до
было собрать бойцов. Нога болела все больше, но боль пока  была  терпимой,
видимо, пуля задела лишь мякоть. Хутор молчал. Совсем рядом темнел  голый,
засыпанный снегом кустарник, в котором чернели молодые елочки -  в  случае
чего там можно было укрыться.
   Ивановский не переставал удивляться бдительности немцев. Хотя, кажется,
выдали его собаки. Глупые псы, разве они знали, на  кого  лаяли.  Впрочем,
было бы хуже, если бы он вовремя не отвернул от этого хутора. Все-таки они
его обошли,  хотя,  по-видимому,  и  не  настолько  далеко,  чтобы  их  не
заметили. А теперь что же делать? Он чувствовал быстро усиливающуюся  боль
в ноге, в брюках стало совсем уже мокро, намокла даже портянка  в  сапоге,
надо было перевязать. Но он молчал и не двигался - он ждал, пока  подойдут
остальные.
   Первым из темноты неожиданно вынырнул Судник,  потом  появилась  тонкая
фигура  Пивоварова;  несколько  позже,  пригибаясь  и  размашисто  работая
палками, примчались из метели еще двое. Все остановились возле командира и
настороженно оглядывались назад. Порывистый ветер крутил в воздухе  редкой
снежной крупой, осыпая его лыжи, маскхалаты, лица бойцов.
   - Кого еще нет? - тихо спросил лейтенант.
   - Хакимова нет, - сказал Лукашов, не оборачиваясь. Все  вглядывались  в
сторону злополучного хутора.
   - Сволочи! И как  они  учуяли?  Кажется,  так  тихо  шли,  -  выругался
Краснокуцкий.
   - Вот еще бедствие - псы эти. Добро бы  немецкие,  а  то,  поди,  наши,
русские.
   - Под немцем все псы немецкие. Тут они нам не товарищи.
   Лейтенант едва стоял, расслабив раненую ногу, и молчал.  Он  все  более
мрачнел,  сознавая  свое  положение  и  тревожась  из-за  продолжительного
отсутствия Хакимова. Было совершенно ясно,  что  эта  задержка  им  дорого
обойдется, но и  оставлять  бойца  он  тоже  не  мог.  И  лейтенант  после
недолгого ожидания спросил Лукашова:
   - Где он исчез? Когда лежали или потом упал?
   - Как лежали, был. А потом не углядел вот.
   - Езжайте и найдите. Мы здесь ждем.
   Лукашов молча двинулся в метель, а Ивановский постоял немного и свернул
на опушку, зашел за молодые, обсыпанные снегом елки. Здесь крутило, словно
в аэродинамической трубе, - тучи снега вихрем носились в темени,  со  всех
сторон  задувал  ветер.  Лейтенант  быстро  развязал  тесемки  маскхалата,
расстегнул брюки.  Холодные  руки  сразу  ощутили  загустевшую  кровь,  он
разорвал шуршащую обертку пакета и туго перетянул ногу повыше колена. Было
чертовски больно, но он вытерпел, подавил вздох и  быстро  оделся.  Снегом
тщательно вытер руки - никто не должен заметить, что он ранен, это  теперь
ни к чему, тем более что рана  пустяковая,  в  общем.  Придется  потерпеть
молча.
   Черт, как все произошло несуразно, прямо-таки хуже некуда. На ум  сразу
пришло народное поверье, что дело с  неудачным  началом  обречено  на  еще
худший конец. У него началось куда как неудачно. Что же будет в конце?
   Припав к земле, бойцы терпеливо ждали,  сжимая  в  руках  забинтованные
стволы оружия. Он тоже подождал немного, потом вынул  часы.  Те  исправно,
как ни в чем не бывало делали  свое  дело,  показывая  половину  третьего.
Минула большая часть ночи. Немало прошли и они, но километров двадцать еще
оставалось. Если только он не потерял направления.  Заметавшись  под  этим
обстрелом, он ни о каком направлении, конечно, не думал; теперь надо  было
исправлять положение.
   Он  сориентировал  компас.  Визир,  установленный  на   двести   десять
градусов, указывал в кустарник. Во тьме вьюжной ночи ни зги не было видно,
и он решил, что, по-видимому, придется продираться сквозь  заросли.  Иначе
недолго совсем заплутать. Или попасть в лапы к немцам.
   - Тсс!
   Из мрака донесся чей-то слабый неясный голос, Краснокуцкий поднялся  на
лыжи и, пригнувшись, шагнул куда-то. Минут пять оттуда  больше  ничего  не
было слышно, а потом во  тьме  что-то  мелькнуло  и  завозилось,  белое  и
неуклюжее. Ну, конечно, двое, согнувшись, волоком тащили Хакимова.
   Они все разом вскочили на ноги, схватились за палки. Но помощь  уже  не
понадобилась. Лукашов с Краснокуцким дотащили  Хакимова  и  тут  же  упали
коленями в снег. Лукашов, устало дыша, сказал:
   - Вот. Едва нашел. Палка одна воткнута была. Его палка. Смотрю, торчит.
А он через десять шагов. Уже снегом заметать стало.
   - Что, жив? - спросил лейтенант.
   - Жив, но плох. В спину его ударило. И в живот, кажется.
   Час от часу не легче. Еще один! Несчастный Хакимов. Такой старательный,
подвижный, внимательный парень. Он с первой встречи понравился  командиру:
немногословный, сообразительный. Но что же теперь с ним делать?
   - Так. Быстро перевязать!
   - Я тут немного обмотал. По кухвайке. Без памяти он...
   Пока двое возились в снегу, перевязывая раненого, Ивановский, расслабив
простреленную  ногу,  растерянно  смотрел  в  темень.  Конечно,   Хакимова
придется тащить с собой. Но как? И до  каких  пор?  И  что  делать  с  ним
завтра? Все было трудно, неясно и очень скверно, но лейтенант старался  не
выдать своего затруднения. В том деле, на какое они шли, он  должен  знать
все, все уметь и быть для других воплощением абсолютной уверенности.
   -  Так.  Перевязали?  Делайте  связку  из  лыж.  Что,  не  знаете  как?
Пивоваров, давай палатку! - с деланной бодростью закомандовал лейтенант.
   - Да разве утащишь так? - усомнился Краснокуцкий.
   - Утащишь. Снимай с винтовки ремень. Давай кто  брючный  свой.  С  него
тоже все ремни снимите.  Заберите  патроны.  Все,  все.  И  гранаты  тоже.
Судник, заберите гранаты. Теперь берите вдвоем. Один за ремень,  так.  Вы,
Пивоваров, страхуйте сзади. Смелее, смелее, не бойтесь.
   Кое-как уложив на связку лыж раненого, они  поволокли  его  на  опушку.
Получилось не ахти как - громоздко и  неустойчиво,  лыжи  разъезжались  на
снегу, а тело  раненого  все  время  норовило  завалиться  на  бок.  Сзади
тянулась глубокая борозда в снегу. Неизвестно, как далеко можно  было  так
тащить.
   Но другого выхода у них  не  было.  Отсюда  к  своим  не  отправишь,  а
оставить негде. Конечно, теперь придется повозиться. Теперь  уже  вряд  ли
они успеют к утру...
   Они нерешительно  полезли  в  кустарник.  То  и  дело  останавливались,
поправляли лыжи, едва  удерживая  на  них  Хакимова.  Тащил  Краснокуцкий;
Пивоваров, согнувшись, подталкивал  и  придерживал.  Лукашов,  идя  сзади,
иногда помогал, тихо понукая обоих. Лейтенант, то и дело оглядываясь,  шел
впереди.
   К счастью, кустарник не завел их в лес, как того опасался Ивановский, и
спустя полчаса они снова оказались  в  поле.  Ветер  здесь  еще  усилился,
гуляла поземка. Насквозь пересыпанные снегом, они выбрались  на  чистое  и
остановились, чтобы осмотреться и перевести дыхание.
   - Так что же делать, лейтенант? - озабоченно выпрямился сзади  Лукашов.
- Так мы его и будем тащить?
   - А что делать? Что  вы  предлагаете?  -  с  нескрываемым  раздражением
спросил лейтенант.
   - Может, оставили бы где? Если в деревне какой? Или, скажем, в сарае?
   - Нет, не оставим, - твердо сказал Ивановский. - Перестаньте об этом  и
думать.
   - Ну что ж, нет так нет, - вдруг согласился Лукашов. - Только далеко ли
уйдем так?
   - Надо быстрее, - встрепенулся  лейтенант.  -  Изо  всех  сил  быстрее!
Поняли?
   Не оглядываясь и заметно припадая на правую ногу, он пошел в темень. За
ним тронулись на лыжах остальные.
   Все подавленно и устало молчали.



        "5"

   Прежний темп этой сумасшедшей гонки был  безвозвратно  утерян,  который
час они брели в метели, как сонные мухи, и лейтенант заботился лишь о том,
чтобы не потерять направления. То и  дело  он  останавливался,  надо  было
свериться с компасом и подождать  волокушу  с  Хакимовым.  Краснокуцкий  с
Пивоваровым выбивались из сил. Да и сам лейтенант шатался от усталости,  в
голове пьяно кружилось от  ветра,  тяжело  давило  на  плечи  оружие,  все
сильнее  болела  нога.  Но  он  по-прежнему  шел  впереди,  и  Судник,  на
удивление, от него не отставал. Боец был нагружен сверх всякой меры: кроме
своих бутылок, нес еще три килограммовые гранаты Хакимова,  его  винтовку,
которую они не решились бросить, и его вещмешок.
   Как-то в темноте им попался в пути  занесенный  снегом  стожок,  завидя
который лейтенант свернул с прямой  и  через  минуту  обессиленно  ткнулся
плечом в пересыпанное снегом, но  по-прежнему  пахнущее  летом  и  солнцем
сено. Ноги его на лыжах как-то скользко поехали  в  сторону,  и  он  мягко
сполз телом в запорошенный снегом сугроб. Несколько секунд  тихо  лежал  в
сладостной  неподвижности,  зажмурившись  и  ощущая,  как  все   под   ним
закружилось в каком-то сонном, бездумном вращении. Испугавшись, что тотчас
уснет, он огромным усилием воли заставил  себя  подняться.  Нет,  кажется,
никто не заметил этой его минутной слабости, которой он  устыдился  в  тот
момент больше чего-либо другого. Тем  временем  пришел  к  стожку  Судник,
подтащили палаточную волокушу с Хакимовым. Последним тоже устало выполз из
сумерек Лукашов. Все молча попадали под стожок.
   - Много еще? - с трудом выдавил замыкающий.
   - Немного, немного, - с деланной бодростью сказал лейтенант. - Но  надо
спешить. Там шоссе, его мы должны перейти  до  рассвета.  Днем  ничего  не
выйдет.
   - Так, все ясно, - сказал Лукашов. - Тогда потопали.
   - Да, надо идти, - подтвердил лейтенант, однако не находил в  себе  сил
сразу оторваться от мягкого бока стожка.
   - Ну, взяли саночки. Раз, два! - скомандовал Лукашов, и лейтенант не  в
первый уже раз мысленно отметил,  что  этот  сержант  все  увереннее  стал
командовать в группе. Он и в пути все покрикивал на  остальных,  подгонял,
указывал.  Занятый  определением  маршрута  и  наблюдением  за  местностью
впереди, Ивановский до сих пор просто не  думал,  хорошо  это  или  плохо.
Впрочем, как замыкающий сержант вполне его устраивал. Замыкающий  из  него
был отличный, у такого наверняка никто не отстанет.
   - Так, встать! Встать! - негромко, с привычной  настойчивостью  понукал
Лукашов, сам уже ставший на  лыжи  и  готовый  двинуться.  Краснокуцкий  с
очевидным усилием поднялся, закинул за плечо ременную лямку  от  волокуши.
Один Пивоваров остался сидеть, привалясь боком к стожку, и не шевелился.
   - Ну а ты что? Особого приглашения ждешь? Пивоваров!
   Пивоваров слабо поворотился и не встал.
   - Что это с вами? - спросил лейтенант.
   - Я не могу, - с обезоруживающей откровенностью сказал боец.
   - То есть как - не могу?
   - Не могу. Оставьте меня.
   - Вот это да! - удивился Ивановский. - Ты что, шутишь?
   - Дурит он, а не шутит, - убежденно сказал Лукашов и прикрикнул: - А ну
встать!
   Тонкий, слабосильный Пивоваров, видно, не рассчитывал на такую дорогу и
уже дошел до предела в своих и без того  не  очень  больших  возможностях.
Вряд ли из него можно было еще что выжать, но и  оставлять  его  под  этим
стожком тоже никак не годилось.
   - А  ну  поднимайтесь!  -  строго  скомандовал  Ивановский.  -  Сержант
Лукашов, поднимите бойца!
   Он не мог ничего другого, кроме как по всей строгости  употребить  свою
власть,  -  только  она  одна  и  могла  тут   подействовать.   Лейтенант,
разумеется, сознавал всю бессердечность  своего  далеко  не  товарищеского
требования, понимал, что этот, в общем, послушный  и  исполнительный  боец
заслуживал  лучшего  с  ним  обращения.  Но  в  этой   дороге   Ивановский
перечеркнул в себе всякую дружескую  сердечность,  оставив  лишь  холодную
командирскую требовательность.
   Лукашов подступил к бойцу и вырвал из снега палку.
   - Слыхал? Встать!
   Пивоваров расслабленно зашевелился, начал вставать, как бы  раздумывая,
едва превозмогая в себе усталость, и Лукашов вдруг вскипел:
   - Кончай придуриваться! Встать!
   Сильным рывком за ворот сержант попытался поднять  бойца  на  ноги,  но
Пивоваров лишь завалился на спину, вскинув вверх  ногу  с  лыжей.  Лукашов
дернул еще - боец серым бессильным комком скорчился в поднятом им  снежном
вихре.
   Не осилив в себе странного, не  в  ладу  с  его  желанием  вспыхнувшего
чувства, лейтенант резко перекинул на разворот здоровую ногу.
   - Отставить! Лукашов, стой!
   - Чего там стой! Нянькаться с ним...
   - Так, тихо! Он не притворяется. Пивоваров, а ну... Пару глотков...
   Ивановский снял с ремня флягу, всю дорогу береженную им  на  потом,  на
завтрашний день, который, по всей видимости, придется провести в  снегу  и
неподвижности, да еще на обратный  путь,  а  он,  вполне  возможно,  будет
похуже этого. Даже наверняка будет хуже. По  крайней  мере  их  теперь  не
преследовали, их просто еще не обнаружили, ночь и метель надежно  скрывали
их след. А что будет завтра? Вполне может случиться, что завтра они  будут
с нежностью вспоминать эту обессилившую их ночь. Но как  бы  там  ни  было
сегодня, а не дойдут в срок - просто не будет у них никакого завтра.
   Пивоваров несколько  раз  глотнул  из  фляжки,  посидел  еще,  будто  в
раздумье, и, пошатываясь, встал.
   - Ну и хорошо! Давайте сюда  винтовку.  Давайте,  давайте!  А  вещмешок
возьмет Лукашов. Возьмите, сержант, у него вещмешок. Совсем мало осталось.
Самый пустяк. До рассвета укроемся  в  ельничке,  разведаем,  высмотрим  и
вечерком такой тарарам устроим. На всю Смоленщину! Только бы вот  Хакимова
дотащить. Как он там, дышит?
   - Дышит, товарищ лейтенант, - сказал стоявший в своей ременной  упряжке
Краснокуцкий. - А может, оставить бы, а, товарищ лейтенант?  Зарыли  бы  в
стожок...
   - Нет! - жестко сказал Ивановский. - Не пойдет. А  вдруг  немцы?  Тогда
как: нам жить, а ему погибать?  Что  тогда  генерал  скажет?  Помните,  он
наказывал: держитесь там друг за дружку,  больше  вам  не  за  кого  будет
держаться.
   - Так-то оно так, - вздохнул Краснокуцкий. - Да только бы  не  напрасно
тащили...
   Это верно, подумал Ивановский, вполне возможно, что и напрасно.  Скорее
всего именно так и будет - сколько времени боец не приходит в себя. Да еще
эта тряска, холод, закоченеет, и все. А бойцы, которые  тащат  его,  могут
выдохнуться раньше, и тогда всем будет плохо. Ивановский,  не  признаваясь
даже себе, начинал смутно чувствовать,  что  Хакимов  медленно,  но  верно
волею  фронтовой  судьбы  превращался  из  хорошего  бойца  и  товарища  в
невольного их мучителя, если не больше.
   А ведь это был их товарищ, которому лишь по слепой  случайности  выпало
стать жертвой, подобной той, какой стали Шелудяк или Кудрявец. Но  разница
между Хакимовым и ими состояла в том, что те, погибая, оставили в их душах
благодарность и скорбь, Хакимов же чем дальше, тем  больше  вызывал  нечто
совсем другое. В  то  же  время  было  совершенно  понятно,  что  вся  его
оплошность заключалась лишь в том, что его организм  упорнее  противостоял
смерти. Наученный собственным горьким опытом, лейтенант понимал, какое это
бедствие - раненый в группе. Теперь они, безусловно, опоздают,  не  смогут
затемно перейти шоссе, застрянут в снегу на безлесье, где их  легко  могут
обнаружить  немцы.  Но  как  Ивановский  ни  мучился  от  сознания   столь
безрадостной перспективы, он  не  мог  допустить  и  мысли  о  том,  чтобы
оставить раненого. Долг командира и человека  властно  диктовал  ему,  что
судьба этого несчастного, пока он жив, не может быть выделена из их  общей
судьбы. Они должны сделать для него все, что сделали бы для себя. Это было
законом  для  разведчиков  Волоха,  таким  оно  останется   и   в   группе
Ивановского.
   Как и все в группе, ее командир совершенно вымотался за  эту  чертовски
трудную ночь. Превозмогая несильную, но ежесекундную боль, он едва  двигал
раненой ногой. Тем не менее, скрыв от остальных свое ранение, он оставался
в глазах бойцов равным со всеми в своих физических возможностях, и это без
скидки налагало на него равные с прочими обязанности. С некоторых  пор  он
начал чувствовать в себе некоторую неловкость оттого, что, вынуждая других
на сверхчеловеческий труд, сам шел налегке, взяв в качестве дополнительной
ноши лишь винтовку Пивоварова. Долг товарищества требовал честно разделить
с остальными все тяготы.
   Они обошли опушку  хвойного  леса  и  снова  двигались  речной  поймой,
которая казалась Ивановскому относительно  безопасным  участком  пути.  На
карте  здесь  значились  только  луга,  кустарники  или  болота,  деревень
поблизости не было, и встреча  с  немцами  была  наименее  вероятной.  Две
переметенные снегом дороги они  перешли  благополучно,  теперь  оставалась
последняя - большое и, конечно,  никогда  не  пустующее  фронтовое  шоссе,
перейти которое возможно лишь ночью. Но до шоссе еще было километров пять,
и лейтенант, шатаясь от усталости, подождал в темноте Краснокуцкого.
   - Ну как?
   - Да вот скоро вытянусь. Дали бы глотнуть, что ли?
   Лейтенант дал ему флягу, тот сделал несколько затяжных глотков.
   - Ну, лучше?
   - Вроде бы. Скоро зашабашим?
   - Скоро, скоро. Давайте помогу. Вдвоем потащим.
   - Да ну, какое вдвоем! Только маяться будем. Уж я  как-нибудь...  Вроде
буран стихает.
   Лейтенант  огляделся  и,  к  удивлению  своему,  обнаружил,  что  буран
действительно почти стих. Черное небо поднялось, отслоясь от земли,  внизу
лежало спокойное белое поле, странно вспучившееся сочной ночной  белизной,
по сторонам опять проступила кружевная вязь кустарников с редкими кляксами
молодых елочек. По-видимому,  близилось  утро.  Отекшей  рукой  Ивановский
достал из кармана часы - было четверть седьмого.
   - Ого! Еще рывок, и конец. Привал до самого вечера.
   Новое беспокойство на короткое время придало сил, и лейтенант энергично
задвигал лыжами. Шли вдоль низкорослого, черневшего на снегу верболоза. Не
унималась вспыхнувшая досада оттого, что так  не  вовремя  стихла  метель,
которая теперь была бы куда  как  кстати.  Без  нее  перейти  шоссе  будет
труднее, тем более если они запоздают. По всей видимости,  им  не  хватает
какого-нибудь часа темноты,  и  этот  час  может  решить  все.  Генерал  в
коротком  напутствии  перед  выходом  настойчиво   советовал   максимально
использовать темноту - только ночь сулила им какую-то  надежду  на  успех;
днем, обнаружив их, немцы, конечно, постараются истребить всех до единого.
А ночью они еще смогли бы оторваться и уйти. Что это именно так, лейтенант
отлично понимал без доказательств, но все-таки он был признателен генералу
за его заботу и добрый совет, в которых  чувствовалось  что-то  совсем  не
генеральское, а скорее отцовское по отношению ко всем им  и  к  лейтенанту
тоже. Безусловно, они тоже понимали, что на них возлагалось. С  этой  ночи
они становились  единовластными  хозяевами  своей  судьбы,  потому  что  в
трудную минуту помочь им не сумеет никто - ни генерал, ни сам господь бог.
Но всю дорогу в снежной круговерти этой суматошной ночи  лейтенант  нес  в
себе  немеркнущий  огонек  благодарности  генералу  за  его   человеческое
участие. Этот огонек грел его, вел и  таил  в  себе  желанную  надежду  на
успех...


   Три дня назад, околачиваясь при штабе после выхода из  немецких  тылов,
Ивановский более всего боялся попасть на глаза именно этому  придирчивому,
строгому и всевластному генералу, начальнику штаба. Да и не  только  он  -
многие в тихой лесной деревеньке, где размещался штаб, с  немалой  опаской
проходили мимо его  высокой,  с  резными  наличниками  избы.  Генерал  был
беспощадно строг ко всем подчиненным,  а  здесь,  разумеется,  все,  кроме
разве командующего, находились в его прямом подчинении. Одному  богу  было
известно, за что он мог в  любую  минуту  придраться:  генерал  не  терпел
праздношатающихся, нарушителей формы одежды и маскировки, тех, кто не  так
быстро, как ему хотелось, исполнял или передавал приказания - мало  ли  за
что может придраться к подчиненному  строгий  начальник  в  армии!  Как-то
Ивановский  явился  невольным  свидетелем,  как  генерал  распекал  одного
полковника за отсутствие каких-то данных на участке левого  ф