уре,- и уборщица, и
сторож, раньше  в конторе была и комнатку за печкой  в конце коридора имела.
При  немце сюда переместилась, печечку железную поставила, топчан из  ящиков
собрала и  живет  себе,  дитя пасет, потому как и у нее,  и у дитя,  которую
Стешкой  кличут, всю родню выбрали, выпололи, кого еще при советах в далекие
места  увезли,  кого  тут  постреляли,  кого немцы  подобрали  на  работу, к
германцу отослали.  "В  рабство ихое",-  патриотически подыграла захмелевшая
бабка и притопнула вяленым опорком, пыль взнялась клубом. Вскинув голову так
гордо, что выпала гребенка из волос, по причине вшивости коротко стриженных,
бабка грянула: "Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается
с  рассветом  вся  советская  земля!.." - и заутиралась  фартуком, тоскуя по
Кремлю.  Под  фартуком  бутылка  с казенным спиртом обнаружилась. Пошло тут,
поехало братское веселье.
     Коляша  Хахалин как человек, почти не пьющий, точнее -  еще не навыкший
пить,  отправился  гулять  по территории  комбината,  довольно  обширной.  И
напоролся  на  пожарный крытый  двор.  Во дворе  под навесом рядком  красные
машины стоят с баками, полными воды. Коляша сунулся в одну машину - открыто,
в  машине  все  блестит и  светится.  Он понарошке нащупал военным  ботинком
пробку стартера  и, зная, что от  стартера наши машины вовек не  заводились,
давнул.  Машина вздрогнула, уркнула,  застреляла  трубой и тут же заработала
ровно,  чуть  сотрясаясь от  напряженных  моторных сил,  готовых  к рывку  и
действию.
     Коляша, сперва тоже от неожиданности вздрогнувший, осторожно надавил на
педаль сцепления, обхватил рукой кругляшок рычага  и сунул его взад - он и в
своей-то  великомученице-"газушке" не  всегда и не  вдруг попадал в  канавки
хитрых машинных скоростей, в  особенности в  заднюю и  четвертую скорости, а
тут,  сдуру одержав  техническую победу, надумал покинуть пожарную стоянку и
двинуть машину  задом во двор. А  уж если дура-удача пойдет, так уж  пойдет!
Выехал Коляша во двор, машину остановил, но мотор не заглушил и от ликования
души, сложив  руки рупором, как  заорет:  "Кто  из девяносто  второй?  Домой
поехали. Смеркается уж..."
     Это  была картина! Это  было кино! По городу Бердичеву, облепив красную
машину,  ехало воинство  и под  гармошку выдавало: "Три танкиста  выпили  по
триста, а начальник целых восемьсот!.."
     Так под гармошку, с дружными песнями въехали в расположение, на батареи
ворвались  и там уже получили по заслугам сполна. Переполошенное начальство,
между прочим, тоже выпившее, повыскакивало из всех хат и пошло, пошло чинить
расправу. Кого из гуляк под арест, кого  глотки орудий с мылом  мыть, кого -
землю копать, кому и по морде.
     Коляша Хахалин оказался в  свежевыкопанном за сараем  ровике, устланном
по дну соломой. Называлось это гауптвахтой. Хозяин  ровика, то есть человек,
копавший его, оказался  не кто  иной, как Пеклеван Тихонов, он же приставлен
был охранять  ровик с  лежащим  на его  дне нарушителем дисциплины. Пеклеван
осудительно качал  головой, ругал  Коляшу, мол,  вечно он, как не знаю кто,-
нарушат и фокусничат да выкаблучиватся. Коляша достал из военных брюк шкалик
со  спиртом,  на запивку  дал часовому  флягу  пива.  Хозяин ровика,  он  же
постовой,-  человек деревенский, сговорчивый. Выпив шкалик спирта и закрепив
его  пивом,  тоненько запел:  "И  в  Божьем  храме средь молитвы  любовна-ай
встренулся  наш  взгляд..."  -  Пеклеван  страдал непревзойденной  сибирской
жалостью  и обожал  переживательные  песни.  Нелегко  ему  было держать  под
арестом  своего  дружка,  страдальца  фронтового. Он  спустился  в  ровик  к
арестованному,  обнял  его братски,  и они так  вот, в  обнимку, проспали до
самого утра.
     Рано  утром  пиво погнало  Коляшу в кусты. Он,  значит, стоит, поливает
украинскую землю, перед ним, кустами толсто  заваленное,  пламенеет  что-то.
Отогнул Коляша кусты - под ними красный бак и неподалеку, в ста или двухстах
метрах,  стоит  свежекрашеная машина  с зеленым, только  что  сколоченным  и
свинченным кузовом.
     Так  Коляша Хахалин  сотворил  на фронте свое  самое  полезное дело, за
которое  медаль ему не дали,  но  и не ругали. Командир дивизиона, начальник
штаба дивизиона,  майор Фефелов и прочее начальство делали вид, будто ничего
особенного на свете и в их части не произошло. А раз так, то  и Коляша делал
вид, что ничего особенного не произошло. И думал с облегчением, что было это
в последний  раз, когда он сел за руль. Да и  Пеклеван Тихонов, как всегда к
разу  и  к  месту,  товарищеское   внушение  ему   сделал:  "Не  вздумай  на
ворованной-то машине ишшо кататься  - это,  как у  конокрада, либо на голову
аркан, либо в острог запрут".
     Сказано  уже - нет  клятвы крепче, чем в  огне  и  на воде.  Но все  же
пришлось Коляше сесть за руль. Еще раз. Зато уж воистину в последний раз!
     Но  прежде, чем это случится, Коляша Хахалин сотворит еще  один  боевой
поступок.  Там же, под Бердичевом - вот  ведь какой памятный город оказался!
Сотни городов  с войском  прошел Коляша,  тыщи деревень, Бердичеву же выпало
быть большим и очень серьезным перевалом в его жизни. Позднее он узнает, что
в Бердичеве венчался французский писатель Бальзак,  и  нисколько не удивится
тому  и дознаваться не  станет, как это занесло  туда француза.  Бердичев  в
понимании Коляши  Хахалина еще  тот город,  в нем могут и  должны  постоянно
происходить всяческие чудеса.
     Именно  там,  в  Бердичеве,  молодой  человек,  угнетаемый, как  и  все
здоровые  молодые парни, мужской плотью, принял  боевое крещение, произведен
был в мужики.
     Батареи были  поставлены  на  окраине  города, и  наблюдательный  пункт
вынесен в хуторок, за сады, на опушку  пригородного дубового  леса. Хороший,
богатый  хуторок,  совсем почти  не  разбитый,  но  какой-то весь  раздетый,
неуютный - без оград,  без ворот, почти без  надворных построек,  вроде  как
селились  тут люди случайно и ненадолго. Хаты, как бы нечаянно забредшие иль
с неба набросанные по опушке  леса, хотя  и беленые, но серые и сырые. Вояки
узнали,  что хутор этот  и  в самом деле случайный и  недавний.  Возвели его
какие-то  и  откуда-то  выселенцы  перед войной. Опасный для родины народ  -
выселенцы. Однако небрезгливые власти мужиков все равно подмели, отступления
и наступления их смыли в военные ямы.
     Командир дивизиона, начальник  штаба, вычислитель  и прочие нужные делу
чины  заняли просторную  хату  безо  всяких перегородок и  затей. Внутреннюю
архитектуру хаты осуществляла  основательно сложенная,  на  чалдона-сибиряка
ликом похожая, насупленная русская речь.
     В хате обитали мать Антонина - женщина дебелая, в  разговоре степенная,
и две дочери - Светлана и Элла.
     Светлана  пошла  в  мать  - пышнотелая,  с косой цвета овсяной  соломы,
спускающейся до заднего  места, по земле ступает  из милости, травки-муравки
едва касается. Словом,  была  она из  тех, про  кого  говорят:  прежде,  чем
сказать,-  подумает, прежде,  чем ступить,- осмотрится. Пава, одним  словом.
Над ее кроватью гвоздями приколоченные, тушью, от руки рисованные на ватмане
висели два  портрета -  Пушкина и Белинского.  Товарищи командиры  зауважали
Светлану и  выражаться  при  ней  воздерживались.  Желая  угодить девушке  и
обратить на  себя внимание, командир дивизиона зыкнул, чтоб  военные  курить
выходили  вон.  И этот  жест  даром не пропал:  пошел  командир  умываться -
Светлана ему поливала, холщовый рушник, петухами вышитый, подала.
     Другая  дивчина,  видать,  в  отца  удалась.  Платьишко на  ней  еще  с
накладным воротничком  и карманами,  с тремя складочками на юбке. Заношенное
платьишко, давно не  стиранное, точнее, стиранное, но  без мыла, в  щелоке и
оттого  несвежо  выглядевшее.  Зато  сама Элла,  чернявенькая, с остренькими
локтями, сияя смородиновыми глазами, хотела всех и обо всем расспросить, все
и обо всем рассказать. Смуглое лицо ее разгорелось, губы безо всякой причины
улыбались. Она летала по  просторной  избе,  что грач или черный дрозд, то и
дело  ударяясь  о  печку,  чего-то  роняла  с грохотом  и  разбила  какую-то
посудину, редкую в этом бедном доме, и мать, качая головой, давала понять
     постояльцам, что вихрь этот не остановить, не унять даже военной силой.
Угадывая желания постояльцев, Элла по  своей воле и  охоте помчалась в  сад,
принесла в подоле яблоки  и груши, ухнула фрукты  на  стол, прямо на карты и
штабные  бумаги. Заметив, что телефонист привязан к  месту проводами,  ему в
пригоршни вальнула абрикосов, поверх алое яблоко и грушу вляпала.
     "Подол-то",- напомнила  мать  и,  настигнув дочь,  сама одернула на ней
платьишко.  Коляшу, а  он в  ту пору  дежурил у телефона, эта чернявая птаха
сразила наповал  сразу, он почувствовал себя  разлаженно, слабо, все  в  нем
сместилось куда-то, в жаркое место.  Сжимая в горсти грушу  и яблоко, Коляша
ловил и не  мог  поймать захмелелым взглядом это порхающее по избе существо,
начал путаться на телефоне.
     - Да что с тобой сегодня? - уставился на него начальник штаба дивизиона
и, увидев мутный  взор телефониста,  сместившийся в беспамятство, решил, что
это от постоянного недосыпания и, раз обстановка позволяет, надо телефониста
подменить и дать ему отдохнуть. Да если бы Коляша мог бросить этот проклятый
телефон, он сам, не спросясь, бегал бы за девушкой щенком возле избы, тявкал
и зубами хватался за подол, забыв про войну.
     Мать Антонина предложила товарищам охвицерам сготовить обед, если у них
есть  продукты;  от  себя  же она  могла добавить  к обеду яишницу. Товарищи
охвицеры благосклонно согласились с этим предложением, отделили продукты  от
сухого пайка в распоряжение хозяйки.
     Заполошно бросив: "Пойдем!" - Элла схватила освободившегося телефониста
за руку и  умчала за собой во двор,  со двора,  в котором стояла  корова, по
лестнице  -  наверх, на сеновал. В дощаном  щелястом сеновале  пахло  свежим
сеном и яблоками. В глуби сарая, у дальней стены серела кучка  прошлогоднего
сена. На нем была раскинута нехитрая постель - стеженое старое одеяло вместо
матраца,  в головах  половичок,  на  него брошена  смятая  подушка  и что-то
скомканное,  наподобие покрывальца.  "Тут она  спала!  -  догадался Коляша,-
совсем недавно". У  него занялся дух. Элла порхала по сеновалу, собирая яйца
снова  в подол платьица,  оголив серо-голубые трусики с белыми пуговками  на
боку. Вдруг девушка остановилась перед Коляшей, уперлась в него:  "Ты чего?"
Господа охвицеры  деликатно отворачивались, когда она вот так-то, с фруктами
и яблоками, задрав подол, одаривала их плодами. Коляше она зачем-то сунула в
руки теплое яйцо. Он стоял посреди сеновала, держа куриное яйцо в ладонях, и
не отрывал взгляда от Эллы.  Он и губами-то  пошевелить не  мог, а  вот яйцо
раздавил, и оно потекло на ботинки. Держа одной рукой подол с яйцами, другой
рукой Элла принялась клочком сена очищать  солдатский  ботинок, торопливо, с
захлебом рассказывая, что  приехали они сюда с  Урала  и  сначала ей тут  не
нравилось,  но, как  вырос и начал  цвести  сад,- понравилось,  и вдруг тоже
поняла - он ее не слышит, то есть слышать-то слова слышит, но  смысла  их не
понимает.
     - Бедный ты мой! Ты ж на войне...- погладила она его свободной рукой по
щеке и  приказала немедленно  лечь в постель и  спать.- Потом... потом,  все
потом. Я тебе нравлюсь, да? - уже с  лестницы высунула она голову. Глазищи у
нее ясно и возбужденно сверкали.
     "Вот  она,  погибель-то  какая  бывает",- обреченно  подумал  Коляша  и
закивал головой - да-да!
     - Я приду к тебе! - шепнула или крикнула Элла.
     Коляша решил, что все это ему метится,  женский  это товарный  обман, и
только - о нем он так много слышал и читал.
     Усталость, давняя,  фронтовая,  все  сминающая  усталость,  и  событие,
встреча эта, молнией его опалившая,-  обессилили парня, и только он коснулся
подушки, будто в обморок провалился иль в яму бездонную угодил.
     Ночь была уже, сочился лунный свет в щели сарая, когда Коляша проснулся
от осторожного к нему прикосновения. Кто-то лежал рядом, гладил его по щеке,
касался губами уха.
     -  Хороший  ты мой! Солдатик  мой молоденький,  желанненький...  Я тебе
нравлюсь? И ты мне тоже... И ты мне...- шелестело рядом.
     Коляша,  не  шевелясь, внимал  голосу небесному.  И от голоса  одного и
ласкового к  нему  прикосновения истек в белье и,  если б  дальше  ничего не
было, он  все  равно  считал  бы,  что  мгновения  эти в его жизни  -  самые
волнительные,  самые  счастливые.  Но девушка, скользя губами по лицу, нашла
его губы и впилась в них. Коляша плотно-плотно сжал рот.
     -  Да ты еще  и целоваться-то не  умеешь?!  - прошептала  Элла  и стала
старательно учить его целоваться.
     Коляша весь опустел  и, как и что было дальше,- плохо понимал и помнил.
Он истекал семенем, почти беспрерывно содрогаясь от силы,  давно и навязчиво
его угнетающей.
     Очнулся  он от легкой  боли  - Элла,  Эллочка, повторяя: "Хороший  мой!
Сладкий  мой!",- покусывала сосцы  на  его  груди, и, вспомнив,  как  мужики
говорили, что иные женщины во время полового сношения не только кусаются, но
кричат,  Коляша сперва  испугался,  но потом все  же решил, что ради  такого
небывалого удовольствия можно все  стерпеть - и отдался губительной страсти,
как это дело называют в книгах.
     Они маленько  и поспали, и поговорили даже. Элла,  тронув его по  губам
пальцем, сказала, мол, ей очень приятно, что она у него была первой.
     - И дай Бог, чтобы не последней,- кротко вздохнула добрая душа.
     Преисполненный  благодарности,  он  хотел  на   благородство   ответить
благородством, мол, когда война кончится, он приедет в Бердичев и женится на
ней, на Элле. Но в это время Коляшу крикнули снизу,  со  двора,-  пришла его
пора дежурить. Он глянул на  часы - было четыре часа утра. Сменщики дали ему
отдохнуть две смены. Молодцы какие! Понимая, что так просто  уходить нельзя,
надо что-то  сделать  на  прощанье, Коляша пытался  припомнить, как  в таких
случаях  поступают герои книг, но  отчего-то не вспомнил  и просто поцеловал
девушку и  сказал: "Спасибо!" - получилось,  будто в магазине, продавщице за
селедку благодарение, и он тихо, стесняясь нежности, добавил: "Милая".
     Элла, уже сонная, подняла руку, погладила Коляшу по щеке.  И он, сам от
себя того не ожидая, неуклюже  чмокнул ее  маленькую ладошку и почувствовал,
как   обессиленно   опала   соленым  отдающая   рука,   раздался   глубокий,
удовлетворенный  вздох, который долго-долго, всю жизнь будет помнить Коляша,
ибо  поймет  со  временем:  все,  что в  жизни  бывает  в  первый  раз,-  не
повторяется, все же, что случается второй раз,- вторично.
     Приспевает пора рассказать о том,  как Коляша Хахалин нарушил клятву, в
огне данную, вынужденно сел за руль и сотворил вынужденный подвиг.
     Раненный весной сорок четвертого года в  путаных, бестолковых  боях под
Каменец-Подольском,  он все  лето  кидаем  был по прифронтовым госпиталям. В
одном госпитале пристроился было  санитаром, но  на  раненой  ноге  никак не
зарастал свищ,  сочилось в бинты, присыхала к  ране вата,  и  его метанули в
чуть отдаленные тылы  - долечиваться, да не долечили, отправили нестроевиком
в ровенский конвойный полк, где он и встретил День Победы.
     Чудно   встретил  он  этот  выстраданный  праздник,  не  по-людски,  не
по-армейски, не по-братски.
     В  конвойном  полку толклось  множество  рядовых и командиров,  успешно
отсидевшихся в  тылу, пресмыкающихся, исподличавшихся. Пополнение из раненых
фронтовиков не могло  не вступить  в конфликт  с этакой шайкой.  И вступило.
Дело  доходило  до  мордобоя,  в  котором  верх, конечно же, держали  старые
конвойники,  сытые,  здоровые  ребята. Нестроевиками разбавляли в ротах  это
сытое и наглое кодло,  которое объединение  вело подлое дело. Старшины рот и
младшие  командиры вызовут  в каптерку за чем-либо строптивого нестроевика и
дружно   так   его   отделают,  что  всякая  жажда  дальнейшей   борьбы   за
справедливость пропадает.
     Коляшу беда свела  с двумя  бойцами - Жоркой-моряком  и тихим парнем из
местечка  Грицева, что на Житомирщине. Оба они  были тяжело контужены, обоих
парней били припадки.  Коляша, немножко поработавший в  госпитале,  научился
усмирять падучую, когда  она валила ребят. И снова навела его худая доля  на
держиморду  -  ротного   старшину.  В  отличие  от   Олимпия  Христофоровича
Растаскуева, этот был худ, нервен,  криклив. И фамилия ему соответствовала -
Худоборов.  Он  панически боялся  погибнуть. И  погиб. Уже в  мирное  время.
Приладился  к какой-то ровенской жинце, а  у той муж дезертировал из  армии,
сошелся с лесными братьями и, однажды явившись  в  город, обех,  как говорил
новый старшина роты, расстрелял прямо в постели. Так вот, старшина Худоборов
еще и рукоприкладством занимался.  Однажды он ударил Жорку-моряка, тот хрясь
на каменный пол и забухался в припадке, затылком  об камень. Старшина убежал
и в каптерке спрятался. Народ оторопел. Коляша насел на могучую грудь моряка
и  кое-как справился с больным, не  дав разбить ему голову об пол. Перенесли
захлебывающегося пеной больного на  нары. Коляша внушал бойцам, что припадок
страшен  для  самого контуженного  и ни  для  кого больше, что в роте  таких
больных двое, может  начаться приступ сразу у  обоих, и что он  тогда станет
делать? Надо ему, Хахалину, в этом деле помогать.
     Старшине  Худоборову  Коляша   на  всякий  случай  заметил,   что-де  у
контуженных есть справка на тот  счет, что, ежели они человека прикончат, их
даже  к  ответственности  за  это  не привлекут. Худоборов  перестал чеплять
припадочных, переключился на  более здоровых, падучей не страдающих  бойцов.
Коляша  Хахалин  из нарядов,  почитай, не  вылезал -  этого старшину, как  и
Растаскуева,  борца  за  исправную  службу, отчего-то  бесило, что  рядовой,
занюханныи солдат,  к тому же  хромой, читает книги, хорошо поет и, главное,
пишет  стихи. С наслаждением,  аж бледнея от  страсти, на  всю роту кричал и
этот старшина: "А ну, поет, мети казарму, выносс-си помой-и!"
     В  ночь  на девятое мая, угомонив припадочных,  наказав ребятам,  чтоб,
если  начнется приступ  у больных, подменить его  на  посту,  Коляша Хахалин
заступил на дежурство  у  проходной, с  одной  обоймой патронов,  сунутой  в
магазин винтовки.
     Надо  сказать,  что  беспокойство,  волнительное  ожидание долгожданной
вести, охватившее страну, в том числе и  город Ровно, забитый не  доехавшими
до фронта и уже едущими  на Дальний Восток  войсками, передалось и усталому,
войной  издерганному  и  старшиной  измыленному  бойцу Хахалину.  А тут  еще
танкистов навалило на окраину города, поди-ка, целый  корпус. Они переломали
гусеницами танков сады, расположились, не боясь демаскировки, вольно, широко
и загуляли. Ой, загуляли!
     Вот уж время  и час, и второй час ночи - у  танкистов  бал не умолкает:
звучат  баяны, гармошки,  гремят  радиоустановки, визжат девки,  поют парни,
зычно  гаркают чего-то  товарищи командиры. И все  это разом, одновременно -
постовому Хахалину передалось возбуждение от происходящего в саду и в округе
всей. И чего особенного?  Тоже человек, сколько и как мог, воевал, было  бы,
так и выпил бы...
     Тут  на  него с фонарем-фарой набрели пьяная банда в количестве четырех
рыл. Интересуются ребята, в каком городе находятся, какой объект перед ними,
нельзя  ли  чем  разжиться  в смысле  спиртного.  Коляша терпеливо объяснял:
находятся  они  на Украине,  в городе Ровно, перед ними проходная конвойного
полка, и, ежели есть здесь у кого спиртное, его потребляют втихаря.
     - И ты в такой шараге служишь? - удивились танкисты.
     - А  куда ж мне деваться-то? Родина каждому  свое  место определяет. Не
сойдешь...
     - Э-э-эх ты! - сказали танкисты, и один из них заплакал. Все они начали
обнимать часового  и  целовать,  оглушая запахо