транно
устроено в жизни. Ведь до сегодняшнего  утра  он  и  не  подозревал  о  ее
существовании на этой земле. А теперь вот, проведя с ней день, он  уже  не
знал, как быть дальше, - дальнейшая жизнь без нее просто лишалась для него
всякой радости.
   Они шли долго вдоль Немана  и,  когда  солнце  совершенно  скрылось  за
зубчатою стеной леса, повернули обратно к городу. Слушая  частый  перестук
ее каблучков рядом, он смутно ощущал, как  что-то  в  его  жизни  странным
образом переиначивается, обретая  еще  неведомый,  но  очень  значительный
смысл. И он был рад тому, почти счастлив.  Рядом  едва  заметно  струилась
блестящая гладь Немана,  людные  днем  берега  к  ночи  заметно  опустели,
уставшие за день удильщики один за другим сматывали свои удочки и  уходили
в город. Меж темных  прибрежных  камней  тихо  плескались  волны  и  шатко
покачивались  черные,  пахнущие  смолой  рыбачьи  лодки.  Огромные  ветлы,
нависнув над набережной, погружали  ее  в  непроницаемый  ночной  мрак,  в
котором  совершенно  исчезали  прохожие.   Откуда-то   со   дворов   несло
сладковатым запахом дыма, слышалось мерное  дыхание  готовящегося  к  ночи
города, щедрая природа которого дышала благостным  покоем  извечных  своих
установлений, казалось, не подвластных никому на свете.
   Янинка заметно приблизилась к  нему,  наверно,  окончательно  преодолев
что-то разделяющее их днем, и теперь шла совсем  рядом,  легонько  касаясь
пальцами его локтя. Как-то незаметно для него она перешла на  "ты",  и  он
тоже несколько раз сказал ей "ты", отчего обоим стало удивительно  просто:
исчезла дневная неловкость и непонятная, долго донимавшая его натянутость.
   Как только они ступили в сгустившийся под ветлами сыроватый мрак  ночи,
Янинка вдруг отпрянула в сторону и с непонятной для него прытью  бросилась
по травянистому склону вверх. Он остановился в нерешительности, подумав  о
своих хромовых выходных сапогах, но она из темноты подбодрила его - давай,
давай! И сама быстро полезла куда-то  меж  колючих  кустов,  все  выше  на
кручу. Он не видел, что было наверху, полнеба там закрывало что-то похожее
на раскидистую крону дерева, но он почувствовал в ее голосе азарт тайны  и
тоже полез в кустарник. Скинув с ног туфли, Янинка  взбиралась  все  выше,
приговаривая ему вполголоса:
   - Сейчас ты что-то увидишь... Сейчас, сейчас...
   Минуту спустя, одолев самое крутое место и исцарапав до крови руки,  он
оказался на краю неширокой, обнесенной  решеткой  террасы,  тесаные  камни
которой еще источали густое, накопленное  за  день  тепло.  Рядом,  закрыв
половину неба, высилось могучее старое дерево и поднималась отвесная стена
какого-то здания. Вокруг  было  тихо  и  темно,  снизу  из-под  верб  едва
доносился тихий  плеск  Немана,  пахло  известкой  от  стен  и  укропом  с
недалеких, видать, огородов.
   - Ну, ты понял? Ты понял, что это такое?..
   - Ничего не понял...
   - Наша церковь - Коложа... Двенадцатый век, ты понял?
   - Понятно. Посмотреть бы...
   - Посмотришь, - просто заверила Янинка. - Успеешь. А теперь. А  ну  иди
сюда...
   Она снова метнулась в темень, легко пролезла  сквозь  нечастую  решетку
ограды, перебралась через какую-то стену, и ее светлая кофточка совершенно
исчезла из поля его зрения. Не желая отставать от нее, он  лез  в  темноте
следом, пока не очутился на небольшом травянистом дворике. Небо тут сплошь
закрывали деревья, было темно, и в этой темноте едва брезжила серая  стена
рядом. Чутко прислушиваясь к тишине, Янинка пробралась босиком к низенькой
двери в нише, бросив туфли, потянула на себя створку двери, заговорщически
шепнув ему:  "Лезь!"  Он  с  трудом  протиснулся  в  узкую  щель,  изнутри
придержал  створки,  между  которых  проскользнула  она.   Когда   створки
сомкнулись, их объял такой глухой мрак, что он совершенно перестал  видеть
ее и, чтобы не потерять,  легонько  придерживал  за  плечи.  В  осторожной
тишине что-то глухо застучало-захлопало вверху. Янинка вздрогнула, тут  же
поспешив успокоить его:
   - Не бойся: это голуби.
   - Я не боюсь, - шепотом  ответил  Игорь,  хотя  ему  было  интересно  и
жутковато одновременно.
   - Это иконостас, это аналой, а здесь вот...
   Неслышно ступая в темноте по гулкому каменному полу, она подвела его  к
какой-то  стене,  жестом  заставила   присесть,   затаиться   и   негромко
вскрикнула:
   - О-о!
   - О-о! О-о! О-о! - отозвалось  в  разных  местах  множеством  негромких
голосов.
   - О-о-о! - повторила она погромче.
   - О-о-о-о! О-о-о-о!.. - покатилось  куда-то  вдаль,  под  невидимые  во
мраке своды притворов и ушло вверх, заглохнув, наверно, в звоннице.
   - Голосники. Понял?
   - Какие голосники?
   - Не знаешь? Эх ты!.. Иди сюда... Вот сюда, сюда...
   Она снова повела его за руку  в  темноту,  как  зрячий  водит  слепого,
где-то остановилась, слегка подтолкнув его в бок.
   - Вот щупай. Ты же большой, наверно, достанешь.
   Он начал  ощупывать  шершавую  стену  и  скоро  наткнулся  на  какие-то
гладкие, отполированные впадины в ней, но понять ничего не мог, хотя ни  о
чем не спросил и не удивился. Он уже привык за  сегодня  к  такому  обилию
загадок и впечатлений, что разобраться в них, наверно, нужно было время.
   А времени как раз было в обрез,  самая  короткая  ночь  в  году  быстро
бежала навстречу утру, и, когда они выбрались из церкви, над  городом  уже
меркли звезды и далекий солнечный отсвет  брезжил  на  восточном  закрайке
неба. Янинка, торопясь  и  не  давая  Игорю  опомниться,  все  говорила  и
говорила, преисполненная душевной щедрости, тем значительным и интересным,
что видела, знала, что непременно хотела разделить с ним. Подхватив туфли,
она уже лезла куда-то через колючие заросли шиповника на обрыве, и он едва
успевал за нею,  уже  не  заботясь  о  своих  выходных  сапогах,  которым,
наверно, досталось.
   - Иди, иди сюда! Ну что ты такой неловкий? Не бойся,  не  свалишься.  Я
поддержу...
   Перейдя какой-то овраг, они снова выбрались на  набережную  совсем  уже
сонной, слегка парившей реки, и Янинка сбежала еще ниже - по голым  камням
к воде.
   - Иди сюда. Пока отец спит, я тебе  покажу  мой  цветник.  Уже  зацвели
матейки. Знаешь матейки? Пахнут на рассвете - страх!
   Скользя на кожаных подошвах, он спустился по каменному откосу  вниз,  к
лодке, где она уже орудовала веслом, подталкивая ее  ближе  к  берегу.  Он
вскочил в лодку и едва успел ухватиться за борт, как Янинка развернула  ее
по течению.
   - Так будет ближе. А то по мосту пока дойдешь...
   - Ух ты какая! - восхищенно воскликнул он.
   - Какая? Нехорошая, да? Правда, нехорошая?
   - Прелесть!
   - Какая там прелесть! Вот проснется отец, он задаст этой прелести.
   Сильное течение на середине понесло лодку вниз, но она сумела  выгресть
единственным веслом к берегу, и скоро они подплыли к какому-то забору  под
толстенными комлями верб.
   - А ну ухватись! А то унесет.
   Он успел ухватиться за какой-то скользкий трухлявый столбик в воде, она
соскочила на берег, и они вытащили лодку на траву.
   - Утром найдут. А теперь... Вот этим переулочком, а потом  вдоль  сада,
перейдем картошку, и там, под костелом, на берегу наш домик. Ты  не  очень
устал? - вдруг заботливо спросила она, преданно заглядывая ему в глаза.
   - Нет, ничего...
   Они пошли окраинным, заросшим муравой  переулком.  Она  несла  в  обеих
руках свои туфли, на ходу слегка касаясь его плечом, и он чувствовал тепло
ее тела, проникавшее сквозь тонкую материю кофточки, ее  близкое  дыхание,
непонятный, волнующий запах ее волос и думал, как ему  невероятно  здорово
повезло сегодня. Он уже был благодарен своей невоспитанности,  позволившей
ему ту  нелепую  шутку  в  Барановичах,  благодарен  этому  городу  с  его
древностями и этой ночи, такой непохожей  на  все  множество  прожитых  им
ночей.
   - Янинка, - тихо позвал он, вплотную приближаясь к ней  сзади,  но  она
лишь торопливо прибавила шагу.
   - Янинка...
   - Вот обойдем этот домик, потом свернем на тропку, перейдем сад и...
   - Янинка!
   -  Давай,  давай!  Не  отставай.  А  то  скоро  папа  встанет,  да  как
спохватится...
   По заросшей росистыми лопухами тропке вдоль забора они взобрались  выше
и пошли быстрее. Начинало светать. Рядом в густом мраке садов еще  дремало
ее Занеманье. Хорошо утоптанная стежка  вывела  их  на  край  зацветавшего
белыми звездочками картофельного поля, где сильно запахло молодой ботвой и
свежей землей. Янинка быстро шла впереди, и он, путаясь в ботве  сапогами,
едва поспевал за ней. Уже совсем близко на светлеющем фоне неба были видны
островерхие купола костела, за которым где-то в теплой  речной  воде  тихо
плескались ее плоты. Оставалось пройти еще, может, сотню шагов, отделявшую
ее от костельной ограды, как в ночную тишь  еще  не  проснувшегося  города
вторгся странный, чужой, поначалу тихий, но быстро крепнувший звук. Янинка
впереди остановилась.
   - Что это? Что это гудит? Это самолеты?
   Да, это приближались самолеты, но он все еще не верил, что так нелепо и
не вовремя начинается то самое страшное,  что  последние  недели  скверным
предчувствием жило, угнетало людей. Цепляясь  за  слабенькую  надежду,  он
зажал в себе испуг, страстно желая, чтобы это страшное все же не  сбылось,
прошло мимо.
   Испуганная Янинка, будто ища защиты, метнулась  к  нему,  и  только  он
холодеющими руками обнял ее, как близкие  могучие  взрывы  бросили  их  на
твердые стебли картофеля. Тугие  горячие  волны  ударили  в  спину,  густо
забросав их землей...
   Переждав первый  оглушительный  грохот,  он  поднялся,  рядом  вскочила
Янинка с разметанными по плечам волосами, в испачканной кофточке, зачем-то
стараясь надеть на грязную ногу туфлю. Оглушенный взрывами,  он  не  сразу
услышал ее до странности слабый голос:
   - На мост беги! Скорее!!! Там за костелом мост...
   Ну конечно, ему надо было на мост, в штаб, он уже знал, что  случилось,
и иначе поступить не мог.
   Не оглядываясь больше, сшибаемый ударами взрывов, падая и вскакивая, он
помчался на мост, унося в  горячечном  сознании  едва  схваченный  зрением
испуганный образ девушки с туфлей  в  руках,  оставшейся  среди  росистой,
зацветающей ботвы картофеля...



        "12"

   Его вырвали из забытья вдруг долетевшие откуда-то выстрелы. Сначала ему
показалось: это случайные выстрелы в  здешней  деревне,  но,  обеспокоенно
прислушавшись, он понял, что  доносились  они  с  другой,  противоположной
деревне, стороны. Именно с той стороны, откуда они приволоклись сюда ночью
и куда ушел  Пивоваров.  Мертвея  от  скверного  предчувствия,  Ивановский
перестал дышать, вслушался, но никакого сомнения не оставалось -  стреляли
оттуда.
   Наверное,  самые  первые  выстрелы  он  пропустил  не   расслышав,   он
спохватился, только когда  звучно  ударила  винтовка  и  в  тишине  длинно
протрещал автомат. Ну, конечно, это был его автомат  -  немецкие  стреляли
иначе, это он чувствовал точно. Ивановский оперся на локоть,  но  в  груди
что-то сдавило,  от  боли  перехватило  дыхание,  он  закашлялся,  сплюнув
запекшиеся кровяные сгустки, и снова без сил откинулся на скамье. Пока  он
кашлял, кажется, там затихло и, сколько он ни  вслушивался  потом,  ничего
больше не было слышно.
   Едва справляясь с охватившим его  волнением,  лейтенант  нащупал  подле
лавки часы - было сорок минут  восьмого,  значит,  Пивоваров  отсутствовал
около двух с половиной часов. Если до той  деревни  лишь  километр,  пусть
два, то он уже должен был возвратиться. Но если его нет, значит... Значит,
он пробрался  в  деревню,  но  не  сумел  уйти  незамеченным,  и  вот  его
подстерегла та же участь, что и вчера Ивановского.
   Лейтенант опять приподнялся,  вслушался,  попытался  заглянуть  в  едва
брезжившее в черной стене окошко, но не дотянулся до него, сел на  скамью.
Ему было дурно,  огненно-красные  круги  плыли  перед  глазами.  Рукой  он
нащупал ставшую удивительно  тяжелой  винтовку.  Но  к  чему  теперь  была
винтовка - в баньке его пока никто не тревожил, никого поблизости не было.
Вряд ли он мог  что  сделать,  чтобы  облегчить  участь  Пивоварова,  явно
попавшего в беду в деревне, но и ничего  не  делать  он  тоже  не  мог.  С
огромным усилием, хватаясь рукой за стены, он вышел в предбанник  и  ногой
толкнул дверь.
   Была зимняя ночь - как все ночи в ноябре этого года - с ветром,  низким
беззвездным небом, тусклым, в сутеми утопавшим пространством.  Снег  лежал
свежий, чистый, и  на  нем  ясно  было  видно  несколько  глубоких  следов
Пивоварова, они вели вдоль стены бани и сворачивали за угол.
   Задыхаясь от налетов порывистого  ветра,  Ивановский  подождал  минуту,
вслушиваясь в глухую тишину ночи, но ни выстрелов, ни шагов, ни  криков  -
ничего больше не было слышно. Тогда, не прикрывая двери,  он  опустился  у
порога, прислонясь к бревнам, и сидел так час, а может, и больше. Он  весь
был во власти тягостного, болезненно-напряженного ожидания, ясно сознавая,
что если Пивоваров в ближайшие минуты не  явится,  то  он  не  явится  уже
никогда. Но он не явился ни в ближайшие минуты, ни  в  ближайшие  за  ними
часы. Когда  уже  ждать  стало  невмочь,  Ивановский,  не  поднимаясь,  на
четвереньках дотянулся до кубика своих часов за порогом - было без  десяти
минут десять.
   "Зачем же я посылал его? Зачем посылал? - раскаянно думал лейтенант.  -
Какие тут, к чертям, лыжи?  Какой  штаб?  Лишь  погубил  его,  да  и  себя
тоже..."
   Конечно, без Пивоварова он ничего уже  не  мог,  но  если  он  сам  был
обречен, то следовало подумать, как спасти хотя бы бойца. А он послал  его
на такое дело, где на удачу приходился один шанс из  тысячи.  Немцы  могли
устроить засаду, посадить в поле секреты  и  наверняка  усилили  охрану  в
деревне - не так просто было пролезть между ними. Если не удалось это  ему
прошлой ночью, когда штабисты были еще не пуганы, то тем более не  удастся
нынешней.
   "Ну  так  что  же  теперь?  Что?"  -  в  тысячный  раз  спрашивал  себя
Ивановский, скрючившись сидя возле двери бани. Впрочем, он уже знал, что -
он только тянул время, до последней возможности  надеясь,  что  Пивоваров,
может, придет. Но когда уже стала совершенно отчетливой вся тщетность  его
надежды, лейтенант, опираясь о стены, поднялся на ноги.
   Он испытывал себя, чтобы знать, на  что  он  способен  или,  может,  не
способен уже ни на что. Хотя и с трудом, но держаться на ногах он еще мог,
особенно если иметь дополнительную под руками  опору.  Теперь  опорой  ему
служили стены, а в поле он сможет  опираться  на  приклад  винтовки.  Ноги
кое-как повиновались ему, хуже было с дыханием и с  головой  тоже.  Но  он
подумал, что голова, быть может, отойдет на ветру в поле, а с дыханием  он
как-нибудь  сладит.  Если  помаленьку,  с  частыми  остановками,  экономно
расходуя силы...
   Его намерение уже целиком завладело им, и лейтенант вернулся в  баньку,
рассовал по карманам обоймы из подсумков. Вещмешок он не смог  поднять  на
себя и оставил его на скамейке, зато взял с собою гранату. Дольше  он  уже
не мог оставаться здесь ни минуты и, хватаясь за двери, вышел наружу.
   Шатко, едва не падая, но с упорной,  трудно  объяснимой  решимостью  он
прошел  шагов  двадцать  по  четким  следам  Пивоварова  и  только   потом
остановился. Винтовка оказалась куда более тяжелой, чем казалось  вначале,
но он на нее опирался,  когда  готов  был  упасть,  и  особенно  в  минуты
остановок. Сам бы он уже не устоял на дрожащих от  слабости  своих  ногах.
Отдышавшись, каким-то странным  загнанным  взглядом  поглядел  назад.  Там
сиротливо темнела их банька, где они благополучно переждали сутки  и  куда
ему, судя по всему, уже не вернуться.
   Во второй заход он не одолел, наверное, и полутора  десятков  шагов  и,
пошатываясь, остановился от кашля. Кашель был самое худшее в этом его пути
- глубинной нутряной болью он пронизывал его до слепящей темноты в глазах.
Но Пивоваров, кажется, неплохо перевязал, подсохшая корка на ране  хотя  и
причиняла боль, но не давала сползти бинту, кровь из раны больше  не  шла.
Если бы только не эта адская боль внутри!
   Он хотел идти как можно скорее, и теперь показателем его скорости  была
банька.  Едва  удерживаясь  на  ногах,  он  сделал  уже  четыре  или  пять
остановок, всякий раз оглядываясь, но банька, как нарочно,  все  серела  и
серела в сутеми, с большим нежеланием отдаляясь в ночь.  Прошло,  наверно,
не меньше часа, прежде чем серая темень окончательно поглотила ее.
   Вокруг был снег, ветер и поле - лейтенант понял, что  вроде  бы  достиг
середины пути, теперь возвратиться он бы уже и не  смог,  на  это  у  него
просто не было сил. Он и не оглядывался, сзади уже ничего не могло быть  -
все хорошее или плохое ждало, его впереди.
   Потом он два раза подряд упал, не устоял на ногах,  вставал  не  сразу,
полежав на снегу, пережидая боль потревоженной  раны.  Другой  раз  ему  и
вовсе не повезло - упал он неловко, спиной,  болевой  удар  был  настолько
глубок, что на короткое время он,  кажется,  потерял  сознание.  Потом  он
очнулся, но долго лежал на снегу, все время чувствуя под собой  округлость
гранаты. Но все-таки нашел  силы  подняться,  сесть,  потом,  пошатываясь,
встать на ноги и сделать несколько первых, самых трудных шагов.
   Он старался ни о чем не  думать,  он  даже  не  осматривался,  зато  не
отрывал взгляда от снега, по которому тянулись глубокие следы  Пивоварова.
Они шли в одном направлении, похоже, боец довольно уверенно помнил их путь
из вчерашней деревни и быстро шел к ней. Ивановский  теперь  больше  всего
боялся сбиться с этого следа.
   А сбиться было легко, особенно когда накатывала очередная волна  немощи
и темнело в глазах. Но тогда он останавливался, уперев в землю винтовку, и
ждал, пока пройдет приступ слабости. Кроме того, ему сильно докучал  ветер
- не давал смотреть вдаль, выжимал  слезы  из  глаз;  иногда  его  сильные
порывы так толкали Ивановского, что тот, пошатнувшись, едва не  валился  с
ног. Но он упорно  противостоял  ветру,  собственной  слабости,  боли.  Он
понимал, конечно, что вряд ли встретит Пивоварова,  скорее  всего  никогда
больше не увидит бойца, но все равно должен был пройти тот  роковой  путь,
на который услал его. Конечно, он слишком многими рисковал на этой  войне,
слишком многие по его вине нашли себе на ней  смерть.  Но  этот  его  риск
отличался от всех - он был  последним,  и  потому  Ивановский  должен  был
довести его до конца. И если в этой дьявольской  игре  со  смертью  он  не
сберег многих, то не берег и себя, и лишь это оправдывало его командирское
право распоряжаться другими. Иного права на войне он не хотел  признавать.
В худшем случае, прежде чем  умереть  самому,  он  должен  убедиться,  что
где-нибудь в этом поле не лежит, истекая кровью, его Пивоварчик.
   Он шел и шел - шатко, расслабленно, то и дело останавливаясь и опираясь
на тяжелую  длинную  винтовку  Пивоварова.  Однажды,  когда  от  усталости
подкосились ноги, сел на снегу, долго отдыхал. Но подняться опять на  ноги
стоило такого мучительного труда, что больше он  не  рисковал  садиться  и
отдыхал, опираясь на приклад  винтовки.  Останавливался  он  теперь  через
каждые четыре или пять шагов. У него уже не хватало дыхания.
   Опять ему показалось, что он прошел километра три, если не меньше, и он
усомнился в правильности слов Пивоварова относительно расстояния  до  этой
деревни. Трудно было поверить, что она  в  километре-двух  от  их  баньки.
Жаль, на этот раз он не прихватил с собой часов и  не  мог  проследить  за
временем. Но по каким-то неуловимым признакам ему показалось, что  деревня
уже недалеко, похоже, он находился в ее  окрестностях.  Следы  Пивоварова,
однако, все тянулись и тянулись, казалось, им не будет конца в этом  поле.
Где  боец  мог  находиться  сам,  трудно  было  угадать,  хотя  Ивановский
готовился к самому худшему. Но могло статься и так,  что  он,  как  и  они
вчера,