делают  детонирующие
взрывы, и все довершит огонь.
   По мелколесью  они  пересекли  лощину,  краем  опушки  обошли  открытый
участок поля. Поблизости нигде никого не было, никто им не встретился. Шли
осторожно,  теперь  уже  не  спеша.  Иногда  лейтенант  останавливался   и
прислушивался: вокруг стояла ветреная зимняя тишь. Однажды ветер принес  в
ложбину далекий гул моторов, но, вслушавшись, Ивановский понял, что это  с
шоссе. Рощица в отдалении удивительно немо, почти мертво молчала.
   Спустя полчаса на их пути  неожиданно  появился  овражек.  Весь  голый,
извилистый, с занесенными снегом склонами, он просматривался во всю длину,
и лейтенант не сразу понял, что это тот самый овраг, откуда Волох пошел  в
снегопад к изгороди. Значит, надо было зайти  еще  дальше,  по  кустарнику
обогнуть базу на километр глубже. Уж там наверняка можно будет  подойти  к
ней ближе и рассмотреть обстоятельнее.
   Он оглянулся на Пивоварова, раскрасневшееся  лицо  которого  наполовину
скрывал мокрый обвисший капюшон: парень изо всех сил работал палками, лыжи
по-прежнему глубоко зарывались в рыхлом  снегу.  Преодолевая  в  себе  все
возраставшее напряжение от сознания близости цели,  Ивановский  молча  дал
знак Пивоварову обождать, а сам обошел  овраг  и  остановился  за  широким
ветвистым кустом орешника.
   Голые, окоренные столбы ограды были уже совсем близко. Высокие, в  рост
человека или больше, они заметно  выделялись  на  зеленовато-снежном  фоне
молодых сосенок. Но, удивительное дело, за ними пока  все  еще  ничего  не
было видно. Как он ни напрягал зрение, решительно нигде не мог  обнаружить
знакомых штабелей из серых и желтых ящиков, которые так явственно стояли в
его глазах с того самого момента, как он впервые рассмотрел их в  бинокль.
Не было видно и брезентов. Это обстоятельство снова недобрым предчувствием
обеспокоило лейтенанта, и он махнул Пивоварову - присядь, мол, замри.  Тот
понял сигнал и опустился на лыжи, а лейтенант  после  минутного  колебания
вышел из кустарника.
   Наверно, он поступил неразумно, командиру группы не  следовало  бы  так
рисковать собой, но Ивановский уже был не в состоянии сдержаться. Недоброе
предчувствие целиком охватило его, что-то  сдавив  в  горле,  он  сглотнул
комок обиды и, не сводя взгляда с близкой уже опушки,  быстро  и  напрямую
пошел к ней.
   Теперь их разделяло всего каких-нибудь триста метров,  и  уже  в  самом
начале  этого  пути  лейтенант  понял,  что  проволоки  на  столбах   нет.
Проволока, некогда опутывавшая базу, была снята,  и  ее  отсутствие  самой
большой тревогой, почти испугом, отозвалось в  сознании  Ивановского.  Уже
ничего не остерегаясь и не обращая внимания на то,  что  его  легко  могли
увидеть в открытом поле, он в  несколько  рывков  достиг  крайних  сосенок
рощицы и остановился, пораженный, почти уничтоженный тем, что обнаружил.
   Базы не было.
   В сосняке на пригорке не было ни часовых,  ни  собак,  ни  штабелей  из
желто-зеленых ящиков - под ногами ровно лежал нетронутый снег да по опушке
тянулся ряд белых столбов, единственно напоминавших о базе,  -  других  ее
признаков здесь не осталось. Проволоку, видимо, аккуратно сняли со столбов
и увезли куда-то, наверное, в другое, более нужное место.
   Недоумение  в  сознании  лейтенанта  сменилось  замешательством,  почти
растерянностью, он постоял на чистом, свежем  после  ночной  вьюги  снегу,
потом прошел на лыжах к противоположной стороне,  туда,  где  некогда  был
въезд. Но и здесь ничего не осталось, лишь  в  чаще  молодых  сосенок  под
снегом угадывалось несколько опустевших ям-капониров да  на  краю  рощи  у
столбов  высилась  куча  присыпанных  снегом  жердей,   наверное,   бывших
подкладками под штабелями. Больше здесь ничего не было. Дорога, отсутствие
которой в поле удивило лейтенанта, белою пустой полосой лежала под  снегом
- по ней давно уже не ездили.
   Вдруг совершенно обессилев, Ивановский прислонился плечом  к  шершавому
комлю сосны, раздавленный пустотой и заброшенностью этой теперь никому уже
не нужной рощи. Базу переместили. Это было очевидным, но он не мог  в  это
поверить. В его смятенном сознании застряла и не хотела  покидать  упрямая
протестующая  мысль,  готовая  внушить,  что  это  ошибка,  нелепое   злое
недоразумение, и что нужно лишь небольшое усилие, чтобы это понять.  Иного
он не мог представить себе, потому что он не в состоянии был примириться с
тем, что и на этот раз его постигла неудача, что  огромные  усилия  группы
затрачены  впустую,  что  напрасно  они  подвергли   себя   бессмысленному
смертельному  риску,  потеряли  людей  и  совершенно  измотали  силы.  Они
опоздали. Он не сразу поверил в это, но, постояв под сосной и отдышавшись,
все-таки понял, что никакого  наваждения  не  было.  Была  жестокая,  злая
реальность, еще одна большая беда из всех бед, выпавших за  эту  войну  на
его злосчастную долю.
   С усилием оторвав плечо от сосны,  он  стал  ровнее  на  лыжи  и  слабо
оттолкнулся палками. Лыжи скользнули в шуршащем снегу и  остановились.  Он
не знал, куда направиться дальше, впервые отпала надобность куда бы то  ни
было спешить, и он оперся на палки. На сосновой ветке поблизости появилась
вертлявая сорока, все время сердито стрекотавшая на  него,  вспорхнув  над
головой, с коротким писком нырнула в чащу синичка. Ивановский  не  замечал
ничего. Какое-то оцепенение сковало его расслабленные мышцы, он ни  о  чем
не думал, он только смотрел в пустоту  рощи,  ощущая  в  себе  изнуряющую,
охватившую тело усталость, преодолеть которую, казалось, не  было  никакой
возможности.
   Так продолжалось немало времени, но роща по-прежнему оставалась  пустой
и ненужной, и лейтенант в конце концов вынужден был встряхнуться: все-таки
его ждали бойцы. Прежде  всего  Пивоваров.  Ивановский  оглянулся  -  боец
терпеливо сидел за оврагом,  там,  где  он  и  оставил  его,  и  лейтенант
взмахнул рукой - давай, мол, сюда.
   Пока Пивоваров  шел  по  его  следу  к  рощице,  Ивановский  расстегнул
крепление лыж и шагнул в снег. Наверно, тут можно  было  не  опасаться,  в
пустом сосняке никого не было. Он присел на невысокий,  обсыпанный  снегом
пенек, вытянул в сторону ногу. Надо было  решать,  что  делать  дальше.  А
главное -  сообразить,  как  эту  неудачу  объяснить  бойцам.  Он  не  мог
отделаться от чувства какой-то своей вины, как будто  именно  он  придумал
всю эту историю с базой и кого-то  обманул.  Хотя  если  разобраться,  так
больше других был обманут он сам. А вернее, всех обманули немцы.
   Впрочем, здесь не было обмана, здесь была война, а значит,  действовали
все ее ухищрения, использовались все возможности  -  в  том  числе  время,
которое в данном случае сработало в пользу немцев, оставив  Ивановского  с
бойцами в безжалостном проигрыше.
   Пивоваров тихо подошел по его лыжне и молча остановился напротив.  Боец
непонимающе оглядывал рощицу, изредка бросая на лейтенанта  вопросительные
взгляды. Наконец он догадался о чем-то.
   - А что... Разве тут была?
   - Вот именно - была.
   - Холеры! Увезли, что ли?
   - Увезли, конечно! - Ивановский вскочил со своего  пенька.  -  Оставили
нас с носом!
   К удивлению лейтенанта, Пивоваров очень сдержанно отреагировал  на  его
запальчивые, полные горечи слова.
   - Видно, опоздали...
   - Разумеется. Две недели прошло. Времечко!
   - Теперь как же? Придется искать?
   - Что искать?
   - Ну, базу. Приказ ведь.
   Да, базы не было, но приказ уничтожить ее оставался в  силе.  Давно  ли
лейтенант сам добивался в штабе этого приказа, который наконец  и  получил
на свою невезучую голову. Что ж, теперь давай выполняй  приказ,  лейтенант
Ивановский, ищи базу, зло подумал про себя лейтенант. Однако тон,  которым
Пивоваров упомянул о приказе, все-таки понравился лейтенанту, и в душе  он
даже обрадовался. В  случае  чего,  наверно,  бойцам  долго  объяснять  не
придется - если это понимал Пивоваров, то, наверно, поймут и остальные.
   Беда,   вначале   готовая   сокрушить   лейтенанта,   понемногу   стала
рассеиваться, хотя, разумеется, он понимал, что справиться с ней непросто.
По всей видимости, базу переместили на восток, поближе к линии  фронта,  к
Москве, - там ее и следовало искать.  Если  идти  вдоль  шоссе,  обшаривая
каждую рощицу, возможно, и удастся наткнуться. Но тут он вспомнил  о  тех,
за дорогой, о раненом  Хакимове  и  подумал,  что,  видно,  искать  ее  не
придется. Наверно, это потребовало бы массу  времени,  уйму  сил,  гораздо
больших припасов, чем те, которыми располагали они.  Опять  же  далеко  не
уйдешь с Хакимовым. Да  и  мудрено,  не  зная,  отыскать  в  чащобе  лесов
замаскированный, тщательно охраняемый объект, ставший теперь  для  них  не
более иголки, затерянной в копне сена. Впрочем,  вполне  может  случиться,
что ее и вообще уже нет - развезли по частям и расстреляли в боях, все  до
последней мины.
   Тогда что ж - возвращаться с неизрасходованной взрывчаткой, не истратив
ни одной гранаты? Опять тащить на себе чертовы бутылки  с  КС  и  дрожать,
чтобы какой-нибудь фриц, пустив  сдуру  очередь,  ненароком  не  задел  их
пулей. И это - потеряв половину группы. С тяжелораненым в  волокуше.  И  в
итоге в таком  отвратительном  виде  полного  неудачника  предстать  перед
пославшим его генералом. Что лейтенант скажет ему?
   - Да-а, положеньице...
   Ивановский зачерпнул горсть снега, пожевал и сплюнул. Как всегда  после
бессонной ночи, во рту долго не проходил противный металлический  привкус.
Почему-то  слегка  поташнивало.  И  даже  вроде  знобило.  Хотя   знобило,
возможно, от усталости и потери крови.
   - У тебя бинт есть? - спросил лейтенант Пивоварова. Тот, сняв  варежку,
начал ощупывать брючные карманы, а лейтенант поднялся с пенька.
   - Давай помоги вот, - сказал он, расстегнув брюки и думая,  что  теперь
уж не имеет большого смысла скрывать нелепое свое ранение.
   - Что, ранило?
   - Зацепило ночью. Вот черт, все сочится...
   Не удивительно, что Пивоваров испугался: белые  кальсоны  лейтенанта  и
его ватные брюки - все было густо залито и перепачкано подсохшей кровью. С
внешней стороны бедра из небольшой  касательной  ранки  быстро  сползла  к
колену темно-бурая струйка крови.
   - Давай! Обмотай. Да потуже.
   - Доктора надо.
   - Какой еще доктор! Вот ты и будешь доктором.
   Было видать, что Пивоваров встревожился ранением командира больше,  чем
исчезновением базы. Присев рядом, боец не очень умело обмотал бинтом  ногу
и крепко связал концы собачьим узлом.
   - Не сползла чтоб.
   - Ладно. Пока подержится.
   Старый окровавленный бинт Ивановский отбросил на снег, подтянул  брюки,
завязал тесемку перепачканных маскировочных шаровар. Пивоваров пристегивал
лыжи. Судя по его  вполне  спокойному  виду,  неудача  с  базой  никак  не
отразилась на его настроении, и  лейтенант  в  душе  позавидовал  выдержке
бойца. Впрочем, бойцу что - с бойца спрос невелик.
   - Что вот  теперь  хлопцам  сказать?  -  озабоченно  спросил  командир,
почувствовав желание  посоветоваться,  чтоб  хоть  как-то  разрядить  свою
подавленность.
   - А так и сказать. Что ж такого, - просто ответил Пивоваров.
   - Что немцы нас провели?
   - Ну а что ж! Раз провели, значит, провели.
   - Да, видно, ты прав, - подумав, сказал лейтенант. -  Надо  по  правде.
Только куда вот дальше?
   - А вы посмотрите на карту, - посоветовал боец.
   Святая простота. Пивоваров, видимо, полагал, что на военной  карте  все
обозначено. Точно так же считали, бывало, и деревенские тетки, глядя,  как
командир разворачивает карту,  и  удивлялись,  когда  тот  спрашивал,  как
называется эта деревня или сколько километров до города. Видимо, так думал
теперь и Пивоваров.
   Впрочем, лейтенант нервничал  и,  кажется,  начинал  злиться,  все-таки
болела потревоженная рана и было отвратительно на душе. Он все еще не имел
ясного представления о том, что предпринять. Он невидяще глядел  вниз,  на
покатое белое поле с дальним кустарником, пока мысль о бойцах, оставленных
за дорогой, не подогнала его, побуждая к действию.
   Тогда он оттолкнулся палками и быстро пошел прежней лыжней вниз.



        "8"

   Пока пробирались знакомой дорогой в кустарнике, Ивановский, не  столько
успокоясь, сколько привыкая к своей неудаче, пытался разобраться в себе  и
решить, как действовать дальше. Конечно, исчезновение базы делало ненужной
всю его вылазку, и было до слез обидно  за  все  их  напрасно  потраченные
усилия. Жаль было погибших ребят, умирающего Хакимова, но теперь  его  все
больше начал донимать вопрос, как эту  свою  неудачу  объяснить  в  штабе.
Слишком уж врезались в память лейтенанта их  совсем  не  военные  проводы,
короткое генеральское напутствие во  дворе  дома  с  высокими  ставнями...
Сынки! Вот тебе и "сынки"! Раззявы, растяпы чертовы, пока собирались, пока
плутали в ночи, пока дрыхли во рву, база бесследно исчезла.
   Противное  положение,  ничего  больше  не  скажешь,  думал  Ивановский,
непрестанно морщась как от зубной боли. Он уже  не  уклонялся  от  колючих
ветвей кустарника - шел напролом, чуть только сгибаясь, и думал, что лучше
бы генерал отругал его в самом начале да отправил на проверку в  Дольцево,
чем вникать в тот его злосчастный доклад. А уж  если  было  принято  такое
решение, то лучше бы начштаба жестко приказал ему относительно  этой  базы
или даже пригрозил трибуналом на случай невыполнения приказа, чем так вот:
сынки, на вас вся надежда. Что ему делать теперь с этой надеждой? Куда  он
с ней? Эта безотрадная мысль ворошила, будоражила его сознание, не  давала
примириться с неудачей и побуждала к какому-то действию.  Но  что  он  мог
сделать?
   Перейти шоссе  снова  оказалось  непросто  -  еще  издали  стала  видна
сплошная лавина запрудивших его войск - шла,  наверно,  какая-то  пехотная
часть  -  колонны  устало  бредущих  солдат,  брички,   повозки,   изредка
попадались верховые; во втором ряду ползли машины и тягачи  с  пушками  на
прицепе. Густой этот поток безостановочно двигался на восток, к Москве,  и
у лейтенанта в  недобром  предчувствии  сжалось  сердце  -  опять!  Опять,
наверное, наступают, возможно, прорвали фронт... Бедная столица, каково ей
выстоять против такой силы! Но, наверно, найдется и  у  нее  сила,  должна
найтись. Иначе зачем тогда столько крови, столько безвременно отданных  за
нее жизней, столько  человеческих  мук  и  страданий  -  есть  же  в  этом
какой-нибудь смысл. Должен ведь быть.
   Вот только у него смысла получалось немного - хотя в  этой  мучительной
ночи он отмахал шестьдесят километров, но база оттого не стала ближе,  чем
была вчера. Может, еще и дальше, потому что вчера у него была  полная  сил
группа, неистраченная решимость, а  что  осталось  сегодня?  Даже  у  него
самого, что ни говори, убыло силы, а главное  -  вместе  с  базой  пропала
прежняя ясность цели - он просто не знал, что предпринять и куда податься.
   Впрочем, сначала нужно было пробраться к своим.
   И они с Пивоваровым, подхватив в руки лыжи, снова сползли с  откоса  на
дно  все  того  же  противотанкового  рва.  Дальше  идти  к  шоссе   стало
небезопасно,  они  затаились  за  очередным  земляным   изломом,   изредка
выглядывая из-за него на открывшийся участок дороги. Часто выглядывать  не
имело смысла - колонна войск тянулась там без конца  и  начала  -  перейти
шоссе в такое время нечего было и думать. Значит, опять надо было ждать. И
лейтенант принялся покорно коротать время на стуже, почти  в  отчаянии,  в
полукилометре от немцев. Теперь недавнего нетерпения не было, он готов был
сидеть здесь до ночи, все равно днем никуда нельзя было сунуться.  К  тому
же он еще не принял ровно никакого решения и не знал, куда  направиться  -
дальше или, может, следовало возвращаться  за  линию  фронта  к  своим.  С
Пивоваровым он почти не разговаривал - разговор помешал бы слушать, а слух
теперь был их единственной защитой в этом бесконечном,  заметенном  снегом
противотанковом рву. Ивановский время от времени доставал из кармана  свои
часы, которые лишь свидетельствовали,  как  безостановочно  и  быстро  шло
время.  Приближалась  студеная  зимняя  ночь.  Невзирая  на  холод,  очень
хотелось спать. Наверно, только теперь лейтенант почувствовал, как изнемог
он за этот ночной бросок. Напряжение, ни  на  минуту  не  оставлявшее  его
несколько дней подряд, постепенно спадало,  незаметно  для  себя  он  даже
вздремнул, прислонившись спиной к морозному снежному склону, и вдруг зябко
прохватился от тихого голоса Пивоварова:
   - ...а товарищ лейтенант! Проходят, кажется.
   - Да? Проходят?
   Пристроившись на откосе и высунув из-за насыпи голову, боец наблюдал за
дорогой, голос его прозвучал обнадеживающе, и лейтенант тоже взобрался  на
откос. Шоссе действительно освобождалось  от  войск  -  последние  повозки
медленно удалялись на восток. Наверно, надо было бежать к пригорку.
   Они подхватили лыжи и трусцой побежали по дну рва, ступая  в  глубокие,
еще не заметенные  снегом  свои  следы.  Им  опять  повезло,  они  вовремя
выбрались на укатанную пустую дорогу и, перебежав ее,  снова  скрылись  во
рву. Пока бежали, основательно прогрелись, у Ивановского вспотела спина, а
у Пивоварова опять густо заплыло потом лицо -  со  лба  по  щекам  стекали
крупные, будто стеариновые, капли. Тяжело дыша, боец размазывал их рукавом
маскхалата, но нигде  не  отстал,  не  замешкался,  и  Ивановский  впервые
почувствовал  дружеское  расположение  к  нему.  Слабосильный  этот   боец
проявлял, однако, незаурядное усердие, и было бы несправедливым не оценить
этого.
   За первым изгибом рва, на пригорке, Ивановский замедлил шаг и несколько
раз  с  облегчением  выдохнул  жарким  паром.  Кажется,  опять   пронесло.
Откуда-то издали послышалось урчание дизелей, но это  его  не  беспокоило.
Его мысли уже устремились вперед, туда, где их возвращения  ждали  четверо
его бойцов, и первой тревогой лейтенанта было: как там  Хакимов?  Конечно,
глупо было бы ждать, что тот очнется и встанет на ноги, но  все-таки...  А
вдруг он скончался? Почему-то подумалось об этом без  должного  сожаления,
скорее напротив - с надеждой. Как бы все было проще, если бы Хакимов умер,
как бы тем самым он услужил им. Но, видно, это не в его власти.
   Где-то совсем близко, во рву, были его бойцы, и лейтенант  прислушался,
казалось, он уловил  чей-то  негромкий  голос,  как  будто  Краснокуцкого.
Лейтенант  вышел  из-за  очередного  излома  и  неожиданно  лицом  к  лицу
встретился  с  Дюбиным.  Очевидно,  заслышав  его  приближение,   старшина
обернулся и с  напряженным  вниманием  на  буром  лице  взглянул  в  глаза
лейтенанту. Неподалеку у откоса  сидели  в  снегу  Лукашов,  Краснокуцкий,
Судник, а возле волокуши с Хакимовым, горестно сгорбившись, застыл во  рву
Заяц.
   Все повернулись к пришедшим, но никто не сказал  ни  слова;  лейтенант,
тоже молча и ни на кого не взглянув, прошел к волокуше.
   - Что Хакимов?
   - Да все то же. Бредит, - сказал Лукашов.
   - Воды давали?
   - Как же - воды? В живот ведь.
   Да, по-видимому, в живот. Если в живот, то воды нельзя. Но что же тогда
можно? Смотреть, как он мучается, и самим тоже мучиться с ним?
   Лейтенант вгляделся в бледное лицо Хакимова со  страдальческим  изломом
полураскрытых, иссохших губ - боец едва  слышно  постанывал,  не  размыкал
век, и было неясно, в сознании он или нет.
   - Надо бы полушубком укрыть, - сказал  издали  Дюбин.  Ему  раздраженно
ответил Лукашов:
   - Где ты возьмешь полушубок?
   - Ну погибнет.
   - Давно пришел? - не оборачиваясь от Хакимова, спросил Ивановский.
   - Час назад, - сказал Дюбин и кивнул в сторону Зайца. - Вон из-за  него
лыжу сломал.
   - Каким образом?
   - Да как лес обходили, - сказал Заяц. - На какую-то кочку попал, хрясь,
и готова. Не виноват я...
   Наверное, в другой раз было  бы  нелишне  как  следует  отчитать  этого
Зайца, дважды подведшего группу, но  теперь  Ивановский  смолчал.  То  что