ланга  и  как
после этого полковник, в свою очередь, разносил командира разведроты,  две
разведгруппы которого не возвращались из-за линии  фронта,  хотя  миновали
все сроки их возвращения.
   Ивановский здесь был случайным, чужим  человеком.  За  время  своей  не
слишком продолжительной армейской службы ему не  доводилось  бывать  нигде
выше штаба дивизии, и теперь он с  интересом  наблюдал  в  общем  тихую  и
довольно мирную жизнь этого тылового  учреждения.  Раза  два,  впрочем,  в
деревне поднимался переполох - налетали "юнкерсы"; сброшенные с них бомбы,
однако, особого вреда не причинили, только  разрушили  пустующий  сарай  и
убили на улице оседланную верховую лошадь. В остальном все здесь шло мирно
и спокойно, разве что иногда начштаба начинал обходить отделы, и тогда все
эти полковники, капитаны и их кропотливые  писари  приходили  в  состояние
кратковременной тревоги и сумятицы. Но, наложив пару  взысканий,  кое-кому
выговорив, а кое на кого накричав, генерал скоро уходил, и в  штабе  опять
все шло как обычно.
   Перейдя линию фронта,  лейтенант  появился  здесь  с  двумя  уцелевшими
разведчиками, так как после гибели капитана Волоха счел своей обязанностью
доложить обо всем, что произошло за две недели их  блуждания  по  немецким
тылам. Но озабоченные своими делами штабные начальники  отнеслись  к  нему
без особого внимания, и это его задело. Слишком свежа была в его  сознании
боль многих утрат, смерть Волоха, все их неимоверные испытания там, в тылу
у  немцев,  чтобы  он  так  просто  мог  примириться  с  этим  невниманием
закопавшегося в свои бумаги начальства. Он пришел в избушку разведотдела к
белокурому молодому полковнику и с ходу начал было излагать ему суть дела,
но тот долго и невидяще глядел на него, явно  при  этом  думая  о  другом.
Потом полковник бесцеремонно оборвал рассказ  лейтенанта  и  приказал  все
изложить письменно. Попутно он спросил, прошел ли лейтенант спецпроверку в
Дольцеве, где находился сборный армейский пункт для  фильтрации  выходящих
из немецкого тыла окруженцев.
   Ивановский обиделся. Он сказал белокурому полковнику, что  Дольцево  от
него не уйдет, а вот немецкий склад боеприпасов может уйти, и тогда все их
усилия и все жертвы,  в  том  числе  и  гибель  замечательного  разведчика
капитана Волоха, будут считаться напрасными.
   - Как напрасными? -  кажется,  впервые  чему-то  удивился  полковник  и
оторвал карандаш от бумаги, на  которой  старательно  вычерчивал  какую-то
сложную, со множеством граф таблицу.
   - Очень просто, - сказал лейтенант. - Погибли  без  результата.  Ни  за
понюх табаку.
   - Вот  как!  -  сказал  полковник  и  встал,  одергивая  гимнастерку  и
поигрывая под ней завидно развитой мускулистой  грудью.  -  Вы  из  какой,
сказали, дивизии?
   Ивановский назвал дивизию и полк. Полковник поморщился.
   - Это какой же армии? Это даже не нашего фронта. Так не пойдет,  пишите
объяснение.
   Пришлось все-таки приниматься за объяснение. Он сочинял его двое суток,
хоронясь от придирчивого генерала, который как раз приехал с  передовой  и
по  обыкновению  после  недолгого  отсутствия  наводил  в  штабе  порядок.
Ивановский приютился на время в штабном АХО, с писарем  которого  накануне
распил фляжку шнапса, и тот великодушно разделил с "ничейным"  лейтенантом
свою кровать в полуразрушенном пустующем доме. Правда,  вдобавок  к  фляге
пришлось одарить гостеприимного писаря  трофейным  зеркальным  компасом  и
навсегда расстаться  с  изящной  зажигалкой-монахом.  Но  за  два  дня  он
составил пространный отчет размером в две  школьные  тетради  в  клеточку.
Наверное, он бы написал его и быстрее, если бы полдня накануне не пришлось
урвать от работы для вынужденного визита в особый отдел  этого  штаба.  Но
все обошлось благополучно.
   Когда он принес свое сочинение, белокурый полковник был,  видно,  не  в
духе. Размашистым точным движением он, не  глядя,  перебросил  тетради  на
стоявший по соседству стол, за которым сидел над бумагами бровастый майор.
   - Ковалев, вот займитесь. Мне некогда.
   Но Ковалев тоже не мог  по  какой-то  причине  прочесть  это  сразу,  и
лейтенанту ничего более не оставалось,  как  удалиться  и  ждать  в  своей
развалюхе. Он уже вскинул было руку к пилотке, чтобы  получить  разрешение
на уход, как дверь в избу широко распахнулась и  на  пороге,  нагибая  под
притолокой голову, появился тот самый, кого он больше всего  боялся  здесь
встретить. Командиры вскочили  за  своими  столами,  а  Ивановский  только
развернулся всем корпусом да так и замер с поднесенной к пилотке рукой.
   Наверное, его затрапезный, непривычный здесь вид  -  Ивановский  был  в
писарской телогрейке, без знаков различия на ней и в  засаленной  суконной
пилотке, - а все командиры штаба ходили в добротных  цигейковых  шапках  -
показался необычным и остановил на себе острый взгляд генерала.
   - Кто такой?  -  Тоном,  не  обещавшим  ничего  хорошего,  спросил  он,
обращаясь к полковнику.
   -  Лейтенант  Ивановский,  командир  взвода  такого-то  полка  такой-то
дивизии, - с  деланной  лихостью  и  сразу  упавшим  голосом  отрапортовал
лейтенант.
   - Какой, какой дивизии?
   Ивановский твердо повторил номер своей дивизии.
   - Не знаю такой. Что вы здесь делаете?
   - Он из окружения, - сказал полковник,  стоя  перед  генералом  и  всей
своей импозантной  фигурой  являя  подчеркнутую  почтительность  с  легким
оттенком какой-то фамильярной вольности. Ивановский  же  окаменело  застыл
навытяжку, впервые в жизни разговаривая с таким высоким начальством.
   - Окруженец? Почему здесь? Почему не в Дольцеве?
   Новое  упоминание  о  ненавистном  Дольцеве  опять   неприятно   задело
лейтенанта,  но  теперь  это  чувство  задетости  тут  же  и  помогло  ему
освободиться от сковавшей его неловкости.
   - Я здесь по поводу немецкой базы боеприпасов, товарищ генерал.
   - Новое дело! - сказал генерал, не проходя к столу и стоя вполоборота к
лейтенанту. Взгляд его придирчивых глаз не сходил  с  вытянувшейся  фигуры
Ивановского. -  Что  за  база?  Где?  Откуда  вам  про  нее  известно?  Вы
разобрались, полковник?
   -  Разбираюсь,  товарищ  генерал,  -   совершенно   иным   тоном,   чем
разговаривал  до  сих  пор,  сказал  полковник.  Этот  его  тон  человека,
говорящего не совсем то,  что  имело  место  в  действительности,  вынудил
лейтенанта на новую по отношению к нему дерзость.
   -  Полковник  не  хочет  разбираться,  товарищ   генерал,   -   выпалил
Ивановский.  Генерал  метнул  острый  вопросительный  взгляд   в   сторону
лейтенанта, потом - полковника. И лейтенант, чувствуя, что тут что-то  раз
и навсегда решится, добавил: - Артиллерийская армейская база в шестидесяти
километрах отсюда. Несколько  эшелонов  боеприпасов,  охрана  минимальная,
вокруг проволочный забор в один кол. Можно уничтожить.
   - Вот как? Вы уже и разведали? - сказал генерал  и  повернулся  к  нему
всем корпусом  в  распахнутом  полушубке,  из-под  белых  бортов  которого
коротко блеснула эмаль  орденов.  Голос  его  уже  оттаивал,  лейтенант  с
радостью отметил это и тут же решил выложить все напропалую.
   - Запросто можно взорвать. Или сжечь. И  наступающие  на  Москву  немцы
останутся поэтому без боеприпасов.
   Он тотчас пожалел о  своей  опрометчивости,  видимо,  сразу  охладившей
только  что  вспыхнувший  к  нему   интерес   генерала,   который   что-то
неопределенное буркнул в воротник полушубка и  опустился  возле  стола  на
скамейку. Остальные остались стоять на своих местах.
   - Говоришь, запросто? Пых - и немецкие войска без  снарядов?  Так,  что
ли?
   - Не совсем так, товарищ генерал, - пытался исправить  свою  оплошность
Ивановский. - Мы уже пытались, но...
   - Уже и пытались? Успели. Ну и что же?
   - Двоих потеряли. В том числе капитана Волоха.
   - Вот то-то, лейтенант... Как тебя? Ивановский. С кондачка не возьмешь,
с головой надо. Но он молодец, - сказал генерал, обращаясь к полковнику. -
Если так, пошлите его с группой. Дайте человек десять. Займитесь  этим.  И
без промедления.
   - Он без проверки, товарищ генерал, - тихо вставил  полковник.  Генерал
недовольно двинул бровями.
   - Ерунда! Его уже проверяли. Немцы проверили. А это  вот  будет  второй
проверкой. Я скажу Клюзину. - И, повернув голову к просиявшему лейтенанту,
сказал, ободряюще повысив голос: - Готовьте группу, лейтенант. Вот с  ним.
Послезавтра доложите о готовности. Ясно?
   - Есть! - не  произнес,  а  почти  по-ребячески  восторженно  выкрикнул
Ивановский и, лихо козырнув, закрыл за собой дверь.
   Назавтра ему повезло меньше. Полковник,  к  которому  он  снова  пришел
поутру, отправил его к какому-то майору Коломийцу, лейтенант прождал этого
Коломийца  полдня,  и  когда  наконец  дождался   и   передал   приказание
полковника, тот тихо этак сразил его первой же фразой:
   - А где я возьму людей? У меня никого нет, остался один ездовой.
   Почувствовав, что опять все рушится, Ивановский не стал  больше  ничего
выяснять  или  доказывать,  а,  полный  новой  решимости,   скорым   шагом
направился к высокому дому с красивыми  ставнями.  Конечно,  его  туда  не
пустили, он затеял глупую и безуспешную ссору  с  невозмутимым  часовым  у
крыльца и  просто  уже  был  в  отчаянии,  когда  дверь  в  избу  внезапно
распахнулась  и  на  пороге  появился  сам  генерал.  Он  не  сразу  узнал
вчерашнего лейтенанта, и тому пришлось снова  назвать  себя  и  дрогнувшим
голосом сообщить, что с организацией группы  ничего  не  выходит.  Генерал
гневно сверкнул глазами, словно в этой неудаче был виноват сам Ивановский.
   - Как не выходит?
   - Нет людей, товарищ генерал. Полковник послал...
   - Зименькова ко мне! - бросил он кому-то, кто стоял у него за спиной, и
тот проворно скрылся в сенях, куда, ни слова больше не сказав, удалился  и
генерал. Ивановский остался стоять у  крыльца  один  на  один  с  часовым,
который с молчаливым злорадством  посматривал  на  него.  "А  все-таки  не
пройдешь", - было написано на его физиономии. Но лейтенант уже не рвался в
эту просторную избу. Он покорно прождал минут двадцать, пока на крыльце не
появился старший лейтенант в новом полушубке с маузером через плечо.
   - Идите к капитану Зименькову и получите  людей.  Завтра  в  тринадцать
ноль-ноль генерал ждет с докладом о готовности группы.
   - Есть! - сказал Ивановский. Он  не  спросил  даже,  кто  этот  капитан
Зименьков и где его искать, - пришлось разузнавать об этом у коноводов  на
улице. И действительно, к вечеру у него на руках уже был список из  восьми
бойцов и одного старшины; десятым в этом списке значился он сам.
   И лейтенант начал готовиться.
   Кроме людей, надлежало получить боеприпасы, бутылки КС, взрывчатку, два
метра бикфордова шнура. Четверо из девяти были  в  обтрепанных  шинелишках
без телогреек, нужно было их  переобмундировать.  Кто-то  долго  не  хотел
выдавать маскхалаты (на накладной не было подписи старшего начальника); за
лыжами пришлось ездить  в  тыловую,  за  пятнадцать  километров,  деревню.
Последнюю ночь перед выходом он едва прикорнул пару часов, поел только раз
за день, выстоял на трех инструктажах, но в тринадцать  тридцать  все-таки
привел группу к высокому с  красивыми  ставнями  дому.  На  этот  раз  его
беспрепятственно пропустили внутрь, и он с трепетной  радостью  доложил  о
готовности выполнить боевой приказ.
   Генерал закончил телефонный  разговор  и  положил  трубку.  Как  был  в
меховом поверх гимнастерки жилете, молча вышел во двор, где,  выстроившись
по команде "смирно", ждали девять бойцов с Дюбиным во главе. Генерал молча
прошелся перед этим строем, осмотрел  все,  и  на  его  немолодом  уже,  в
морщинах, с провалившимися щеками лице впервые за время своего  пребывания
в штабе Ивановский не обнаружил и следа пугающе начальственной  строгости.
Теперь это было просто усталое лицо обремененного многими заботами,  плохо
выспавшегося, пожилого человека.
   - Сынки! - сказал генерал, и что-то в душе лейтенанта странно дрогнуло.
- Все знаете, куда идете? Знаете, что  будет  трудно?  Но  нужно.  Видите,
метет, - показал он в низко нависшее  облачное  небо,  из  которого  падал
легкий снежок. - Авиация на приколе. На вас вся надежда...
   Он и еще говорил, наставляя, как вести себя в трудную  минуту  в  тылу,
где уже никто, кроме товарища, не сможет тебе помочь. Но он мог  бы  и  не
делать этого - лейтенант имел достаточный опыт боевых действий в  немецком
тылу, накопленный за время двухнедельных блужданий по смоленским лесам.  А
вот его совершенно не начальнический, почти дружеский тон и его участливое
отношение  к  их  полным  неизвестности  судьбам  с  первых  слов  сразили
лейтенанта, который с этой минуты готов был на все, лишь бы оправдать  эту
его человеческую сердечность. Даже сама смерть в этот момент  не  казалась
ему чем-то ужасным - он готов был рисковать жизнью, если  это  понадобится
для Родины и если на это благословит его генерал.
   Наверно, так чувствовал себя не один он, а и другие в этом  коротеньком
строю во дворе, преисполненные внимания и решимости. И  когда  Ивановский,
отдав честь, повернул группу на выход, в его душе неумолчным торжествующим
маршем звучали фанфары. Он знал, что выполнит все, на что послан, иного не
должно, а потому и не могло быть...



        "6"

   Как лейтенант ни торопил бойцов на последних километрах  пути,  все  же
рассвет застал их  в  голом,  белоснежном  после  ночной  вьюги  поле,  на
подходах к шоссе.
   Пользуясь предрассветными сумерками, Ивановский прошел еще километр. Со
все возрастающим риском он приближался к едва  заметной  на  склоне  нитке
дороги, как вдруг увидел на ней спускающиеся с пригорка машины.  Лейтенант
чуть не вскрикнул с досады - не  хватило  каких-нибудь  пятнадцати  минут,
чтобы проскочить на ту сторону. В утешение себе он  сначала  подумал,  что
машины скоро пройдут, и они действительно быстро скрылись вдали, но следом
появился какой-то конный обоз, потом в обгон его выскочили из-за  пригорка
две  черные  приземистые  легковушки.  Стало  ясно:   начинался   день   и
усиливалось  движение;  перейти  шоссе  незамеченными  с  их   самодельной
волокушей нечего было и думать.
   Тогда Ивановский, не приближаясь к шоссе, но и  не  удаляясь  от  него,
круто взял в сторону, на недалекий  голый  пригорок  с  реденькой  гривкой
кустарника. Укрытие там, судя по всему, было не  бог  весть  какое,  но  и
ждать в лощине на виду у шоссе тоже никуда не годилось - стало  светло,  и
каждую минуту их могли обнаружить немцы.
   Расходуя последние силы, лыжники взобрались по склону пригорка, едва не
вывалив из волокуши раненого, и лейтенант, превозмогая  ставшую  привычной
боль, устало заскользил к недалекому уже кустарнику. Однако на  полпути  к
нему перед Ивановским вырос из снега какой-то довольно высокий вал,  ровно
прорезавший  пригорок  и  уходивший  к  шоссе.  Лейтенант   в   недоумении
остановился, но вскоре все понял и обрадованно махнул медленно бредущим за
ним товарищам - давайте скорее!
   Это  был  полузаметенный  снегом  противотанковый  ров,  одно  из   тех
многокилометровых полевых сооружений,  которые  с  начала  войны  во  всех
направлениях изрезали русскую землю. Сколько труда было  затрачено  на  их
устройство,  но  лейтенант  не  мог  вспомнить  случая,  чтобы  такой  ров
сколько-нибудь задержал продвижение танковых армий  Гитлера.  Колоссальные
эти сооружения, наверно, только тогда оправдывали свое  назначение,  когда
были надежно прикрыты огнем пехоты и артиллерии, в противном же случае  их
танконепроходимость   ненамного   превосходила   непроходимость    обычной
придорожной канавы.
   Но теперь ров попался им весьма кстати на  этом  открытом  пригорке,  и
лейтенант, не мешкая, наискось съехал на его широкое, переметенное снежным
сугробом дно. Тут было затишнее и довольно глубоко, ветер  с  одного  края
намел изящный фигурный застрешек, образовавший некоторое  укрытие  сверху.
Наверно, какое-то время тут можно было отсидеться.
   Один за другим они ввалились в это укрытие и тут же попадали на  мягкие
изгибы суметов. Он тоже упал, словно впаялся задом в плотно  спрессованный
вьюгой снег, и, жарко дыша,  долго  невидяще  глядел,  как  снежной  пылью
курился на ветру гребешок застрешка напротив. Он не знал, как быть дальше,
где и как перебраться через злополучное шоссе, не  представлял  себе,  что
делать с раненым. Он чувствовал только, что с прошлой ночи  все  пошло  не
так, как он на это рассчитывал, все выходило хуже, а  может  статься,  что
закончится и совсем плохо. Но он не мог допустить,  чтобы  после  стольких
усилий все завершилось неудачей, он чувствовал, что  должен  до  последней
возможности противостоять обстоятельствам так, как если бы он противостоял
немцам. Не подвели бы силы, а решимости у него хватало.
   Минут двадцать они лежали во рву, не проронив ни единого слова, и он не
мог найти в себе силы, чтобы заговорить и назначить наблюдателя.  Он  лишь
мысленно твердил себе, что сейчас, сейчас надо кого-то назвать.  Хотя  все
они были до крайности измотаны, но кто-то должен был пожертвовать  отдыхом
и вылезть наверх, на ветер и  стужу,  чтобы  не  дать  противнику  застать
врасплох остальных.
   - Надо наблюдателя, - наконец  сонно  произнес  Ивановский  и  переждал
немое молчание лыжников. - Судник - вы.
   Судник, привалясь спиной к снежной стене,  держал  на  коленях  набитый
опилками вещмешок со своим деликатным грузом. Похоже, он спал. Голова  его
в мокром капюшоне была запрокинута, глаза прикрыты.
   - Судник! - громче позвал лейтенант.
   - Счас, счас...
   Еще немного  помедлив,  боец  рывком  выпрямился,  сел  ровнее.  Затем,
опершись на руки, встал и, резко пошатнувшись, едва не упал снова.
   - Тихо! Бутылки! - испугался лейтенант, и этот испуг разом  вырвал  его
из состояния крайней одуряющей усталости.
   Оставив лыжи внизу, Судник вскарабкался  на  высокий,  крутой  бруствер
чуть в стороне от бойцов и залег за ним - белым пластом на свежем снегу.
   - Как там? Идут? - спросил Ивановский.
   - Идут. И конца не видать.
   Ну,  конечно,  они  будут  идти,  не  будут  же  они  ждать,  когда  он
благополучно переберется на ту сторону, чтобы уничтожить их  базу.  У  них
свои цели и свои задачи, прямо противоположные его задаче, и  он  подумал:
хорошо еще, что поблизости нет их стоянок, тыловых  частей,  иначе  бы  он
недолго просидел в этом укрытии.
   Наверно, прошло около  получаса,  Ивановский  прохватился  от  стужи  -
разгоряченное при ходьбе тело начал пробирать мороз. Все, кроме Судника на
бруствере, неподвижно  лежали  в  изнеможении,  и  он,  подумав,  что  так
запросто можно обморозиться, воскликнул:
   - Не спать! А ну сесть всем!
   Кто-то заворошился, Лукашов сел, мутным  от  усталости  взглядом  обвел
снежное укрытие. Пивоваров не тронулся с удобного в снегу места - он спал.
И лейтенант, подумав,  решил,  что,  по-видимому,  и  надо  все-таки  дать
несколько минут вздремнуть, иначе их просто не сдвинешь с места. Авось  за
тридцать-сорок минут не замерзнут. Правда, сам он в  таком  случае  уснуть
уже не имел права.
   Немалым усилием, подкрепленным сознанием близкой опасности,  Ивановский
отогнал от себя одуряющую дрему, напрягся и  встал.  Его  давно  беспокоил
Хакимов,  но  только  теперь  появилась  возможность  осмотреть   его,   и
лейтенант, пошатываясь, подошел к раненому. Как и опасался командир,  боец
был плох. Наверно, все еще не приходя в сознание, он неподвижно  лежал  на
лыжах, туго завернутый в обсыпанную снегом  палатку,  в  тесном  отверстии
которой проглядывало его бледное, с синюшным оттенком  лицо.  От  частого,
трудного дыхания края палатки густо заиндевели,  и  снежинки,  осыпаясь  с
них, сразу же таяли на мокрых щеках Хакимова - у него был жар. Склонившись
над бойцом, лейтенант тихонько позвал его, но  тот  никак  не  реагировал,
продолжая напряженно, часто дышать.