Дюбин догнал остальных, слегка обрадовало его,  хотя  радость  эта  сильно
омрачалась общей их неудачей. Лейтенант намеренно старался отмолчаться, не
заводить о том разговор, он просто боялся того момента, когда обнаружится,
что  этот  их  сумасшедший  ночной  бросок  был  ни  к  чему.   Но   долго
отмалчиваться ему не пришлось,  хотя  весь  его  сумрачный  вид  никак  не
располагал к разговору, и это видели все. Тем  не  менее  вопрос  о  базе,
видно, томил и других, а рядом во рву сидел, отдыхая, простодушный молодой
Пивоваров, к которому теперь и устремились взоры остальных.
   Первым не выдержал Лукашов.
   - Ну что там? Немцев много? - тихо спросил он за спиной лейтенанта.
   - А нету немцев. Склада тоже нет, - легко ответил Пивоваров.
   - Как нет?
   Лейтенант внутренне сжался.
   Он не видел, но почти физически почувствовал, как встревоженно  замерли
за его спиной лыжники, и, долго не выдержав, сам поднялся на ноги.
   - Как нет, лейтенант? Это что - в самом деле? - поднялся вслед  за  ним
Лукашов. Все остальные в крайнем удивлении, почти с  испугом  смотрели  на
командира.
   - Да, базы нет. Наверно, перебазировалась в другое место.
   Стало тихо, никто не сказал ни слова, только Краснокуцкий  сквозь  зубы
сплюнул на снег. Заяц все еще недоумевающе глядел в лицо Ивановскому.
   - Называется, городили огород! Плели лапти, - бросил в сердцах Лукашов.
   - Что поделаешь! - вздохнул Краснокуцкий. - На войне все случается.
   - А может, ее там и не было? Может, она где в другом месте?  -  недобро
засомневался Лукашов, по-прежнему стоя обращаясь к лейтенанту.
   - Там была, - просто ответил ему Пивоваров. - Столбы вон остались.  Без
проволоки только.
   Лейтенант отошел от волокуши, скользнув взглядом по Суднику, который  с
бруствера напряженно смотрел в ров. Командир старался не видеть  Лукашова,
но он чувствовал, как недобрая, злая сила распирала старшего  сержанта,  и
тот готов был начинать ссору.
   - А что, и следов никуда  нет?  -  со  спокойной  деловитостью  спросил
Дюбин.
   - Ничего нет, - сказал Ивановский.
   - Что же получается... Как же так? -  не  унимался  Лукашов.  -  Кто-то
виноват, значит.
   Лейтенант резко обернулся к нему.
   - Это в чем виноват?
   - А в том, что понапрасну этак выкладывались! Да и люди погибли...
   - Так вы что предлагаете? - осадил его лейтенант резким вопросом.
   Он не мог начинать с ним спор, так как знал, что в этом  их  напряжении
недалеко до ссоры, к тому же он не мог не чувствовать, что в  значительной
степени старший сержант прав. Но зачем теперь много говорить об этом,  без
того было тошно, каждый переживал эту неудачу. К тому же в таких случаях в
армии было непозволительно выражать свое  недовольство  или  возмущение  -
подобное всегда пресекалось с наибольшей строгостью.
   Лукашов же загорячился, глаза его зло блестели,  одутловатое  в  щетине
лицо стало недобрым.
   - Что мне предлагать? Я говорю...
   - Помолчите лучше!
   Старший сержант умолк и отошел в сторону, а лейтенант опять сел в снег.
Разговор был не из приятных, но что-то томившее его с  утра  разом  спало,
как-то само собой все разрешилось,  хотя,  может,  и  не  самым  наилучшим
образом. К нему больше не обращались, наверно, видели, что теперь он знает
не больше остальных. Бойцы молча ждали новой команды или решения, как быть
дальше, и он, поняв это, достал из-за пазухи карту. Он  попытался  все  же
что-то найти на ней, что-то  решить  про  себя,  пытался  понять,  куда  с
наибольшей вероятностью могла переместиться эта проклятая база. Но сколько
он ни вглядывался в карту, та не ответила ни  на  один  из  его  вопросов,
красная линия шоссе скоро убегала за ее край, соседнего же листа у него не
было. И здесь,  а  наверное,  и  дальше  удобных  для  складов  мест  была
пропасть: в лесах, перелесках, овражках. Где ее искать?
   Он так сидел долго и молчал, не убирая с колен  разложенной  карты,  по
которой снежной крупой шуршал ветер. Он уже ничего не рассматривал на  ней
- просто ушел от ненужных теперь  разговоров  с  бойцами,  их  вопрошающих
взглядов. Он чувствовал, что  незамедлительно  нужно  что-то  решить,  как
только стемнеет, отсюда надо убираться. Только куда?
   - Подмените Судника.  Небось  закоченел  на  ветру,  -  ни  к  кому  не
обращаясь, сказал лейтенант, когда почувствовал, что недоброе  молчание  в
группе слишком затянулось. - Заяц!
   Заяц сразу же встал и начал взбираться на бруствер, а Судник, обрушивая
снег, на заду сполз в ров.  Поднятое  им  снежное  облако  обдало  Дюбина,
который заворошился и встал на ноги.
   - Так что же дальше, командир? - спросил он.
   - Что именно? - сделал вид, будто не понял, Ивановский, хотя он отлично
понимал, что беспокоит старшину.
   - Куда дальше пойдем?
   - Вы пойдете назад, - просто решил командир.
   - Как? Я один?
   - Вы и остальные. Попытайтесь спасти Хакимова.
   - А вы?
   - Я? Я попробую отыскать базу.
   - Один?
   Этот вопрос старшины Ивановский оставил без скорого ответа. Он не знал,
пойдет ли один или с кем еще, но что надо продолжить поиски, это он  вдруг
понял точно. Он не мог возвратиться ни с чем, такое возвращение было  выше
его возможностей.
   - Нет, не один. Кто-то еще пойдет.
   - В самом деле? А может, я, лейтенант? - сказал Дюбин, как бы испытывая
себя своею решимостью. Но лейтенант молчал.
   Ивановский напряженно додумывал то, чего не  додумал  раньше.  Конечно,
выход для него возможен только такой, он не мог рисковать всеми, его  люди
сделали все, что должны были сделать, и не их  вина,  что  цель  оказалась
недостигнутой. Далее начинался особый счет его командирской  чести,  почти
личный его поединок с немецкой уловкой, и бойцы к этому поединку не  имели
отношения. Тем более что шансы на успех пока были неясны. Отныне он станет
действовать на свой страх и риск, остальные должны возвратиться  за  линию
фронта.
   Лейтенант поднял от карты лицо и прямо посмотрел на Дюбина.  Иссеченное
преждевременными морщинами, темное от стужи лицо старшины  было  спокойно,
взгляд    из-под    маленького    козырька    краснозвездной     буденовки
спокойно-выжидателен и ненавязчив, он как бы говорил  сейчас:  возьмешь  -
хорошо, а нет - напрашиваться не  стану.  И  лейтенанту  почти  захотелось
взять с собой старшину, наверно, лучшего напарника здесь  не  сыскать.  Но
тогда старшим в отходящей  группе  он  должен  назначить  Лукашова,  а  он
почему-то не хотел этого. Лукашова он уже немного узнал за время этого  их
пути сюда, и в душе командира появилось  устойчивое  предубеждение  против
него.
   Значит, с группой должен остаться Дюбин.
   Их очень немного  возвращалось  назад,  на  их  попечении  был  трудный
Хакимов, обратный их путь вряд ли окажется легче пути сюда,  а  лейтенанту
очень хотелось, чтобы они по возможности благополучно дошли  до  своих.  В
этом смысле разумнее всего было положиться  на  опытного,  уравновешенного
старшину Дюбина.
   - Нет, старшина, - сказал  лейтенант  после  продолжительной  паузы.  -
Поведете остальных. Со мной пойдет... Пивоваров.
   Все с некоторым удивлением повернули головы в сторону прилегшего на бок
Пивоварова, который при этих словах  лейтенанта  вроде  засмущался  и  сел
ровно.
   - Так, Пивоваров?
   - Ну, - просто ответил тот, вспыхнув и сморгнув белесыми ресницами.
   - Ну и лады, - сказал лейтенант,  довольный  тем,  что  все  так  скоро
уладилось.
   Потом он не раз будет спрашивать себя, почему его  такой  важный  выбор
так неожиданно для него самого, почти бессознательно пал на этого молодого
бойца? Почему бы в помощники себе не выбрать сапера  Судника  или  рослого
сильного  Краснокуцкого?  Неужели  безропотная  покорность   слабосильного
паренька единственно определила его решение? Или тут повлиял  на  него  их
сегодняшний  совместный  бросок  через  шоссе,  где  они  вдвоем  пережили
опасность и первое общее для всех разочарование.
   Тем не менее  выбор  был  сделан,  Пивоваров  как-то  враз  подобрался,
помрачнел или посерьезнел и тихо сидел в истоптанном снежном сугробе.
   - Что ж, ваше дело, - сказал Дюбин. - Как там передать, в штабе?
   - Я напишу, - подумав, сказал Ивановский.
   Бумаги, однако, у него не нашлось,  был  только  трофейный  карандаш  с
выдвижным стержнем, пришлось  старшине  вырвать  листок  из  замусоленного
своего блокнота, на котором лейтенант, недолго подумав, написал:
   "Объекта на месте не оказалось. Группа  понесла  потери,  отправляю  ее
обратно. Сам с бойцом  продолжаю  поиски.  Через  двое  суток  предполагаю
вернуться. Ивановский. 29.11.41 г.".
   - Вот. Передайте начальнику штаба.
   - Это самое, гранаты возьмете?
   - Да. Гранату и пару бутылок. Пивоваров, возьмите  у  Судника  бутылки.
Гранату давайте мне.
   Старшина снял с пояса противотанковую гранату, которую лейтенант тут же
подвязал тесемкой к ремню.
   - И подрубать бы запастись надо?
   - Подрубать тоже. Дайте сухарей. Консервов пару банок. Сами-то уж в АХЧ
завтракать будете.
   - Дал бы бог, - вздохнул Краснокуцкий.
   - Только смотрите при переходе. Как бы опять не напоролись. Не  жалейте
животов - головы целее будут.
   - Это понятно, - тихо согласился Дюбин.
   - Ну, вроде темнеет, можете двигать. А мы еще посидим тут. Как  там  на
шоссе, Заяц?
   - Какая-то с фарами катит. Одна или больше - хорошо не видать.
   Старшина завязал вещевой мешок, Пивоваров складывал в свой сухари и две
большие, завернутые в портянки бутылки с КС. Лукашов  и  Краснокуцкий,  не
ожидая команды, подступили к обсыпанному снежной пылью Хакимову.
   - Смотрите Хакимова, - сказал лейтенант Дюбину. - Может, еще дотянет до
утра.
   - О чем разговор!..
   - Тогда все. Топайте!
   - Что ж, счастливо, лейтенант, - обернулся Дюбин и тут  же  скомандовал
бойцам: - А ну взяли! За лыжи, за лыжи берите. Поднимайте. Выше, еще выше.
Вот так...
   Они подняли Хакимова и с трудом выбрались из рва.  На  бруствере  Дюбин
еще оглянулся - прощание вышло второпях, скомканным, и  Ивановский  махнул
рукой:
   - Счастливо.
   Когда они скрылись там и последним исчез за бруствером высокий  капюшон
старшины. Ивановский сел в снег. Он почувствовал особенное  удовлетворение
оттого, что Дюбин не пропал окончательно, догнал группу и теперь  с  теми,
кто возвращался, будет толковый и человечный командир, который  должен  их
привести к своим. А они здесь как-нибудь справятся вдвоем  с  Пивоваровым,
который все еще стоял во  рву,  глядя  поверх  высокого  бруствера.  Чтобы
разрушить  неловкость,  вызванную  этим  прощанием,  лейтенант  сказал   с
несвойственной для него словоохотливостью:
   - Садись, Пивоварчик, отдохнем. Тебя как звать?
   - Петр.
   - Петька, значит. А меня Игорь. Ну что ж, может, нам еще  повезет?  Как
думаешь?
   - Может, и повезет, -  неопределенно  сказал  Пивоваров,  потирая  ложу
винтовки, и вздохнул тихонько и прерывисто.
   - Ладно, пока есть время, давай подрубаем, меньше нести будет, - сказал
Ивановский, и Пивоваров, присев, начал развязывать вещевой мешок.



        "9"

   Спустя полчаса,  когда  хорошо  притемнело,  они  выбрались  из  своего
снежного укрытия.  Оба  продрогли,  сильно  озябли  ноги,  хотелось  сразу
пуститься на лыжах, чтобы согреться. Но прежде  надо  было  оглядеться.  К
ночи движение на шоссе поубавилось,  шли  одиночные  машины,  у  некоторых
слабо светились подфарники. Вокруг было  тихо  и  пусто;  снежные  дали  с
перелесками затянуло  вечернею  мглой,  облачное  беззвездное  небо  низко
нависло над снежным ночным пространством. Ивановский решил идти на  восток
вдоль шоссе, не выпуская его из виду и  следя  за  движением  на  нем;  он
думал, что, как и в тот раз, осенью, базу должны выдать машины.
   Они скоро спустились со  своего  пригорка,  по  рыхлому  снегу  перешли
лощину. Двадцати минут ходьбы вполне хватило на то, чтобы согреться и даже
слегка устать. Что ни говори, а сказывалась прошедшая ночь. К  тому  же  в
отличие от вчерашнего Ивановский сразу почувствовал на ходу,  что  раненая
нога стала болеть  сильнее,  невольно  он  двигал  ею  осторожнее,  больше
нажимая на левую. Правда, он все же старался привыкнуть к этой своей боли,
думал, как-нибудь обойдется,  разойдется,  авось  нога  не  подведет.  Но,
поднявшись  на  очередной  пригорок,  лейтенант  почувствовал,  что   надо
отдохнуть. Он слегка расслабил ногу, перенеся тяжесть тела на здоровую, и,
чтобы  подошедший  Пивоваров  ничего  не  заподозрил,  сделал   вид,   что
осматривается, хотя осматриваться не  было  надобности.  Шоссе  находилось
рядом, оно лежало пустое, впереди мало что было видно:  сильный  восточный
ветер упруго дул в лицо, от него слезились глаза.
   - Ну как, Пивоварчик? - нарочито шутливым голосом спросил лейтенант.
   - Ничего.
   - Согрелся?
   - О, упарился даже.
   - Ну давай дальше.
   То и дело поглядывая по сторонам, они прошли  еще  около  часа,  обошли
край рощи, сосняк, какие-то постройки у дороги - после вчерашнего обстрела
с хутора Ивановский старался держаться  от  жилья  подальше.  Шоссе  почти
всюду шло прямо, без поворотов, это облегчало  ориентировку,  и  лейтенант
только  изредка  поглядывал  на  компас  -  проверял,   выдерживается   ли
направление.
   Настроение его вроде бы даже улучшилось, Пивоваров  шел  по  пятам,  не
отставая ни на один шаг,  и  лейтенант,  остановившись  в  очередной  раз,
спросил с некоторой живостью в голосе:
   - Пивоварчик, что ты в жизни видал?
   - Я?
   - Да, ты. В жизни, говорю, что видал?
   Пивоваров пожал плечами.
   - Ничего.
   - Книжек ты хоть почитал?
   - Книжек почитал, - не сразу, словно бы вспоминая, ответил боец. - Весь
Жюль Верн, Конан Дойл, Вальтер Скотт, Марк Твен...
   - А Гайдар?
   - И Гайдар. И еще Дюма все, что достал, прочитал.
   - Ого! - удивился лейтенант и даже с некоторым  уважением  поглядел  на
Пивоварова. - И когда ты успел столько?
   - А я заболел в шестом классе и полгода не  учился.  Ну  и  читал.  Все
перечитал, что в библиотеке нашлось. Мне из библиотеки носили.
   Да, наверно, это было здорово  -  проболеть  полгода  и  прочитать  всю
библиотеку. Сколько Ивановский мечтал заболеть в детстве, да и в  училище,
но больше трех дней ему проболеть не удавалось.  Здоровье  у  него  всегда
было хорошее, и читал он немного, хотя хорошие книги всегда вызывали в нем
прямо-таки душевный трепет. И лучше  Гайдара  ему  в  своей  жизни  ничего
читать не пришлось. И то в детстве. Потом стало не до литературы  -  пошли
книги другого характера.
   Вокруг по-прежнему было тихо, в общем, спокойно,  как  бывает  спокойно
лишь в значительном удалении  от  передовой.  Ивановский  шел  теперь  без
вчерашней горячки, превозмогая заметную тяжесть в ногах и во всем  теле  и
непроходящую, связывающую каждое движение боль в ране. Правда,  боль  пока
была терпимой. Чтобы  не  сосредоточиваться  на  ней,  лейтенант  старался
отвлечься чем-то другим, посторонним. То и  дело  его  мысли  уносились  к
бойцам, что теперь под началом Дюбина возвращались к своим.  Наверно,  уже
идут вдоль реки, поймой.  Хорошо,  если  не  занесло  лыжню,  она  поможет
сориентироваться. Впрочем, Дюбин, наверно, и без того запомнил дорогу, а в
случае чего - выручит карта. Карта на войне - ценность, жаль  только,  что
не всегда хватает этих самых карт. Все время думалось,  как  там  Хакимов?
Конечно, намучаются с ним, не дай бог. Особенно при переходе линии фронта.
Теперь с  ним  не  вскочишь,  не  рванешь  на  лыжах,  надо  все  ползком,
по-пластунски. Хоть бы прошли. Но Дюбин, наверно, сумеет,  должен  пройти.
Дюбин же и объяснит начальнику штаба их  неудачу,  как-то  оправдается  за
группу и за ее командира. Хотя при чем командир? Кто мог подумать, что  за
каких-нибудь десять дней все так изменится и немцы переместят базу?
   Лично себя Ивановский не считал виноватым ни в чем, кажется, он  сделал
все, что было в его возможностях. Тем не менее какой-то  поганый  червячок
виноватости все же  шевелился  в  его  душе.  Похоже,  все-таки  лейтенант
недосмотрел в чем-то и  в  итоге  вот  не  оправдал  доверия.  Именно  это
неоправданное доверие смущало его больше  всего.  Теперь  лейтенант  прямо
съеживался при мысли, что из этой его затеи вдруг ничего не выйдет.
   Ивановский очень хорошо знал, что значит так вот,  за  здорово  живешь,
испохабить хорошее мнение о себе. Однажды уже случилось в его жизни,  что,
злоупотребив доверием, он так и не смог вернуть доброе расположение к себе
человека, который был ему дорог. И никакое его раскаяние ровно  ничего  не
значило.
   Незадолго перед тем Игорю исполнилось четырнадцать лет, и он пятый  год
жил в Кубличах - небольшом тихом местечке у самой польской границы, где  в
погранкомендатуре служил ветврачом его отец. Развлечений в  местечке  было
немного, Игорь ходил в школу, дружил с ребятами,  большую  часть  времени,
однако, пропадая на комендантской конюшне. Лошади  были  его  многолетней,
может,  самой  большой  привязанностью,  всепоглощающим   увлечением   его
отрочества. Сколько он перечистил их, перекупал, на скольких он  переездил
верхом - в седле и без седел. Года три подряд он не замечал ничего вокруг,
кроме своих лошадей, каждый день после уроков бежал на  конюшню  и  уходил
только для сна,  чтобы  назавтра  к  приходу  дежурного  снова  быть  там.
Пограничники иногда шутили, что Игорь - бессменный дневальный по  конюшне,
и он бы с удовольствием стал таковым, если бы не уроки в школе.
   На конюшне  всегда  была  масса  интересного,  начиная  от  кормежки  и
водопоя, чистки скребком и щеткой и кончая торжественным ритуалом  выводки
с построением, суетой красноармейцев, придирчивостью большого  начальства,
носовыми платками проверявшего чистоту конских боков. Было что-то безмерно
увлекательное в выездке, верховой  езде,  занятиях  по  вольтижировке,  и,
конечно же, совершенно захватывала его рубка лозы на  плацу  за  конюшней,
когда вдоль ряда стояков с прутьями  во  весь  опор  скакали  кавалеристы,
направо и налево срубая клинками кончики лозовых прутьев.  А  чего  стоила
джигитовка  самого  лихого  наездника  в  отряде  знаменитого   лейтенанта
Хакасова!
   Но выводку, рубку, джигитовку он наблюдал со стороны,  сам  по  малости
лет в них не участвуя, - его  не  пускали  в  строй  и  даже  ни  разу  не
позволили проехаться с шашкой. Другое дело - купание. На  луговом  бережку
озера, у песчаной отмели, стояла  старая  изгрызенная  коновязь,  и  почти
каждый горячий полдень к ней приводили  потных,  истомленных,  рвущихся  в
воду лошадей. Начиналось купание, и тут уж Игорь Ивановский отводил  душу,
плескаясь до тех пор, пока последняя лошадь не выходила из озера.
   Обычно он приезжал  на  Милке  -  молодой  рыжей  кобыле  с  тонконогим
играстым  жеребенком.  Милка  была  закреплена  за  командиром   отделения
Митяевым, с которым у Игоря сложились какие-то совершенно  особые,  может,
даже необычные между пацаном и взрослым человеком отношения.  Этот  Митяев
хотя  и  служил  срочную,  но   в   отличие   от   других   двадцатилетних
бойцов-пограничников казался Игорю почти стариком, с изрезанным  морщинами
лицом, тяжелой походкой и медлительностью  пожилого  деревенского  дядьки.
Родом Митяев был из Сибири, дома у него  остались  взрослые  дочки,  и  он
давным-давно должен был бы призваться да и отслужить свою службу, если  бы
не  какая-то  путаница  в  документах,  утверждавших,  что  Митяеву  всего
двадцать два года. Как это получилось, не  мог  объяснить  и  сам  Митяев,
который только ругал какого-то пьяного дьячка в церкви,  по  чьей  милости
ему приходилось служить с теми, кто годился ему в зятья.
   Лошади для Митяева не были в новинку, наверно, за свой век он перевидел
их множество и охотно доверял свою  Милку  расторопному  сыну  ветеринара.
Игорь кормил ее, чистил, мыл и выгуливал, в то время как  Митяев  учил  да
похваливал, а то и просто, потягивая  свою  цигарку,  отдыхал  в  курилке