довольно  глубоким  снегом  они   нерешительно
остановились раз и  другой.  Пивоваров,  придерживая  лейтенанта,  пытался
рассмотреть что-то впереди, что  лейтенант  не  сразу  и  заметил.  Потом,
присмотревшись  сквозь  загустевшую  в  ночи  круговерть,  он  тоже   стал
различать неясное темное пятно, размеры  которого,  как  и  расстояние  до
него, определить было невозможно. Это мог быть и куст  рядом,  и  какая-то
постройка вдали, а возможно, и дерево - ель на опушке. Тем  не  менее  это
пятно насторожило обоих, и, подумав, Пивоваров опустил Ивановского на бок.
   - Я схожу. Гляну...
   Лейтенант не ответил, говорить ему было мучительно трудно, дышал  он  с
хрипом, часто сплевывая на снег. Рукавом халата вытер мокрые  губы,  и  на
белой влажной материи осталось темное пятно крови.
   - Вот, наверно, и все...
   "Если уж изо рта идет кровь, то,  по-видимому,  недолго  протянешь",  -
невесело подумал он, лежа на снегу. Голова его клонилась к земле, и  перед
глазами плясали огненно-оранжевые сполохи. Но сознание  оставалось  ясным,
это вынуждало бороться за  себя  и  за  этого  вот  бойца,  нынешнего  его
спасителя. Спаситель сам едва стоял на ногах, но до сих пор  лейтенант  не
мог ни в чем упрекнуть его - там, в деревне, и в поле Пивоваров  вел  себя
самым  похвальным   образом.   Теперь,   почувствовав   преимущество   над
командиром, он как-то оживился, стал  увереннее  в  себе,  расторопнее,  и
лейтенант подумал с уверенностью, что в выборе помощника он не ошибся.
   Несколько минут он терпеливо ждал, тоскливо прислушиваясь  к  странному
клокотанию в простреленной  груди.  Рядом  лежал  вещмешок  Пивоварова,  и
лейтенант подумал, что надо,  видимо,  им  разгрузиться,  выбросить  часть
ноши. Теперь уж  большой  запас  ни  к  чему,  необходимы  личное  оружие,
патроны, гранаты. Бутылки с КС, по-видимому, были уже без надобности.  Но,
обессилев, он не смог бы даже развязать вещмешок и лишь  немощно  клонился
головой к земле. Он не сразу заметил,  как  из  снежных  сумерек  бесшумно
появилась белая тень Пивоварова, который обрадованно заговорил на ходу:
   - Товарищ лейтенант, банька! Банька там, понимаете, и никого нет.
   Банька - это  хорошо,  подумал  Ивановский  и  молча,  с  усилием  стал
подниматься на ноги.  Пивоваров,  подобрав  вещмешок,  ППД,  помог  встать
лейтенанту, и они опять побрели к недалекому притуманенному силуэту бани.
   Действительно,  это  была  маленькая,  срубленная  из  еловых  вершков,
пропахшая   дымом   деревенская   банька.   Пивоваров    отбросил    ногой
палку-подпорку, и низкая дверь сама собой растворилась.  Нагнув  голову  и
хватаясь руками  за  стены,  Ивановский  влез  в  ее  тесную  продымленную
темноту, повел по сторонам руками, нащупав гладкий шесток, шуршащие веники
на стене. Пивоваров тем временем отворил еще одну дверь, и  в  предбаннике
сильно запахло дымом, золой, березовой прелью. Боец вошел туда и,  пошарив
в темноте, позвал лейтенанта:
   - Давайте сюда. Тут вот лавки... Сейчас составлю...
   Ивановский,  цепко  держась  за  косяк,  переступил  порог  и,  нащупав
скамейки, с хриплым выдохом вытянулся на них, касаясь сапогами стены.
   - Прикрой дверь.
   - Счас, счас. Вот тут и соломы немного. Давайте под голову...
   Он молча приподнял голову, позволив подложить под себя охапку соломы, и
обессиленно смежил веки. Через минуту он  уже  не  мог  разобрать,  то  ли
засыпал,  то  ли  терял  сознание,  оранжевое  полыхание  в  глазах  стало
сплошным, непрекращающимся, мучительно кружилось  в  голове,  тошнило.  Он
попытался повернуться на бок, но уже не осилил  своего  налитого  тяжестью
тела и забылся, кажется, действительно потеряв сознание...
   Приходил он в себя долго и  мучительно,  его  знобило,  очень  хотелось
пить, но он долго не мог разомкнуть пересохшие губы и попросить  воды.  Он
лишь с усилием открыл глаза, когда почувствовал какое-то движение рядом, -
из предбанника появилась белая тень  Пивоварова  с  откинутым  на  затылок
капюшоном и его  автоматом  в  руках.  В  баньке  было  сумрачно-серо,  но
маленькое окошко в стене светилось уже по-дневному, ясно просвечивали  все
щели в предбаннике, и лейтенант понял,  что  наступило  утро.  Пивоварова,
однако, что-то занимало снаружи, сгорбившись,  боец  припал  к  маленькому
окошку, что-то пристально высматривая там.
   Ивановский  попытался  повернуться  на  бок,  в  груди  его  захрипело,
протяжно и с присвистом, и он закашлялся. Отпрянув  от  окошка,  Пивоваров
обернулся к раненому:
   - Ну как вы, товарищ лейтенант?..
   - Ничего, ничего...
   Он ждал, что Пивоваров и еще что-то спросит, но боец не спросил  ничего
больше, как-то сразу притих и, пригнувшись все у того  же  окошка,  сказал
шепотом:
   - Вон немцы в деревне.
   - В какой деревне?
   - В этой. Вон крайняя хата за вербой. Немцы ходят.
   - Далеко?
   - Шагов двести, может.
   Да, если в двухстах шагах немцы, которые еще не обнаружили их, то можно
считать, им повезло в этой баньке.
   Правда, до сих пор была ночь, вот начинается день, и кто знает, сколько
им еще удастся просидеть тут незамеченными.
   - Ничего. Не высовывайся только.
   - Дверь я прикрыл, -  кивнул  Пивоваров  в  сторону  входа.  -  Лопатой
подпер.
   - Хорошо. Воды нет?
   - Есть, - охотно отозвался Пивоваров. - Вот в дежке вода. Я уже пил. Со
льдом только.
   - Дай скорее.
   Пивоваров неловко напоил его из какой-то жестянки, вода пахла вениками,
к  губам  припала  размокшая  березовая  листва.  В   общем,   вода   была
отвратительная, словно из лужи, и  так  же  отвратительно  было  внутри  у
лейтенанта - что-то разбухало в груди, уже с трудом можно  было  вдохнуть:
откашляться он не мог вовсе.
   После  питья  стало,  однако,  легче,   сознание   вроде   прояснилось,
Ивановский огляделся вокруг. Банька была совершенно крохотная,  с  низким,
закопченным до черноты потолком, такими же черными от  копоти  стенами.  В
углу, возле двери, чернела груда камней на печурке, возле  которой  стояла
кадка с водой. На низком шесте над ним  висели  какие-то  забытые  тряпки.
Конечно, в любой момент и по любой надобности тут  могли  появиться  люди,
которые и обнаружат их. И как он не подумал прежде, что  банька  не  может
быть далеко от деревни и что в этой деревне тоже могут быть немцы?
   - Что там видать? - глухо спросил он  Пивоварова,  замершего  теперь  в
предбаннике возле дверной щели.
   - Да вон со двора вышли... Двое. Закуривают... Пошли куда-то.
   - Немцы?
   - Ну.
   - Ничего, Смотри только. Легко они нас не возьмут.
   Конечно, он понимал цену своего голословного утешения, но  что  он  мог
еще? Он знал только, что, если нагрянут немцы, придется  отбиваться,  пока
хватит патронов, а там... Но, может, еще и не нагрянут? Может, они и вовсе
уйдут из деревни? Странно, но теперь в его  ощущениях  появились  какие-то
новые, почти  незнакомые  ему  оттенки,  какое-то  неестественное  в  этой
близости от немцев успокоение, похоже, он утратил уже  свою  спешку,  свое
нетерпение, не оставлявшее его все последние дни.  Теперь  все  это  разом
куда-то исчезло, пропало, наверное, вместе с его силами, лишившись которых
он лишился также и своего душевного напора, энтузиазма. Теперь он старался
поточнее все взвесить, выверить, чтобы  поступить  наверняка,  потому  что
любая  ошибка  могла  оказаться  последней.  И  первой  его  ясно  понятой
неизбежностью была готовность ждать. Днем в снежном поле, на краю деревни,
ничего нельзя было,  кроме  как  запастись  до  ночи  терпением,  чтобы  с
наступлением темноты что-то предпринять для своего спасения.
   Но чтобы ждать, тоже нужны были силы, надо было как-то удержать в  себе
зыбкое свое сознание, усилием  воли  сохранить  выдержку.  Это  тоже  было
нелегко, даже здоровому, каким был Пивоваров. В этой  западне  на  виду  у
немцев не просто было совладать с нервами, думал лейтенант, наблюдая,  как
кидался по баньке боец - то к окошку в стене, то в предбанник с множеством
щелей. Выглядел он испуганным, и каждый раз, глядя  на  бойца,  Ивановский
думал - идут! Но, наверно, чтобы  успокоить  командира  да  и  себя  тоже,
Пивоваров время от времени приговаривал вслух:
   - Кто-то на тропку вышел... К колодцу вроде. Ну да.  Какая-то  тетка  с
ведром...
   И минуту спустя:
   - О, о! Выходят. Нет, стали. Стоят... Пошли куда-то.
   - Куда пошли?
   - А черт их знает! Спрятались за сараем.
   - Ничего, не волнуйся. Сюда не придут.
   Он не стал забирать у бойца свой автомат, подумав, что при  случае  тот
справится с ним ловчее, у него же оставалась граната. Теперь  без  гранаты
ему нельзя. Он отвязал ее от пояса и  положил  возле  лавки.  У  изголовья
стояла прислоненная к стене винтовка  -  все  было  на  месте,  оставалось
терпеливо ждать, полагаясь на удачу.
   - Сунутся, тут и останутся, - сказал Пивоваров,  подходя  к  окошку.  -
Правда, и мы...
   Ивановский понял, что не досказал Пивоваров, и спросил неожиданно:
   - Жить, хочешь?
   - Жить? - почти удивился боец и вздохнул. - Не худо бы. Но...
   Вот именно - но!  Это  НО  дьявольским  проклятием  встало  поперек  их
молодых жизней, уйти от него никуда было нельзя. В то памятное  воскресное
утро оно безжалостно разрубило мир на две половины, на  одной  из  которых
была жизнь со всеми ее немудрящими, но такими нужными человеку  радостями,
а на другой - преждевременная, страшная  в  своей  обыденности  смерть.  С
этого все и  началось,  и,  что  бы  ни  случалось  потом,  в  последующих
передрягах, неизменно все натыкалось  на  это  роковое  НО.  Чтобы  как-то
обойти его, обхитрить, пересилить на своем пути и  продлить  жизнь,  нужны
были невероятные усилия, труд, муки... Разумеется, чтобы  выжить,  надобно
было победить, но победить можно было,  лишь  выжив,  -  в  такое  чертово
колесо ввергла людей война. Защищая жизнь,  страну,  надо  было  убить,  и
убить не  одного,  а  многих,  и  чем  больше,  тем  надежнее  становилось
существование одного и всех. Жить через погибель врага - другого выхода на
войне, видимо, не было.
   А что вот, если, как теперь, ему невозможно и убить? Он мог лишь  убить
себя, а боец он уже был плохой. Как бы ни утешал он себя и Пивоварова, как
бы ни вынуждал на усилия, он не мог  не  сознавать,  что  с  простреленной
грудью он не вояка.
   Тогда что же - тихо умереть в этой баньке?
   Нет, только не это! Это было бы едва не подлостью по отношению к  себе,
к этому бойцу, которого он тоже обрекал на гибель, по  отношению  ко  всем
своим. Пока жив, этого он себе не позволит.
   Он даже испугался этой своей мысли и очнулся от короткого забытья. Надо
было предпринять что-то, предпринять немедленно, не теряя ни одной  минуты
жизни, потому что потом может быть поздно.
   Мечась в горячечных мыслях, он долго мучительно перебирал все возможные
пути к спасению  и  не  находил  ничего.  Тогда  опять  наступила  апатия,
расслабляющая ум отрешенность, готовность покорно ждать ночи.
   "Проклятая деревня!" - в который раз твердил он себе, она его погубила.
И надо же было так нелепо наткнуться  на  этого  фрица,  поднявшего  крик,
вступить в перестрелку, получить пулю в грудь... Но  все-таки  что-то  там
есть.   Эта   тишина,   скрытность,   несомненно,   были   искусственными,
поддержанными  твердой  дисциплиной,  невозможной  без   власти   большого
начальства. Опять  же  антенны...  По  всей  видимости,  там  расположился
какой-то большой, может, даже армейский штаб, в глубоком  тылу  маленького
штаба не будет. Как  было  бы  кстати  нанести  по  нему  удар!..  Но  как
нанесешь? Самолеты теперь не летают, а установится погода - тогда ищи его,
как эту вот распроклятую базу боеприпасов.
   Что же, ему не повезло в самом начале, а в конце тем более. Если бы  не
это ранение, по существу, погубившее его, уж что-нибудь  он  бы,  наверно,
придумал. Можно было бы устроить засаду,  взять  "языка".  Но  теперь  как
возьмешь? Теперь его самого можно взять вместо "языка", разве что толку от
него будет немного. Впрочем, пока он живой и у него есть граната,  которой
вполне хватит для обоих и для этой вот баньки, его им не взять. Видно,  на
гранату теперь вся надежда.
   Но шло  время,  а  никто  их  не  тревожил  в  этом  тесном  и  темном,
провонявшем дымом убежище на краю села. Пивоваров теперь больше простаивал
за простенком, изредка комментируя то, что удавалось увидеть сквозь  щель.
Но вот он умолк, видно, ничего особенного там не было, и  лейтенант  вдруг
тихо спросил:
   - У тебя мать есть?
   Наверное, это был странный в их положении вопрос, и Пивоваров не понял:
   - А? Что вы сказали?
   - Мать есть?
   - Есть, конечно.
   - И отец?
   - Нет, отца нет.
   - Что, помер?
   - Да так, - неопределенно замялся Пивоваров. - Я  с  матерью  жил.  Вот
если бы она знала, как нам тут! Было бы страху!
   - Хорошая мамаша?
   - Ну, - односложно подтвердил боец. - Я же у нее один. Бывало, все  для
меня.
   - Откуда родом?
   - Я? Из-под Пскова. Городок такой есть - Порхов,  может,  слыхали?  Вот
там жили. Мама в школе работала, учительницей.
   - Говоришь, обожала?
   - Ну. Еще как! Прямо смешно было. С ребятами когда нашалишь - трагедия.
Завтрак не доешь - трагедия. А уж если заболею - ого! Всех врачей на  ноги
поднимет, неделю лекарствами кормить будет. Смешно  было...  А  теперь  не
смешно.
   - Теперь не смешно, - вздохнул лейтенант.
   - Мама - золото. Я у нее один, но и она у меня ведь тоже  одна.  У  нас
там и родни никакой. Мама из Ленинграда сама. До революции в Питере  жила.
Сколько мне про Питер нарассказывала!.. А я так ни разу и не съездил.  Все
собирался, да не собрался. Теперь после войны разве.
   - После войны, конечно.
   - Я, знаете, ничего. Я не очень: убьют, ну  что  же!  Вот  только  мать
жалко.
   Матери жаль, разумеется, молча согласился Ивановский, впрочем,  жаль  и
отца тоже. Даже и такого, каким был его  отец,  ветеринар  Ивановский.  Не
очень добрый и не очень чтоб умный, любитель посудачить  с  мужиками  и  в
меру  выпить  по  праздникам,  он  иногда  казался   глубоко   несчастным,
потрепанным  жизнью  неудачником.  В  самом  деле,  у  всех   были   жены,
заботящиеся о питании, быте, семейных  удобствах,  в  разной  степени,  но
неизменно обожающие своих мужей-командиров, а они с отцом, сколько  помнил
Игорь, всегда жили в  каких-то  каморках,  углах,  на  частных  квартирах,
обходясь на обед куском сала,  миской  капусты,  вчерашними  консервами  и
одной на двоих алюминиевой ложкой. Мать свою Игорь  едва  помнил  и  почти
никогда не спрашивал о ней у отца, знал: стоит завести о ней разговор, как
отец не может удержаться от слез. С образом матери была  связана  какая-то
семейная драма Ивановских, и сын даже не знал, была ли она жива или  давно
умерла. Впрочем, как выяснилось потом, отец тоже  знал  об  этом  едва  ли
больше его.
   Об отце Ивановского знакомые говорили разное,  по-разному  относился  к
нему его сын, но все равно это был отец, по-своему любивший  единственного
своего сына, желавший  ему  только  хорошего,  радовавшийся  его  военному
будущему. И вот дорадовался. Последнее письмо от него Ивановский получил в
училище перед выпуском, в начале июня; отец был под Белостоком, все в  том
же пограничном отряде, а Игорь получил назначение в Гродно, в распоряжение
армейского отдела кадров, и думал, что они  скоро  свидятся.  Он  даже  не
ответил отцу на его письмо, а потом уж и отвечать стало  некуда.  Где  он,
жив или нет? Никто ему толком ответить не мог, да и спрашивать было  не  у
кого. Видно, с отцом у Ивановского все навсегда было  кончено,  надежд  на
встречу никаких не осталось...
   Так же, как и с его Янинкой...
   Странно, но ту страшную разлуку с девушкой он переживал куда  дольше  и
труднее, чем вечную, по всей вероятности, разлуку с отцом. Правда, потом в
боях, в кровавой сумятице фронтовых будней  часто  забывал  о  ней,  чтобы
совершенно неожиданно где-нибудь на ночлеге, в тихую минуту перед  щемящей
неизвестностью предстоящего боя вдруг вспомнить до  пронзительной  боли  в
сердце. Он  никому  не  рассказывал  об  этой  своей  первой  и,  наверно,
последней, такой скоротечной любви, знал, чувствовал:  у  других  было  не
легче. Кто в войну не переживал, не сох, не страдал от разлуки с  любимой,
матерью, женой или детьми... Разлуки томили, жгли, болью точили сердца,  и
никто ничего не мог сделать, чтобы облегчить эту боль.
   ...Кажется, он снова забылся - уснул или просто  затих  на  мучительном
рубеже между жизнью и смертью, и когда очнулся, банька почти погрузилась в
сумерки. Он уже не глядел на свои часы, время  теперь  для  него  потеряло
свой изначальный смысл, состояние его вроде и еще  ухудшилось.  Он  часто,
мелко дышал, утренний озноб сменился теперь потливым жаром. Очнувшись,  он
пошарил  по  баньке  взглядом  и  увидел  Пивоварова,  который  сидел   на
опрокинутом деревянном ведерке у окна и грыз сухарь. Окно  потело  от  его
дыхания, и боец рукавицей то и дело протирал стекла.
   - Что там? - открыв и снова закрывая глаза, спросил лейтенант.
   - Все то же. Не уходят, сволочи.
   Не уходят - значит, в деревню не сунуться. Но куда же,  кроме  деревни,
им теперь можно сунуться? В поле будет похуже, чем в этой баньке,  в  поле
доконает мороз. Но и здесь вряд ли они дождутся хорошего.
   Черт, нужны были лыжи, они зря бросили их в той деревне. Хотя там,  под
огнем, было не до лыж - важно было унести ноги. Но теперь вот без лыж  они
просто не могли никуда уйти из этой бани.
   Конечно,  ему  все  равно,  лично  ему  лыжи  уже  без  надобности.  Но
Пивоварову они просто необходимы. Без лыж  парню  никак  не  добраться  до
линии фронта - на первом же километре дороги его схватят немцы.
   - Пивоварчик, как думаешь, до той деревни далеко?
   - Какой деревни?
   - Ну той... вчерашней.
   - Может, километра два.
   Оказывается, так близко, а ему ночью казалось,  что  они  ушли  от  нее
километров на  пять,  не  меньше.  Впрочем,  меры  расстояний  и  времени,
очевидно, потеряли для него истинное свое значение,  каждый  метр  пути  и
каждая  минута  жизни  невероятно  растягивались   его   муками,   искажая
нормальное, человеческое восприятие  их.  Наверно,  теперь  ему  следовало
больше полагаться на Пивоварова.
   - А что надо, товарищ лейтенант? - спросил боец.
   - Сходить за лыжами. Ночью. Может, не подобрали немцы.
   Пивоваров помолчал минуту, что-то прикидывая про себя, потом со вздохом
ответил:
   - Что ж, я схожу. Пусть потемнеет только.
   - Да. Надо, знаешь...
   - Ну. Только вы... Как вы тут?..
   - Как-нибудь. Я подожду.
   Еще не совсем стемнело,  но  Пивоваров  поднялся  и,  не  мешкая,  стал
собираться в дорогу. Первым делом  он  стащил  с  ноги  кирзовый  сапог  и
перемотал портянку. Потом вынул из вещмешка два сухаря,  сунул  в  карман;
вещмешок переставил ближе к Ивановскому.
   - И это... Автомат возьму - ладно?
   - Возьми.
   - С автоматом, знаете... Увереннее.
   Лейтенант видел, Пивоваров  не  мог  сдержать  радости,  получив  такое
оружие, о котором мечтал каждый  боец  на  фронте.  Автоматы  были  еще  в
новинку, пехоту почти сплошь вооружали винтовками. Ивановский сам  получил
его накануне выхода:  генерал,  раздобрившись,  приказал  своему  коноводу
передать автомат лейтенанту. Конечно, теперь в их положении оружие  решало
если не все, то многое, на извечной  силе  оружия  держались  мизерные  их
возможности.
   - А винтовка пусть здесь побудет. В случае чего вам сгодится.
   Лейтенант не  возражал,  и  Пивоваров  снял  с  ремня  оба  брезентовых
подсумка, звякнув обоймами, положил их на пол возле скамейки.
   - Винтовка хорошая: бой в самую точку. Старшина пристреливал.
   Ивановский, рассеянно слушая  бойца,  думал,  что  винтовка,  несколько
обойм патронов, противотанковая граната и две  бутылки  с  КС  -  наверно,
этого будет достаточно. Повезет - он  дождется  Пивоварова  с  лыжами,  и,
может, они е