яться  снова в маленькой замкнутости,
имя которой  произносит каждый сигнал наезжающих  сзади  машин, каждая капля
дождя. Ему казалось, за ним кто-то идет. Босиком по снегу. Он оборачивался и
не мог с достаточной уверенностью отнести это  ни к прошлому, ни к будущему.
Он принимался вспоминать, а получалось, что  ждет, но стоило  ему помечтать,
как все тут же обращалось памятью.
     Над городом и чуть поодаль вставали зори, похожие на правдивые рассказы
о  любви.  Друзья,  вернувшись из  тайги  вслед  за ним, привезли  несколько
конвертов  с  пометкой: адресат  выбыл. Даже письма,  свершив слалом  долгой
дороги в два конца, вернулись на круги своя.

ЕСЛИ БЫ
     НЕ КАНТ...

     Занянченный  Нечерноземьем   Артамонов   хотел   попасть   на  практику
куда-нибудь в  тундру.  Для расширения  кругозора его  вместе с  Пунтусом  и
Нынкиным оставили в Брянске и засунули на БМЗ.
     -  Естественным   путем  избегнуть  цивилизации  не  удалось.  Придется
искусственно,  - не сдался Артамонов. Чисто  интеллектуальное лето. Ни капли
никотина и алкоголя на эпителиальных тканях. Никаких случайных
     девочек. Только книги, театры, музеи.
     -  Если ты напряжешься в этом направлении, из тебя действительно выйдет
толк, - поощрил его Пунтус.
     - Причем, весь. Без остатка, -  откорректировал плюсы  интеллектуальной
затеи Нынкин.
     -  Чтобы  застраховаться  от  случайных  срывов, я стригусь  наголо. До
блеска.
     - Чего только не придет в голову на голодный желудок, - покачал головой
Пунтус.
     -  Правильно  жить  -   это  ничего  не  делать  от  нечего  делать,  -
сформулировал Артамонов идею и лозунг своего перспективного развития.
     - Я тоже за то, чтобы ничего не делать, - сказал Нынкин.
     -  Если  завязывать,  то на два  узла. Никаких бантиков и петелек я  не
признаю с детства.  - И точно, шнурки на  его  туфлях  расшнуровать до конца
было  невозможно.  Артамонов  отправился  искать крутого  цирюльника.  Через
полчаса его голова походила на плафон недорогого светильника.
     - Ящур! - воскликнул Пунтус.
     - Ты стал похож на осла!
     - Нет, на зайца! Которому лет триста!
     - Прижми уши или надень шапочку!
     -  Теперь ты точно  застрахован!  Девочки  будут шарахаться от тебя  на
проезжую часть!
     - И уступать место в общественном транспорте.
     - И в "Журавли" не пустят!
     Артамонов, сохраняя невозмутимость, отправился в свою  комнату и возлег
в ботинках на кровать со словарем антонимов. Оригинальный - банальный, читал
он вслух, оптом - в розницу, острый - тупой, долдонил он
     себе  на ухо. Дожди хорошенько выдержали люд.  В первый солнечный  день
население  высыпало  на пляжи. Нынкин и Пунтус увлекли в  пойму упирающегося
Артамонова. Они выбрали  удобное местечко  между двумя  киосками,  чтобы  до
ленивых пирожков и пива было примерно одинаково, и принялись играть в балду.
     Артамонов  надрывно  читал  Зощенко. С  него было проще открывать чисто
интеллектуальный сезон. Если бы не Кант на пустом коврике...
     Артамонов наткнулся  на  него, как на бревно.  Коврик  был без хозяина,
вернее,  без хозяйки  - тапочки тридцать шестого  размера  говорили об этом.
Тапочки,  конечно, тапочками,  но  Кант...  Возникло  любопытство. Не всякий
сможет читать Канта  в пляжных условиях. Артамонов занял  коврик и  принялся
ждать  хозяйку. С  сожалением обнаружил, что  Кант не Эммануил, а Герман. Но
деваться некуда  - курок знакомства  был  уже  взведен. Не  утонула ли  она,
мелькнуло в голове Артамонова, слишком долго  купается. Он начал осматривать
берег - не собралась ли толпа по этому поводу.
     Подошел Пунтус и сказал:
     - Жертва  полчаса  сидит за раздевалкой  и  рисует крестики-нолики. Она
зашла со спины. Твой  зэковский  затылок не вызвал у нее никакого доверия. С
тебя три рубля на пиво.
     - Где? - подхватился Артамонов.
     -  Видишь,  ножки  переминаются.  Артамонов  вздохнул  и  направился за
раздевалку. Девушка хворостинкой  рисовала головы. Их  было уже с десяток. В
профилях и анфасах угадывались знакомые личности.
     - Вас шокировала внешность? - встал рядом Артамонов.
     - Нисколько.
     - Неужели?
     - Вот вам крест.
     - Если бы не друзья, мы с вами так и не встретились бы.
     - Это на мне не сказалось бы никак.
     - Почему? Я бы отнес ваши тапочки в милицию.
     - Если бы я пошла следом, вас оттуда могли бы и не выпустить.
     - Вы  можете  говорить что  угодно, но  об  одном я вам должен поведать
честно:  в  вашем  коврике мне  увиделась возможность будущего. Если сегодня
часиков в девять вы окажитесь в "Журавлях", мы не разминемся.
     - Вы уверены? - навела она на него свои токсичные в пол-лица глаза.
     -  Я  расскажу  вам  массу интересных историй. Вплоть до  того,  что вы
измените свою жизнь.
     - Я впервые наблюдаю наглость в такой необычной форме.
     - А насчет Канта... - Артамонов откашлялся, - я давно искал эту книгу.
     - Вы всегда работаете под наив? - она стерла ногой нарисованное.
     - Как вам сказать... вечером я объясню.
     - Что ж, я подумаю.
     - Вам ничего не остается делать. - Он посмотрел ей вслед и пожалел, что
постригся под ноль.
     Пунтус  с  Нынкиным  поджидали  его, чтобы уколоть,  уличить, укорить и
взять еще трояк на пиво.
     - Система не сработала? - спросил Пунтус.
     - Посмотрим, - выпил Артамонов бутылку пива, как горнист.
     - Как же теперь интеллектуальное лето? - стряхнул с носа песок Нынкин.
     -  Знаете, мне все-таки  кажется, что  лучший  стимулятор  человеческой
деятельности не кофе и не крепкий чай, а нормальная девушка.
     - Совсем недавно ты говорил обратное, - зевнул Нынкин.
     - У  нее такие большие  глаза, -  оправдывался  Артамонов, - что издали
кажется,  будто она в очках. Как пульсары.  В "Журавли" он пришел задолго до
девяти.  Устроился за единственным свободным столиком под фикусом и принялся
мять в руках гардеробный жетон.
     Она пришла ровно  в девять.  В  это,  конечно,  не верилось.  Они  пили
коктейль,  танцевали. Разговор не  вязался. Как будто преодолевали  звуковой
барьер.  Она чувствовала  над собой громаду  его  необычности и считала себя
обязанной вести беседу, но терялась. На пляже она была независима, свободна.
А  сейчас пришла на свидание, значит - покорилась. Это  подавляло ее.  И еще
его  резко  очерченные  скулы  и  блуждавший  по  плечам  взгляд,  никак  не
попадающий в глаза.
     - Зачем вы на ночь  глядя надели темные  очки? спросил он. -  Закрывают
половину души.
     - Вы немного психолог.
     -  Все мужчины немного психологи. Мне нравится эта песня, - кивнул он в
сторону подвешенной к стене колонки. - Пробирает в области грудинки.
     - У вас там находится душа?
     - Примерно.
     - У большинства мужчин  она несколько ниже. Ресторан закрывался. Словно
разочарованная,  она  заспешила  домой,  нисколько  не  играя. Артамонов  не
находил объяснений своей нерасторопности.
     - Сегодня будет интересная ночь. Хотите, я вам ее покажу? - сказал он.
     - Я  могу вполне самостоятельно отправляться  на подобные прогулки. - В
ее голосе было заметно  любование  так быстро и красиво сочиненным  ответом.
Она принялась дожидаться похвалы в какой-то задуманной форме.
     -  Что ж,  случай  вполне  банальный.  Естественное завершение  каждого
чистого  начинания. Тактика  постоянно оплевываемого оптимизма. Вы нисколько
не оригинальны. На вашем месте так поступила бы каждая.
     - Вы вынуждаете меня  поступать беспрецедентно. Если вашей ночи налево,
то нам по  пути, и  ваше соседство в качестве гида не разбавит интереса. Ну,
как? Теперь я не банальна?
     - Совсем другое дело.
     Они  зашагали  по тротуару.  Не  договариваясь,  направились  к  пляжу.
Незыблемость позиций,  на которых  застал  их последний  танец,  становилась
проблематичной. Ситуация  требовала уступки  от  одной из сторон.  Артамонов
сказал:
     - Как вас зовут?  "Вы"  кажется мне настолько абстрактным, что я боюсь,
как бы не перешел на  "эй". Такое  ощущение,  будто  на меня  смотрят глаза,
сплошь состоящие  из  одного  только  белого  яблока, без всяких  зрачков  и
радужных оболочек.
     - Вы так страшно говорите. Лилия. - И протянула ладошку.
     Артамонов почувствовал, как  увлекся пустой беспредметностью разговора.
Напряжение,  которое   обычно  снималось  физически,  подменялось   новостью
совершенно   иного  желания  -  пустословить,  нести  околесицу  без  всяких
околичностей.  Долгое  время  он распоряжался  бог знает кому принадлежащими
выражениями, возводил из  нуля громады, сводил  на нет  широкие  масштабы. В
первом приближении это походило на пинг-понг, с тем лишь  отличием,  что все
подачи делал он.
     Два  человека,  разделенные паузой непривычки,  надолго  растворились в
темноте шаманьих переулков, из которых свет набережной вырвал их сближенными
до понятия "идти под ручку".
     - Не видел ли я вас в БИТМе?
     - Видел, - сами по себе перешли они на "ты". - Я учусь на ДПТМ.
     - Динамика и прочность машин. Чердак у тебя еще не поехал?
     - У тебя,  кажется, недержание мыслей, - сказала  она на прощание. - Ты
действительно  придаешь  ночи  некоторое  любопытство.  Но оно  не настолько
завладело мною, чтобы отдаваться ему до утра.
     - Я буду говорить об этом в палате лордов!
     - Что ты сказал?
     - Так, к слову пришлось.
     Лика была интересна тем, что  быстро перехватила инициативу. Артамонову
не  нужно  было подыскивать  маршруты для  прогулок,  темы  для разговоров -
всего, на чем держатся отношения, когда души приоткрыты на треть.
     Атмосфера знакомства содержала как  раз тот изотоп  кислорода,  который
лучше других усваивался Артамоновым.
     - Давай будем  ходить с тобой всегда в один кинотеатр и брать билеты на
одни и те же места, - говорил он.
     - Зачем такие условности?
     - Чтобы после расставанья сильнее и дольше мучаться.
     - Ты планируешь расставание?
     - Я не планирую, так всегда случается.
     - Я не понимаю этой системы мучений.
     - Очень просто. Ты приходишь после  разлуки  в кино, а два  места там -
святые. Идешь по  Майскому парку,  а лавочка под  кленом - святая. Ты будешь
мучаться, вспоминать.
     - Забавно, ты предлагаешь отрезать пути разлуке?
     - Да, мы с тобой создадим область мучений.
     - В этом что-то есть.
     - А когда расстанемся, я буду тебе писать.
     - Зачем писать, если расстанемся?
     - Ты будешь  получать письма и вспоминать об этом лете. Не обо мне, а о
лете. Время  будет идти, письма реже и реже. Они будут напоминать уже не  об
одном каком-то  лете, а о  юности вообще.  Я  превращусь  в символ. Когда ты
начнешь  округлять количество прожитых  лет  до десятков, я стану напоминать
тебе  не  о  юности,  а  обо  всей  твоей  жизни.  Все  забудется,  и  жизнь
представится  тебе  сначала  юностью,  потом   летом  и,   наконец,  днем  -
единственным днем, когда мы с тобой познакомились.
     - Интересно. Но почему ты постоянно твердишь о разлуке?
     - Я всегда в конце концов оставался один.  Теперь я специально заостряю
внимание на расставании, чтобы как-то от противного, что ли, сохранить  нашу
дружбу.
     - Мы с тобой не расстанемся, правда?
     - Прошлое  должно  обретать законченный смысл.  Чтобы с ним  было проще
входить в товарные отношения. Рассказывать  по бартеру, спонсорски делиться,
забывать  по  сходной  цене  или  молчать  в обмен  на  что-то.  Земля долго
стелилась под  ноги  закату. По городу пошла  ночь в черном до  пят  платье.
Одинокая звезда стояла  над миром  и предлагала себя в  жертву.  Объективных
условий сорваться с орбиты и падать, сгорая, не было.
     - Этим летом у меня истекал какой-то срок. Я тебя, в общем-то, ждала. Я
бродила, как  заклятая, по городу, представь, а  счастье  уже начиналось. Ты
доделывал свой курсовой, а в точке уже сходились две наши с тобой параллели.
     Она постоянно ожидала непогоды и  брала с собой накидку с капюшоном.  В
ее сквозном  целлофане она походила на букет в слюде и  говорила  о странном
свойстве дождей, случайных, обложных и слепых, о том, как они могут доводить
до любви, до  беды,  до  отчаяния. Ей был  по душе их излюбленный метод - не
кончаться,  кончаться  и  влить из любого момента.  Артамонов  шел домой. Ее
слова продолжали  медленно падать. Обратите внимание на ночную застенчивость
улиц.  Дома в  этом  районе  засыпают  с  заходом.  Потому  что  все  они  -
учреждения. Жилых  здесь нет. Слов для  этих красот не отыскать  в  дремучих
томах. Я люблю наш район.
     Лика  без предупреждения исчезла на неделю в деревню к бабке. Артамонов
потускнел.
     - Твое излюбленное занятие - бить  в места, не обусловленные правилами,
- высказал он ей. Я  не готов к дилеммам. То обними, то уйди с глаз долой. Я
не железный, потрескаюсь от таких перепадов нежности.
     - Будешь  знать,  как наплевательски относиться ко мне и не считаться с
моими  чувствами! Ты  совсем  забыл,  что меня можно  не только  оббалтывать
всякими фантазиями, но  можно  еще и  целовать, -  сказала она и искренность
обозначилась в глазах маленькими искорками.
     - Я боюсь, как бы мы не наделали лишнего с тобой.
     - Между нами не может быть лишнего.
     - Не знаю, что за поветрие надуло в мою блудную душу столько платоники.
     - Бедный человек.
     Практика шла свои ходом. Турбины на БМЗ крутились независимо от взрывов
эмоций   обслуживающего   персонала.   Талоны   на  спецмолоко   практиканты
отоваривали в "девятнарике" пивом и сухим вином.
     - Познакомил бы с художницей, - ныл Нынкин. - Пусть она пригласит нас к
себе. Скука, чаю попить не с кем!
     - Не у кого, - поправил Пунтус.
     - Давайте  пойдем  к  ней  в мастерскую!  Правда,  там  одни  аисты  да
портреты. Она уверяет, что для портретиста некрасивое лицо - находка.
     - Неспроста она к тебе привязалась, - поддел Пунтус.
     - Но чай-то в мастерской есть? - почти утвердительно спросил Нынкин.
     - Вообще она художник-мультипликатор.
     - Понятно. Значит, чая нет, - опечалился Нынкин. Хорошо, мы продадим ей
сценарий одного сногсшибательного мультика. Первое место! Мы стибрили его на
закрытом творческом вечере. Жена встречает мужа с курорта...
     - Муж худой, как прыгалка, - перебивает его Пунтус.
     - Помолчи! Так вот, жена толстая. Подходит поезд, останавливается...
     -  Не так! Жена замечает мужа в тамбуре, вскакивает на подножку,  берет
чемоданы, ставит на перрон. Потом опять влезает, берет мужа и тоже ставит на
перрон  рядом  с чемоданами. Затем  резко  обнимает  его  и  делает  попытку
поцеловать. Муж только что  с курорта. Ему, понятное дело, не до  поцелуев с
женой. Он резко отстраняется, но жена успевает зацепить его губы своими...
     - Не туда гнешь! Отстраняясь, муж растягивает свои губы, как хобот. Тут
жена отпускает их, и они, как резинка хлопают его по лицу....
     - Ну, ладно,  вот вам трояк на чай и...  пока! - Артамонов  представил,
как глубоко зевнет Нынкин, когда Лика поднимет  проблему дальнего от зрителя
глаза  на своих портретах. Это получается  потому, что она сама раскоса.  Но
она этого не знает. Она рисует  глаза, глядя в зеркало на свои. Раскосость -
ее изюминка. Самое лучшее, что есть в лице.
     -  Эгоист  ты,  -  сказали симбиозники.  -  Мы  тебя вытащили на  пляж,
вынудили познакомиться  с  девушкой, а ты кусок хлеба зажал!  Вот  тебе твой
рваный  трояк -  при  этом трояк оставался лежать  у Пунтуса  в кармане  - и
давай, заканчивай свой интеллектуальный сезон!
     Ей вздумалось рисовать его портрет.
     - Если я смогу высидеть, - предупредил Артамонов.
     - Это недолго.
     - Ты что-то нашла в моем лице?
     - Я не могу  польстить тебе  даже немного.  Одним  словом, мне придется
сильно пофантазировать, одухотворяя изображение.
     - Тогда потерплю.
     - Расслабься, забудь, что я рисую.
     - Не составит труда.
     Он уселся в кресло и принялся в  который уже раз просматривать альбомы.
Тысячи рисунков. Лица, лица, лица, и  аисты во всевозможных позах. В полете,
на гнезде, со свертком в клюве.
     -  Что  у  тебя  за  страсть?  Дались  тебе болотные  птицы!  Я не могу
переносить  этих тухлятников. Жрут живьем лягушек! В них нет никакой идеи...
никакой поэзии!
     -  Не знаю. Я  детдомовская.  Как ни крути, к моим теперешним родителям
меня доставил аист. Версия с капустой меня устраивает меньше - сырость, роса
на  хрустящих от  мороза  листьях  -  бр-р-р!  Аисты  интереснее, они  такие
голенастые, хвосты и крылья в черных обводьях...
     - Я ненавижу их.
     - Почему?
     - Ничего интересного, мальчишество.
     - Ведай.
     - В  детстве  меня  обманули. Сказали,  с  аиста  можно  испросить  три
желания, как с золотой рыбки. На наш луг опустилась целая стая. Я побежал за
ними. Я был маленький, при желании  птицы могли сами унести меня и  спросить
три птичьих желания.  Я схватил аистенка. На меня  набросилась стая. Чуть до
смерти  не  заклевали!  С  тех  пор  при каждой возможности  я бросаю  в них
камнями.
     -  Понятно, -  притихла она. - Верность нужно скорее называть аистиной,
чем   лебединой.   Аисты  тяжелее   переносят  расставание.   Они  сохраняют
пожизненную  верность  не  только  друг другу,  но  и  гнезду. Ты  жестокий,
заключила она.
     - Может быть, но первым никого не трогал и не трогаю.
     - Если не считать меня. После рассказа хоть перерисовывай. Я изобразила
тебя совсем другим.
     - Второго сеанса я не выдержу.
     - Ладно, пойдет. Бери, - протянула она рисунок.
     - Разве ты для меня рисовала?
     - Рука запомнила, я легко повторю.
     Упившись намертво дождями, лето лежало без памяти. На  самой глухой его
окраине стыл пляж,  пустынный и  забытый.  Линия воды была  выгнута  в форме
застывшего  оклика.  Из-под  грибков  легко  просматривалась грустная логика
осени. Она  была  в неудаче зовущего.  Кто-то бодро  и  неискренне  шагал  в
промокаемом  плаще. Ему  в  спину сквозила  горькая истина осени. Она была в
позднем прощении, в прощании. Мокрые листья  тревожно шумели. В их расцветке
начинали преобладать полутона. Лирика осени.
     Вышло так, что Артамонов был вынужден уехать из города.
     Они стояли на распутье. Налево  шел  закат, направо рассвет,  а прямо -
как и тогда - ночь в черном до пят платье.
     - Прости, что я успел полюбить тебя.
     - Как ты умудрился? В месяц у нас сходились три - четыре мнения. До сих
пор подлежат сомнению  мои избранные мысли о  тебе. На  твоем месте любой бы
увел  в  секрет   свои   активные  действия.   Текущих  планов   нет,   одни
перспективные. Не молчи!
     - Зачем тебе ждать меня? Три года - это очень долго.
     - Ты будешь писать?
     - Я же говорил - нет. Не люблю.
     - Что ты вообще любишь. И все-таки, почему мы прощаемся? Не расстаемся,
а прощаемся?
     - Я не могу использовать твое время в корыстных целях.
     - Ладно, не надо никаких объяснений, лучше поцелуй.
     - Набрось капюшон. Наконец-то он тебе пригодится.
     -  Странно  как-то, без  явной  боли. А ведь это событие. Тебе  удалось
организовать  для меня область мучений.  Не  знаю, как  буду ходить одна  по
нашим местам. Страшно.
     - Все это пройдет, растает, сотрется.
     -  Не  надо  меня утешать.  Знаешь,  как  это называется?  Условия  для
совместной жизни есть, но нет причин.
     - Я не утешаю, я говорю то, что будет.
     - Уезжающим всегда проще.  Их спасает  новость дороги. Впрочем, к  тебе
это не  относится. Завтра  иду  на свадьбу к подруге. Мне  обещали подыскать
жениха. Специально напьюсь, чтоб никому не достаться.
     -  Видишь,  жизнь потихоньку  начинает  брать  свое. У  тебя  уже  есть
проспект на завтра.
     - Где  бы ты ни  находился, знай, что до меня тебе будет  ближе, чем до
любой другой. Обними покрепче.
     - Выйди из лужи.
     - Пустяки. Возвращайся. Нам на двоих вполне хватит одной моей любви. Мы
с тобой еще поживем!
     -