьскую ночь Леннан бесшумно подошел к  открытым  дверям
спальни и стоял, глядя на спящую жену, Судьба еще ждала ответа.
     В камине горел слабый огонь - такой  огонь  отбрасывает  кругом  легкие
тени  и  только  по  временам,  разгораясь  на  мгновение,   освещает   один
какой-нибудь предмет, вдруг четко выступающий из полумрака. Шторы  на  окнах
были задернуты неплотно, и еще не растерявшая всех листьев ветка платана, их
неизменного соседа  на  протяжении  прожитых  здесь  пятнадцати  лет,  темно
качалась на ветру, легонько постукивая в стекло, словно  просила,  чтобы  он
впустил ее в дом, - ведь он и сам столько часов провел на этом ветру. Верные
товарищи - лондонские платаны!
     Он и надеяться не смел, что застанет Сильвию спящей. Для нее это благо,
какой бы в конце концов ни был сделан выбор - выбор,  равно  жестокий!  Лицо
нее было повернуто к огню, щека покоилась на ладони. Она всегда  так  спала.
Даже когда жизнь вдруг превращается в бескрайнюю пустыню, где  не  видно  ни
единого путеводного знака, - все равно человек держится  за  свои  привычки.
Бедняжка, нежное сердце! Она не сомкнула глаз с тех пор, как  он  сказал  ей
все - сорок восемь часов назад, которые кажутся годами! Со  своими  льняными
волосами и трогательным, чистосердечным выражением, не пропадающим  даже  во
сне, она казалась уснувшей девочкой, мало в чем изменившейся  с  того  лета,
когда в Хейле праздновали свадьбу  Сесили.  Лицо  ее  не  постарело  за  эти
двадцать восемь лет. Да и не было до последнего времени причины ему стареть.
Заботы, думы, сильные чувства, страдания - вот что изменяет лицо; Сильвия же
никогда чересчур глубоко ни о чем не  задумывалась  и  никогда  особенно  не
страдала - до последнего времени. Неужели же теперь ему, который относился к
ней так бережно, - очень  в  общем  бережно,  несмотря  на  мужской  эгоизм,
несмотря на то, что она никогда не понимала глубин его натуры, - неужели  же
ему, из всех людей, предстояло теперь причинить  ей  горе,  наложить  печать
страдания на ее лицо, быть может, совсем ее погубить?
     Он на цыпочках прошел в спальню и опустился в кресло у камина.  Сколько
воспоминаний вобрал в себя огонь - и эти серые  хлопья  пепла,  и  маленькие
листки пламени, и ровный  жар,  и  перебегающие  вспышки!  Целая  повесть  о
страстях. Как похож огонь на человеческое сердце! Первые взлетающие огненные
языки  юности;  внезапное  яростное,  всевластное,  гудящее  пламя;  долгое,
ровное, трезвое горение; и под конец - новая  вспышка,  отчаянный  рывок  за
собственной уходящей молодостью, последний, жадный всплеск  пламени,  прежде
чем пепел погребет его в небытии! В огне представали ему  образы  и  картины
прошлого, какие видятся человеку, лишь когда сердце его, истерзанное  долгой
борьбой, содрогается от  малейшего  прикосновения,  словно  с  него  содрана
оболочка. Любовь! Странная, непонятная  сила,  что  вечно  колеблется  между
блаженством и мукой! Коварная,  неразумная,  безоглядная.  Летучая  радость,
сладчайшая на земле, но с темными корнями и  темной  судьбой.  Безрассудная,
непоследовательная. Любовь, которую пришлось пережить,  -  ты  ли  повелевал
каждый раз ее приливом и отливом? Не больше,  чем  осенним  перелетом  птиц,
вдруг спускающихся из поднебесья отдохнуть часок и  снова  сняться  в  путь.
Любовь и нежность, оставшиеся позади, - даже если  жизнь  твоя,  на  мужской
счет, отнюдь  не  изобиловала  любовными  историями.  Одна  любовь,  которая
считала,  что  тирольские  небеса  упадут  на  землю,  если  ему  не   будет
принадлежать первое место в сердце некоей дамы. Другая  любовь,  чья  звезда
запуталась в волосах Сильвии, спящей сейчас перед ним. Потом так  называемая
любовь - та заманчивая, но не слишком чистоплотная трапеза удовольствия,  от
которой юности, даже самой чувствительной, кажется,  положено  вкусить  рано
или поздно при неясном  свете  молодой  страсти;  взгляд  в  глубины  жизни,
который  представлялся  таким  важным,  а  оказался  совсем  незначительным,
принеся лишь разочарование в себе и жалость к подруге.  А  потом  любовь,  о
которой он даже теперь, через двадцать лет, не мог вспоминать без  муки;  та
всепоглощающая страсть лета, в один вечер  достигшая  всего  и  все  жестоко
утратившая, оставив на сердце у него рану, так и не зажившую, и в  душе  его
посеяв семена одиночества, - неизбывное  сожаление  о  том,  что  так  и  не
сбылось. О его участии в трагедии той ночи, в "несчастном случае  на  реке",
никто даже не подозревал. Потом долгое отчаяние,  казавшееся  концом  всякой
любви, медленно прошло, и родилась еще одна любовь  -  вернее,  возродилась,
бледная, трезвая, но вполне настоящая; вспыхнуло снова  старое,  забытое  со
времен юности чувство преданности и покровительства. Он и сейчас помнил лицо
Сильвии, когда они встретились случайно на Оксфорд-стрит, - он тогда  только
что вернулся после четырех лет изгнания, проведенных на Востоке и в Риме,  -
то  взволнованное,   укоряющее   выражение,   которое   тут   же   сменилось
изверившимся, ироническим, словно бы говорящим: "Нет,  нет,  после  стольких
лет забвения - где уж вам теперь вспомнить меня!" И еще  более  трогательное
выражение радости,  когда  он  с  ней  заговорил.  Потом  несколько  месяцев
неопределенности, но с заранее известным исходом;  и  свадьба.  Брак  вполне
счастливый - нежный, не слишком  пылкий,  особенной  духовной  близостью  не
отмеченный, - его работа, по  правде  сказать,  оставалась  от  нее  так  же
далека, как и в тот день, когда она  украсила  жасминовыми  звездочками  его
зверюшек. Спокойный, удачный союз, не бог весть как много  значивший,  думал
он, ни для него, ни для нее, - до тех пор, пока сорок восемь часов назад  он
не сказал ей; и тут она вся сжалась, поникла, не  выдержала.  А  что  же  он
сказал ей?
     О, это длинная история.
     Сидя сейчас у огня, пока ничего  еще  не  было  решено,  он  словно  бы
обозревал  ее  с  самого  начала,   со   всеми   ее   дьявольскими   тонкими
хитросплетениями, медленными, подспудными чарами, источаемыми скорее из него
самого, из тела его и духа, нежели из внешнего очарования, - будто  какая-то
роковая сила,  долго  дремавшая  в  нем,  пробуждалась  опять,  чтобы  опять
расцвесть темным цветком...

II

     Да, это началось больше года назад,  началось  со  странного,  горького
беспокойства, с сознания, что жизнь проходит, течет у него между пальцев,  а
он даже не  пытается  ее  схватить,  удержать.  Пришло  какое-то  неотвязное
томление, утихавшее лишь на время напряженной работы, - томление  бог  весть
по чему, боль, особенно непереносимая, когда теплел ветер.
     Говорят, сорок пять лет - опасный возраст для мужчины,  тем  более  для
художника. Всю прошлую осень он тяжело переживал эту свою смутную муку.  Она
оставила его в конце декабря и на весь январь, пока  он  бился  над  группой
львов, но как только работа была закончена, все возобновилось с новой силой.
Он хорошо помнил, как в конце января  день  за  днем  бродил  по  скверам  и
паркам, ища спасения. Стояла оттепель, ветер  приносил  какие-то  запахи!  С
завистью смотрел  он  на  детей,  резвившихся  в  парке,  на  преждевременно
набухшие почки, на все, что ни было молодого вокруг, - и с болью  видел  он,
что повсюду кипит жизнь и любовь, а он остается в стороне,  не  в  силах  их
познать, схватить, взять себе, между тем как песок в  его  часах  высыпается
тонкой, непрерывной струйкой! Нелепое, бессмысленное ощущение для  человека,
имеющего все, что ему нужно, имеющего любимую работу, довольно денег и такую
хорошую жену, как Сильвия, - ощущение, которое просто не вправе  ни  на  миг
докучать ни одному англичанину в  возрасте  сорока  шести  лет  и  в  полном
здравии. Ощущение, в каком ни один англичанин, собственно, и не  признавался
никогда, так что не создано еще и Общество по борьбе с ним. Ибо что же  иное
представляет собой это неспокойное чувство, если не сознание, что твое время
уже  прошло,  что  никогда  больше  не  знать  тебе  трепета  и   блаженства
влюбленности, что удел твой теперь - лишь тоска о том, что прошло и чего  не
вернуть! Что может быть предосудительнее для женатого человека?
     Это было... ну да, был последний день января, когда, возвращаясь  после
очередного своего кружения по Хайд-парку, он встретил Дромора. Странно вдруг
узнать человека, с которым не виделся со школьных времен. Но ошибиться  было
нельзя: это Джонни Дромор, собственной  персоной,  шел  по  Пикадилли  вдоль
ограды Грин-парка, шел своей  всегдашней  походочкой,  чуть  вразвалку,  как
полагается  завсегдатаю  клубов  и  наезднику;   щегольская   шляпа   слегка
набекрень, и насмешливые глаза таращатся в азарте, будто жизнь  для  него  -
вечное пари. Да, все тот же подтрунивающий Джонни  Дромор,  то  угрюмый,  то
беззаботный, но всегда себе на уме, Джонни, у которого добрая  душа  таилась
под наружностью, словно бы стыдящейся этого. Право же,  комната,  в  которой
школьниками вместе жили, один колледж в Оксфорде, где  оба  учились,  -  это
соединяет людей таинственными, нерушимыми узами.
     - Марк Леннан! Вот тебе и на! Не видел тебя тысячу лет! С того времени,
как ты расцвел на ниве... этого самого... как вы говорите? Искусства. Ужасно
рад тебя встретить, старик!
     Вот она, встреча с прошлым, давно исчезнувшим из  жизни,  из  чувств  и
мыслей. Голова  Леннана  гудела  от  лихорадочных  поисков  общей  темы  для
разговора с этим светским любителем охоты и скачек.
     Джонни Дромор снова возник из небытия  -  тот  самый  Джонни,  на  кого
Общественная  Машина  к  двадцати  двум  годам  наложила  штамп  добродушной
проницательности и с тех пор не затрагивала ни мыслей его, ни чувств; Джонни
Дромор, так ни не пошедший дальше той философии, согласно которой  все,  что
не имеет отношения к лошадям,  женщинам,  вину,  сигарам,  шуткам,  веселому
нраву и этому вечному пари,  -  глупость  и  чудачество;  Джонни  Дромор,  у
которого была где-то своя тайная глубина, свой голод душевный,  совсем  ему,
Джонни Дромору, казалось бы, несвойственный.
     Как странно звучала его отрывистая речь!
     - Встречаешься со стариком Фуксом? На скачках играешь? Живешь-то  ты  в
Лондоне? Помнишь доброго старого Бленкера? - потом пауза и новый  фонтан:  -
Когда-нибудь заглядывал в "Бэмбери"? А на скачки?.. Пошли зайдем  ко  мне  в
берлогу. У тебя ведь никаких дел-то нету. - Джонни Дромора не  убедишь,  что
это самое... как  вы  говорите?..  искусство  -  настоящее  дело.  -  Пошли,
старина. На меня, брат, что-то меланхолия напала.  Все  проклятый  восточный
ветер.
     Он отлично помнил со времен, когда они делили комнату в "Бэмбери",  эти
приступы меланхолии, которые бывали  у  Джонни  Дромора  после  какой-нибудь
развеселой попойки или озорной проделки.
     Свернув с Пикадилли,  они  пошли  по  узкому  переулку  и  поднялись  в
"берлогу" на втором этаже с маленькой темной прихожей,  где  висели  гравюры
Ван-Беерса, карикатуры из  "Ярмарки  Тщеславия"  {Английский  юмористический
журнал.} и фотографии скаковых лошадей; в гостиной наставлены  были  большие
кресла  и  повсюду  бросались  в  глаза  неизменные   атрибуты   лондонского
бездельника: "Справочники коннозаводчика", бинокли, оленьи  рога,  охотничьи
хлысты. Но сверх того сразу обратило на себя внимание и нечто  иное,  чуждое
этой картине, - книги, ваза с цветами, серый котенок.
     - Присаживайся, старина. Что будешь пить?
     Погруженный в глубины изумительного кресла с  тяжелыми  подлокотниками,
обтянутыми  коричневой  кожей,  он  говорил  и  слушал  как  бы  в  полусне.
"Бэмбери", Оксфорд, клубы, в которых состоял Горди, -  милый  старый  Горди,
его уже нет в живых! - дела давно минувшие, забытые,  они,  казалось,  снова
обступили его  со  всех  сторон.  Но  постоянно  вплетаясь  в  их  несвязный
разговор, в это воскрешение из мертвых,  в  дымки  их  сигар,  примешивалось
ощущение чего-то несообразно