ла, не переодевшись.
     Три дня  пустоты  было для нее  действительно многовато. Два первых она
передразнивала  себя в зеркало  словами Жанны и ходила на занятия в  игровом
костюме.  На  третий  сама себе  сказала: наплевать!  И  впервые не отказала
Климцову поехать на дачу:
     Время побежало  незаметнее. Вечер проскочил мгновенно. Было шампанское,
легким холодком искрившееся в  уголках губ. Была музыка,  тихая и спокойная,
даже теплая. Совершенно не  хотелось тащиться домой через сугробы  по дачным
улицам,  ловить проскакивающее мимо такси  на окраине, а  потом  выдавливать
улыбку,   нажимая  кнопку  звонка,   -  отец   обязательно   будет   полчаса
рассматривать  ее  в  глазок,  вылавливать  настроение, прежде  чем открыть.
Психолог! Здесь, на даче, так  уютно. Правда,  диван всего один.  Но надо же
как-то когда-то... Не сидеть же так всю ночь...
     Климцов потянулся к ней, как бы желая  поправить ее непослушные волосы.
Она  ощутила  свои  руки,  словно  вдруг вспомнила  о них. Впервые оценила в
темноте их хрупкость и закрыла глаза. На все.
     Магнитофонная лента кончилась. Свободный  конец зашуршал по пластмассе.
Никто не потянулся перевернуть бобину.

     Так она и шелестела, эта лента.

     Нет,  совсем  по-другому  она   себе  все  это  представляла,  рисовала
вечерами,  забыв о книге  в руке  или  опершись  локтями  на клавиатуру. Все
должно  было  произойти  не  так  запланировано, без  расчета,  с  элементом
случайности,  как  бы  само собой.  Она  хотела  впервые  обнаружить себя  в
подобной ситуации не  иначе, как после веселого  случая, спасаясь от  дождя,
что ли...
     Чтобы  не  оказалось  под  рукой ни  плаща,  ни  зонтика ничего.  Чтобы
промокнуть до нитки и раздеваться потому,  что действительно холодно,  очень
холодно после дождя, а не  потому... Почему?  А все вышло...  Он долго ловил
момент в разговоре, чтобы воткнуть свое:  не  рвануть  ли  на  дачу?  Словно
только  что  пришло  ему  в голову.  Но там  уже торт,  шампанское,  фрукты.
Запасено с  утра.  Значит, он задумал  это  еще вчера. Она оглянулась назад.
Климцов  спал, неприятно оголив  бледную ногу. Она уставилась  в окно с  еще
большей пристальностью, словно видела там все, все, все. Посмотрела на руки,
обхватила  и  стиснула до боли колени.  Появилось желание навсегда  вжать их
друг  в  друга. Серое  утро не  могло пробраться сквозь шторы. Только бы  не
заплакать, это совсем ни к чему. Промозглое взыскание рассвета.
     На  генеральной  репетиции  Марина  начала  сходить  с  ума.  Ничем  не
мотивируя, отказалась  взойти на  сцену. Просидела два часа в глубине  зала,
потом крикнула из темноты:
     - Борис  Яныч, я не  буду играть Жанну! Понимаете, не буду! Не мо-гу! У
меня  не получится, не выйдет теперь  у меня! Я не имею права, понимаете, не
имею права пачкать образ!
     И убежала в вестибюль.
     Гриншпон бросился вслед.
     Остальные растянули до утра диспут на тему: искусство средней руки.
     - Она права, - сказал после всего Борис Яныч. - Я ей верю, она не умеет
позировать. На такие роли нужен настрой.
     - Не умеет позировать! Да она вообще молодчина! Но как нам теперь быть?
- взъерепенился  Свечников. Была бы там заслуженная, а то  возомнила  о себе
бог знает что!
     Девушки молчали. Держали в руках охапки шитья и молчали.
     С такими кошками на душе не заканчивалась ни одна репетиция.
     На следующий день Борис Яныч сказал:
     - Инна, бери слова, готовься.
     - Мне  текст не нужен, я  выучила  во  время  прогонов...  Только  я не
знаю...
     -  Ничего страшного, сможешь. - Он  старался  не смотреть ей в глаза. -
Обойдется.
     В  театре  Инну звали  помрежем. Она  ходила в  клетчатом кепи и краями
своего вездесущия  цеплялась за все  вопросы,  возникающие на  репетициях. В
каждую мысль  и  движение  труппы она вносила коррективы. Что интересно,  ее
замечания зачастую  брались на  вид.  При  всем этом  в  костюме  Жанны  она
выглядела как... Инна,  и назвать ее другим  именем  не поворачивался  язык.
Внешне  она  не  уступала  Марине,  была даже  чуточку  красивее, стройнее и
привлекательнее  на лицо, но легкости в походке  и всепрощения  в  глазах не
возникало, несмотря ни на какие потуги. В этом была соль.

     ^_НР"^

     ^т

     - Ну,  как?  -  спрашивали у  Гриншпона  сожители.  Они  были  в  курсе
сумасбродного поступка Марины.
     -  Никак.  Пробуем  Инну. Сплошные  заусенцы.  Она как  ножницы. Гнется
только в одном месте.
     -  Надо  сходить к Марине. Она третий  день не появляется  на занятиях.
Гриншпон чиркнул спичкой.
     - Я пробовал. Не принимает никого.
     Удар, нанесенный Мариной, пришелся  труппе под самый корень. Надежд  на
новые побеги  не оставалось никаких. Все до конца прочувствовали банальность
выражения :незаменимых людей нет. Марина была  незаменимой.  В ее отсутствие
никому  не верилось... Казалось, она сейчас вбежит в зал и как  ни в чем  не
бывало крикнет:
     - Борис  Яныч, если мне сегодня удастся прочно войти в образ, не зовите
меня обратно! Мне надоело в этой жизни жить как попало!
     Когда  в  игровых этюдах кто-либо  натыкался на  пустое место  рядом  с
собою,  реальность ее  отсутствия  подступала  как ком  к горлу. При  осадах
редеющие  ряды  защитников  смыкаются,  заполняя  провалы.  В  СТЭМе никаких
смыканий не произошло. Место Марины так  и осталось незаполненным. Спектакль
пришлось  переделывать. Изменяли  многие сцены, подгоняли,  подстраивали под
Инну.  Все  походило  на очковтирательство самим себе. Инна  это чувствовала
острее всех и через каждые полчаса говорила:
     - Хватит надо мной издеваться! - И шла курить на лестницу.
     Ее утешали, водворяли на место и заставляли  произносить: "Нет, человек
умирает сияющий и чистый,]! бог на небе ждет его, улыбаясь,  потому  что  он
дважды поступил как человек:  совершая зло и творя добро. А бог и создал его
для этого противоречия."
     Жанну предавали отец, мать, король, друзья, а Инну  предать было трудно
- она  никому  не  верила.  Инквизитор и  Фискал  терялись  перед  ней.  Она
растянула жилы в области щитовидки, но понимание Жанны не шло к ней.
     До премьеры оставалось три дня. Ее ждали как провала.
     Глухой ночью на квартире Борис Яныча раздался телефонный  звонок. Борис
Яныч бросился к трубке. Да, он так и знал - это звонила она.
     - Простите меня, пожалуйста! Теперь я знаю, как играть, и чувствую, что
смогу! Только не  надо никаких контрольных прогонов! Поверьте, я не сорвусь!
Пожалуйста, поверьте!
     - Я верю тебе  больше, чем себе! - закричал в трубку Борис Яныч,  пугая
сонную  жену.  Он  ни одной минуты не  оставлял надежд, он был  уверен,  что
Жанна, тьфу, Марина - обязательно вернется. Она просто не сможет  выдержать,
вынести из себя все без молитвы. Сказать, что игра была для нее не молитвой,
а  чем-то иным, мог разве какой-нибудь  ублюдок,  которых постоянно  поминал
Гриншпон.
     Она пришла, как и обещала - за несколько минут до первого звонка.
     Все извелись, пока увидели ее в проеме черного хода. Ее бы перекричали,
начни она вдруг  извиняться. Никто не смел заговорить с ней  даже о  погоде.
Сам  ее  приход воспринимался как  укор. Сегодня  ей,  как никому и никогда,
прощалось все. Потому что она - вернулась!
     Зал наполнялся  зрителями. Дрожь  появлялась у актеров то в руках, то в
ногах, была блуждающей. Начался пролог. Под музыку Булонского  леса на сцену
выходили тени и замирали вопросами:
     - Христос, Робеспьер, Че Гевара для вас ерунда?
     -Да!
     - И беды людские не трогают вас никогда?
     -Да!
     - И вам наплевать, если где-то горят города?
     - Да!
     - А если враги посягнули на вашу страну?
     - Ну?
     - Разрушили созданный вами семейный очаг?
     - Так.
     - Жестоко расправились с членами вашей семьи?
     - И?
     - Неужто бы вы и тогда нам ответили: да?
     - Нет!
     - Так значит вас что-то тревожит еще иногда?
     -Да!
     Сцену терзали вспышки света,  вырывали из темноты куски далекой жизни и
делали  их бытностью.  Тени  в  черных  костюмах требовали  от зала  прямого
ответа.
     В  центре  возникло  пламя  огромной  свечи  -  беспрецедентный  эффект
Пряника, его детище, над которым он возился три месяца.  Тени  сошли на нет.
Из-за свечи вышла Жанна. Ей были  голоса. Франция нашептывала ей про подвиг.
А потом все закружилось, понеслось  дальше. Марина  играла.  Зал  замирал  в
паузах  ее слов и  вскидывал руки, чтобы утонуть  в аплодисментах, но тут же
опускал их, боясь "спугнуть, и замирал снова.
     Жанну ломали непрерывными  допросами,  вытравливали из ее хрупкого тела
несокрушимый дух,  требовали  отречения  от  содеянного.  Она молчала,  едва
улавливая смысл судейских аргументов. И понимала, что, если  не отречется, -
ее сожгут. Ей было страшно. Над головой колыхался огромный крест.
     "Ты  слышишь  шум? -  говорили  Жанне.  - Это  толпа, ожидающая  тебя с
рассвета. Люди пришли спозаранку, чтобы занять места получше. Они закусывают
принесенной из  дома  пищей, журят  детей  и шутят меж  собой,  спрашивая  у
солдат, скоро ли начнется? Они не злые. Это те же, что пришли бы восторженно
приветствовать тебя, если  бы ты взяла Руан. Но события  повернулись  иначе.
Вот они и приготовились смотреть, как тебя сожгут."
     Всеобъемлющая, фантастическая  доброта  Жанны была неискоренима.  Жанна
отшатывалась от ударов и прощала.
     Спектакль застиг зрителей в зале, они сидели тихо, как перед казнью. Да
и  сам  зал,  казалось,  внимал  небольшому  островку  на  сцене,  пробитому
багровыми лучами прожекторов.
     Зрители, сжимаясь  от прощального  хорала, ждали картину  сожжения.  Но
стэмовцы  решили  не  жечь  Жанну - во время ночных споров была принята идея
помрежа сделать развязку без аутодафе. Жанна, подняв над головой сноп света,
уходила  в утреннюю зарю, к  нам.  Жаворонок,  разрезая  опаленными крыльями
жаркое  небо,  мчался сквозь  пламя. Время от времени он замирал, зависал на
месте, чтобы забыться в песне.  Иногда люди имеют право переделывать историю
и говорить неправду во имя истины.
     Вспыхнул  свет. Марина была в слезах.  Ее вывели на середину сцены.  Из
зала послышались приветствия. Никто не расходился. Пряник метнулся на первый
этаж, чтобы спасти афишу от незадачливых коллекционеров.
     На примере Бирюка он убедился, что  коллекционируют сейчас  все подряд.
Афишу было  бы  жаль  упустить,  тем более,  что  сотворила ее  будущая жена
Пряника.
     Когда Пряник вернулся, зал был еще полон. На сцену вышел  Борис Янович,
поклонился.   Началась   пресс-конференция   для    студкоров   институтской
многотиражки "За технические кадры" и областной молодежки. Откуда-то взялись
критики, сказали, что есть слабые моменты, но в общем - ничего. Их никто  не
слушал.  Тогда  один  пообещал выбить полчасика  на местном  радио для самых
горячих мест спектакля.
     Наконец зрители  остыли.  Критики и  корреспонденты  уходили с  большой
паникой.  Они  чувствовали,  что  все это  должно  закончиться  каким-нибудь
банкетом. Их пришлось выпроваживать.
     Вслед за  ними в  зале погасили  свет, а на  сцене зажгли. Подняли туда
стулья, столы и, не убирая реквизита, уселись в средневековье. Фискал вскрыл
тайник. Как  и во всех более-менее уважающих себя театрах,  говорили  только
фразами из спектакля.
     - Встань, Жанна!
     - Говори, говори, эта тема меня волнует.
     - Но я никогда не отрекусь от содеянного мною!
     - Человек мразь, он предается похоти!
     -  Но выходя из дома  разврата, он бросается наперерез скачущей лошади,
чтобы спасти чужого ребенка!
     Потом накинулись на афишу, испещрили ее автографами и преподнесли Борис
Янычу. Сразу начали поднимать посуду за роли.  Сначала за главную,  потом по
нисходящей до режиссера.
     - Борис Яныч, спасибо вам за все!
     -  Борис  Яныч, если бы не  вы, то я просто не  знаю..!  Марина  сидела
бледная.  Гриншпон  был  не в духе. Он  тупо бил пальцем  по клавишам рояля,
выводя  цыпленка  жареного. Самоощущение  остальных  было  наидинамичнейшим.
Музыкантов  заставили  играть.  Скоро организовались  танцы. Гитаристы  сами
бросились в пляс, оставив за роялем Гриншпона в качестве тапера.
     - Он виртуоз! - прыгал мокрый от счастья Бирюк. Справится!
     Никто в этот  момент не думал о великой силе  искусства. Оно  свое дело
сделало - породило и породнило  коллектив, а теперь отошло чуть в сторону и,
наблюдая,  как  веселятся стэмовцы,  думало о  своем.  Никто  не  помышлял о
высоких подмостках, не лез в профессионалы. Главным  было не это. Борис Яныч
встал из-за стола.
     - Ну, что ж, .друзья, благодарю  вас за усердие!  За преданность СТЭМу!
Нет, не искусству, а нашему маленькому театру! Я думаю, ради такого стоит не
спать ночами, кромсать историю, перелицовывать ее вылинявший драп! - впервые
режиссер так сильно расчувствовался.
     - Вы знаете! - подбежала к нему  Юлька. - Я, конечно, несколько весела,
но, вы знаете, я была бы  намного беднее,  не будь СТЭМа, не будь вас, Борис
Янович!
     Все понимали Юльку. Она, действительно, была бы намного беднее, поэтому
ей  прощалась  сентиментальность.  Сегодня позволено все! Разорванные ночи и
дрожь  - позади!  Танцуй, Юлька,  главная закройщица и  мастер  по  свету по
совместительству!
     Всей труппой вместе с музыкантами вывалили в ночь.
     -  Что,  если попробовать погастролировать?  -  встрепенулся Пряник.  -
Страшно, если наша баллада на этом и закончится.
     - Да, в пединститут неплохо бы завернуть. Там нас носили бы на руках! -
пристроился к предыдущим вздохам Бирюк. - Они в искусстве волокут.
     Итак, - сказал на углу бульвара Борис Янович, наша  Жанна состоялась, -
прижал он  к себе Марину, можно  сказать, свершилась!  А  в  плане жить  нам
дальше или нет мы поступим по-иному - мы  поставим спектакль повторно, но не
на выезде, не на  стороне,  а в этих же стенах. Если зритель придет - с нами
будет все ясно. Правильно я говорю, Марина?
     Марина закивала головой. С каждым кивком на лице все больше проявлялась
улыбка.
     В общежитии никто не спал. Мурат после спектакля отбыл к Нинели. Рудик,
Артамонов   и   Решетнев   спорили   об   использовании   метагалактического
пространства и попутно  развивали теорию  мести и  пощады  в сфере отношений
полов.
     - Привет музыканту! Отбанкетился? Мог бы и нам по капельке прихватить!
     - Вам вредно,  - устало сказал Гриншпон.  - Вас сразу потянет на второй
этаж к какой-нибудь первой попавшейся девушке.
     - В этом нет ничего  антигуманного, - сказал  Рудик. Но,  помнится,  мы
публично завязали с этим.
     Гриншпон  попытался что-то сказать,  но  раздумал и нырнул  в  кровать.
Искусство невыносимо выматывает своих жрецов.
     -  Баллада  удалась.  Настоящий   спектакль.  Мощь,  Артамонов   быстро
перестроил тональность. - Все правильно, СТЭМ призван решать более серьезные
задачи...
     - Я смотрел спектакль, -  сказал Решетнев, - и думал: как вы  запустили
свое нутро, Виктор Сергеич! Беспорядок, как на загородной свалке!  Дался мне
этот  дурацкий  бокс!  Думал,  натренируюсь -  никто  не сунется, а про душу
забыл. На  сознание окружающих нужно действовать в такой последовательности:
сначала искусством  и  уже  потом,  если  не проймет, перчаткой в кость  или
куда-нибудь по филейной части, - закончил вылазку в имманентное Решетнев.
     -  Марина  была просто прелесть, - сказал  Рудик.  Боюсь, что завтра на
занятиях я ее не узнаю.
     Друзья о многом бы еще переговорили, но пришел  Мурат и сбил беседу. Он
снял со стены именную саблю, сбросил  эфесом чужие носки со своей  подушки и
сказал:
     - Жену, что ли, Нинэл сдэлат?
     ^ Все повскакивали с  кроватей и заставили Мурата десять  раз повторить
сказанное.  До  утра обсуждали  как это получше провернуть  и во сколько это
Мурату выльется.
     - Двухгордый люблюд! - поздравил Мурата Артамонов.
     - Ангидрит-т твою перекись марганца! - присоединились остальные.
     Речь велась о самой первой свадьбе в группе.
     Перед занятиями Марина влетела  в аудиторию держа наперевес дипломат. В
нем  между  конспектами лежало письмо  от Кравцова. Рудик на самом деле едва
узнал ее. Климцов встал, чтобы  пропустить ее на всегдашнее  место  рядом  с
собою, но Марина с улыбкой проследовала на галерку.

И СТАНОВЯТСЯ
     ЧЕРНЫМИ
     ЗАМЕТИ

     Холода дымились невиданные, насыщая город всеми оттенками белого цвета.
Глядя на оконные узоры, было страшно вылезать из-под одеяла. Радовались одни
собаки. На выгулах они  с прытью  таскали сонных хозяев от  столба к столбу.
Куда-то затерялась луна, животным  стало не  на что выть. Городское общество
собаководов  вышло  на экстренные  поиски  небесного  тела. Так казалось  со
стороны.
     Решетнев  не  любил  читальных залов.  Он не  мог  заниматься чтением в
специальной обстановке - лучше, чтобы кто-то мешал. Ему нужно было переждать
перерыв в книжном  магазине.  Чтобы  не  подвергнуться  законному  сжатию от
мороза, он зашел в читальный зал института.  И едва не остолбенел. За столом
выдачи сидела Рязанова. Подрабатывает,  что ли,  подумал он.  Мысль даже ему
самому  показалась  странноватой.  Год  назад  Рязанова   Ирина  победила  в
институтском конкурсе красоты.
     Взяв подшивку  трехлетней давности, Решетнев пробрался в дальний угол и
принялся пролистывать.  Журналы скоро  надоели ему. Оставалось рассматривать
читателей. В основном, тех, чьи профили  можно  было видеть. Затылки, считал
Решетнев,  в меньшей степени выражают  душу. Быстро утомившись,  он  перевел
взгляд на Рязанову. Он знал о ней все, она о нем - ничего.
     Даже в лицо не знала.
     Ирина  сидела за  столом  и  читала. Ее лицо  показалось ему еще  более
занимательным,  чем  при  случайных   встречах  в  коридорах.  Оно   играло,
обыгрывало страницу за страницей и так выразительно передавало смену событий
и настроений в книге, что Решетнев боялся угадать автора и название.
     Время  перерыва  в  книжном  истекло  -  сеанс  подглядывания  пришлось
прекратить. Решетнев не относил себя  к разряду  сверхчувствительных, но при
выходе из зала отчетливо ощутил  спиной  ее взгляд. Жгучая  второстепенность
ощущения заставила его не оглянуться. Через неделю Решетнев обнаружил себя в
районе  библиотеки.  Избавиться от смутного обязательства зайти в  зал -  не
смог.
     - Опять ты? - спросила Рязанова. - Будешь дочитывать.
     - Пожалуй, - ответил Решетнев и вспомнил, что давно так не терялся.
     - Распишись, - подала она ему ту же подшивку.
     Прежнее  место  было   занято   немолодым   человеком,  с  необъяснимой
серьезностью  читавшим "Крокодил".  Решетнев проходил  меж рядов и  опасался
сесть на первый  попавшийся стул, боясь, что не  будет  видно Рязанову.  Ему
повезло - колонна,  на  которую он  меньше  всего рассчитывал, осталась чуть
слева. Пролистав  несколько страниц,  Решетнев  обратился  в сторону столика
выдачи.  Рязанова  занималась делами  и позволяла  наблюдать  за собой  кому
вздумается.  Он обнаружил  главную особенность ее  лица. У большинства людей
начальное, нулевое состояние лица  - безразличие. Исходным  состоянием  лица
Рязановой  была   непоправимая  грусть.   Она   являлась  фоном  для  других
эмоциональных наложений.  И ничто не могло  укрыть ее  - ни  серьезность, ни
улыбка.
     Просидев час, Решетнев ушел с тем же ощущением взгляда на спине. Наугад
выбрал переулок  и  побрел в сторону, противоположную общежитию.  Вспомнил о
родственных  биополях. Там, в зале, ему казалось, что Ирина тоже чувствовала
его взгляды. Может, это было и не так, но, во всяком случае, неуверенность в
некоторых ее действиях имела место. Так ведут себя люди, у которых стоят над
душой.  Его тормозили затянувшиеся отношения с  другой. Если  их  можно было
назвать отношениями. Странная  гармония обреченности и доверия. Зависимость,
в которой  оба подотчетны друг другу без  всяких п