без  анкет, в котел  со  смолой. Душегу-уууб!  Хожу я,
значит, землю копаю,  пулемет на  горбу вперед  на запад ташшу и чую, скоро,
скоро отмаюсь.  Но  тама,-  показал Сметанин в потолок вагона,- распоряженье
насчет моей  выбраковки  ишшо было  не дадено.  А  вот  письмо  от моей бабы
пришло. На  имя  командира  части. А  у нас токо-токо  ротного  убило, новый
ротный пришел. С батальона. Капитан Чащин. Ну, новый-то он новый, да дыры на
ем старые.  С госпиталю он поступил. Меня к ему и вызывают. Сидит в блиндаже
мужик, худю-у-у-ущий, хворый на вид весь, как ворон черный. Я ишшо подумал -
осетин,  небось,  альбо чечен,  А  он  меня  на русском  чистогане: "Ты  што
распротвою мать,  от  семьи спрятаться хочешь?"  - "Умереть  я хочу, товарищ
капитан".-  "Чего-чего?!"  - "Умереть, говорю,  хочу. Все  надоело".- "А вот
тебе! - заорал капитан, тыкая себя  кулаком в ширинку.- Хуеньки не  хочешь?"
Бодрое, игровитое слово-то, навроде как детская побрякушка. Я с того момента
слово это полюбил  и  на  поправку пошел, душа  в  мине  воскресать  начала.
Товарищ Чащин, он с  понятием,  он слово-то словом, но дело делом, коло себя
меня  держал, навроде  как  вестового  и писаря.  Какой  из меня  писарь?  А
сапожник и шорник хоть куды - с  детства к шилу да к постегонкам приученный.
Обшивал, обмывал, упочинивал, обувь тачал и командирам, и солдатам. Ночей не
спал.  Когда и коней почишшу,  когда чего  поднесу, подам,  покопаю, раненых
соберу. И вот под крылышком-то капитана Чащина, дай ему Бог здоровья, да под
командирскими накатами очухался я,  и, когда меня снова во взвод возвернули,
к пулеметчикам,- голой рукой  меня не возьмешь! Я уж  снова весь при себе, и
нюх мой от пороха и гнилых соплей прочистился. Работат!
     Н-на! А ить задурел  я,  о-ох, задурел!..  Это коды мы Берлин  взяли  и
загуляли все: и офицера, и рядовые,- так я уж и от памяти отстал: ночь  мне,
день, немец, русский, узбек, татарин - все  мне собутыльники!  Всех я люблю!
Волокут меня к Чащину, теперь уж к комбату, майору. Ты что, говорит, старый,
обалдел, что ли? Так  точно, обалдел, говорю, потому как жив остался и до се
этому  не верю. Он меня подтолкнул к  окну - это мы под Берлином, в каком-то
городе  стояли,   на  берегу  реки,  может,  моря,  кажись,  Ундермунде  или
Мундерунде - у него, у немца, рази запомнишь.
     "Че ты видишь?"  - спрашивает  товарищ Чащин, теперь уж майор, а  я  уж
привык  -  все  капитан да  капитан.  "Дома",- говорю. "А ишшо че?" - "Ишшо,
ишшо?  Воду,-  говорю,-  вижу".-  "А ишшо?"  - "Боле ниче  не вижу,  товарищ
капитан. Мне бы опохмелиться, тоды бы, может, зренье прорезалось..." - "Я тя
опохмелю!  Я тя опохмелю! Ты что,  старая кляча, не видишь, што уж  лето  на
дворе? Ты же с весны  гуляш! Куда в тя лезет-то?  Струмент сапожный потерял.
Иль пропил... К немке, к молодой, по пьянке подвалился, бесстыжая твоя рожа!
У тебя ж четверо детей! Дочь невеста! Мне уж жопу чесали за твои художества!
Под трибунал попадешь!.. Ты же в  армии,  мерин  сивый! Что, что побела? Ну,
погуляли все, люди как люди, а ты, как хер на блюде!.."
     И  опять,  в  такой погибельный  момент приблизил  меня к  себе товарищ
Чащин, уж майор,- велел мне подавать, но помаленьку, чтоб постепенно  голова
прояснялась и  сердце чтоб  от  неупотребления сразу не остановилось,  чтобы
тоже в границы входило. И все, парень, опять наладилось, пошло,  как  надо,-
молиться  век  мне  и  моей семье  на товарища Чащина. Но  тут  нас хлесь  в
ашалоны, да в Молдавию и перевели. Тама от нас товарища Чащина отозвали. Кто
говорит, будто в академию, кто, мол. по раненьям домой. А я думаю, в Кремель
его взяли,  да и не  ошиблись - бо-о-о-ольшо-ого ума человек! Там такие люди
нужны, чтоб с умом руководить державой и направлять ее, куда надо, а куда не
надо - не направлять...
     Н-на, оборвалось во мне что-то, заныло,  заскулило в нутрях. И  давай я
опять гу-уля-ать-куралеси-ыть... Но  товарищ  Чащин все предусмотрел.  Новый
комбат  меня  с  деревни, где  мы  помогали  колхозникам  урожай убирать  да
смуглянок-молдаванок в  кукурузе перебирать, нажравшись синего  вина,- велел
на губвахту посадить. Отсиделся я, отлежался на  губе, мне документы в зубы,
мешок концернов, мать бы их, маленько хлеба, маленько денег - и катись вояка
Сметанин домой - от греха подальше. Ну я, само собой, с ребятами загулял. Но
ребята  не дали  мне разойтись.  Место  мне  в  энтом вагоне  -  из  Румынии
эшелон-то  идет,- нашли и в  вагон связку одеяльев забросили, вот оне,  энти
одеялья,- для коней, заместо попон служили. Матерья на их плашпалатошная, ее
простежили  с  куделей,  с  ватой ли сырцом и  полевых  артиллерийских коней
грели. Мне сказали, там, в деревне, мол, сгодятся, там все разуты-раздеты, а
из матерьи такой хоть штаны,  хоть  юбки  шей.  До-о-о-олго  я  ехал  на тех
одеяльях один.  Прядут патруля, я  сразу  на  себя генеральский вид  напущу:
"Имушшество казенно охраняю, попоны для коней",- и отлипнут оне. Потом народ
полез-попер, мне  и  радостней, и  веселей,  да  вот только  от попок  энтих
тыловых беспокойство.  Два одеяла я уж на хлеб променял. Ишшо бы надо хлебца
раздобыть.   Придется  тебе,  парень,  энтим  делом  заняться  -   я   худой
промышленник.  У  нас теперича вроде как семья. Ты уж, дамочка,  не обрашшай
внимания. Невыдержанный я на язык. Деревня-мама!..
     Н-на-а, деревня! У ее и названье-то  Кудахталовка! И жись в ей не жись,
а и не знаю, как назвать... Вот лепят в лепят: "Жись до войны  была! Жись до
войны!" Может, кому и была,  да  не нашему брату. Кудахталовка наша почти  в
самом степу, хлебушко родится с пятого году на шестой, картошка - моих мудей
не  хрушшее!..  Ой, опять прошу прошшэнья, дамочка  молодая. Вся  надежа  на
скот, на овцу,  на ямана, да на коня, да на Ивана. А  ен, Иван-то, который в
двадцать перьвом годе  не вымер,  дак в тридцать третьем годе ноги протянул.
Ладно, у нас отец мозговитый,  на каку-то  стройку махнул, кочергой  в домне
шевелить  обучился,  и за ту  кочергу ему хорошие  деньги  давали. Да только
выпить  он  у нас был большой спец. Но деньжонок все  же присылал, когда и с
имушшества  чего. Я  за старшего в семье. Семеро  нас, и не  по лавкам, а по
полу  да по полатям. Из семерых четверо девок. Меня скорее женить, чтоб я  с
дому не смылся. Всего  приданого нам с Грунькой: деревянна кровать с клопами
возле  дверей... Скрыпит, курва,  што твой шкилет. На полатях девки возятся,
подслушивают.  А  еда кака? Картошки,  молоко да  арженина.  Девки ночью  на
полатях  ка-ак  пе-орнут! -  у нас с  молодой полон рот  битых  тараканов...
Послушай, солдатушко хромой, нас эти попки намертво заперли?
     - Намертво!
     - Н-н-на-а-а! Теперь нам не помочиться, не опростаться, не попить?
     - Терпеть придется.
     -  Терпе-эть? Все  терпеть  да  терпеть... Не  привыкать  нашему  брату
терпеть, ну, а ежели как терпиловка кончится? Опеть свалка? Опеть кровь?..
     - Тихо, отец. Я попробую упросить осмотрщика вагонов.
     - Молчу, молчу,- Сметанин  в потемках звучно, сладко  зевнул  и уже  на
отходе ко сну  добавил:  - Эх, Кудахталовка,  Кудахталовка, мать бы  ее ети!
Знаю, че меня ждет. В Молдавии бы остаться, коло винограду, коло молдаванок!
У-ух,  егоисты мы, мужики! У-ух, егоисты!  Детишки-то как? Старшу замуж надо
выдавать...
     Всю  ночь, как  на  грех,  как  на  изгальство, гнало  поезд,  тащило в
холодную,  ветреную  Россию, и  только  на  рассвете случилась остановка. Но
Коляша  не  дозвался  никого  снаружи.  Мочились  мужики  в  притвор  двери,
по-большому  терпели. Сметанин  не  раз уж  вежливо  пукнул,  заглушая  звук
кашлем. По вагону начало все гуще разносить вонь и звуки. А поезд все бежал,
бежал.  И  уснул  Коляша  на  одеяле-попоне,  отделенной  Сметаниным.  Когда
проснулся,  поезд все  качало,  все волокло.  И  он опять  забылся. И  опять
проспал  заправочную  остановку,  узловую  станцию, на которой комендантские
работники  открыли  вагон и  спутники  облегчились.  Киевский  лейтенант,  с
гранатой, еще  и выпил, да крепко.  Лицо  его, серое и костлявое, осветилось
загоревшимися  глазами,  сталистым взглядом прожигал он все, на что смотрел.
Гаденыши бахмачской  комендатуры по  линии  передали,  чтоб  мятежный  вагон
закрывали.  И  спутников снова  заперли, снова  упрятали.  Пьяный  лейтенант
цеплялся ко  всем,  задирал  парня с красками, говорил,  чтоб  тот уж сейчас
начинал писать трофейными красками победные картины.
     - Вон тех вон, в углу,  изобрази! Пока мы кровь проливали, землю  носом
рыли, они, голубчики, гнездышко семейное свили!..
     - Ложился б ты спать, товарищ лейтенант,- подал голос  Сметанин.- Выпил
и ложись. Зачем людей задираешь?
     - А-а,  старый  хрен!  Слышал я, слышал, как  вылизывал ты жопу  своему
капитану... Выжил! Сохранился!
     - За что он нас-то, господи! - испуганно вздохнула Женяра, прижимаясь к
Коляше.- Да сними  ты бушлат. Пусть увидит твой орден,  медаль солдатскую  -
"За отвагу", нашивки за ранения...
     - Он и без того видит, что я не грибы на фронте собирал.
     Лейтенант   унялся,   захрапел,   но  храпел  как-то  настороженно,   с
перерывами. Разойдется, расхрапится  -  и стоп!  Словно вслушается во что-то
вокруг и потихоньку, полегоньку опять захуркает, погружаясь глубже в тяжелый
сон.  Женяра, боясь  лейтенанта, кашляла в  шапку или  в  отворот  Коляшиной
шинели.
     -  Не  обижайтесь вы на  него,-  сказал  Сметанин,-  где-то его  крепко
помололо, может, и  в плену... О-ох,  и  погинуло  же там  народу, поугасало
жизней...
     Ни  с  того,  ни  с  сего, от  полного уже  безделья  во тьме кромешной
потянуло  Коляшу позаигрывать с  женой. Она  смиренно, скорей даже испуганно
отнеслась к этому, но вдруг рукой поймала руку мужа и с низу перенесла ее на
свой лоб,  с тихим  стоном  придавила к  голове - лоб, лицо,  голова  у  нее
пылали.
     "Заболела! - всполошился Коляша,- а я тут со своими забавами..."
     - Простудилась?  От стены холодно?  Женяра молчала. Коляша ее тормошил,
пытался укутать.
     - Не надо.- отвела она руку мужа.- Я же двое суток не ходила на двор. Я
больше не могу...
     - Так че ты молчала?
     - Я боялась автоматчиков... и еще... еще боюсь отстать от поезда.
     - Да ты че?! Я ж какой-никакой шофер, все правила дорожные знаю.  Горит
красный -  стоим! Зеленый зажегся - поехали. Может, загородить  тебя, и ты у
дверей, в притвор, а?
     - Нет,  я не смогу при  мужчинах. Не беспокойся. Я еще потерплю. Только
пока не прикасайся ко мне... Не сердись. Ну, прости, пожалуйста...
     Коляша укутал  жену, как  мог, и ушел к двери вагона, сел так, чтоб  на
него сквозило из притвора, чтоб не проспать остановку.
     Только на рассвете, где-то уже за Орлом, поезд выдохся, замер, и Коляша
услышал похлопывание клапанов колесных букс - приближался осмотрщик вагонов.
"Скорей, скорей!  -  торопил его Коляша про себя.-  Хоть бы больной вагон не
попался. Расцепку начнут..." Но вот хлопнули две крышки задних колес, сейчас
осмотрщик  пойдет  к  последней  -  передней  паре,  к паровозу,  посмотрит,
молотком по  тормозным  колодкам и по башмакам,  их  удерживающим, постучит,
потычет щупом в паклю со смазкой,  если потребуется, мазуту подольет, тампон
в  пустующую буксу вложит - в пути паклю на растопку вытаскивают,- еще разок
мазутом из чайника подзаправит, высморкается, еще чернее измажет и  без того
уже чумазый нос,  вздохнет освобожденно и подумает тоскливо: "Э-э-эх, теперь
бы закурить!.." Шаги хрустят по каменной крошке, усталые неторопливые шаги -
похоже, идет пожилой осмотрщик, пожилой лучше, не  верхогляд, пожилой горе и
нужду понимает, об девках  или еще об  чем таком  не задумается.  Как только
шаги  захрустели  под дверями вагона, Коляша позвал  в меру громко,  но и не
так,  чтоб перепугать  в задумчивость  погруженного  человека,-  осмотрщики,
замечал Коляша, все какие-то задумчивые:
     - Осмотрщик вагонов, стой! Шаги замерли.
     - А? Че? Откуль?
     Коляша  представил,  как  напуганный мужик ворочает  головой, угадывая,
откуда  голос,  может,  даже  на  небеса  поглядит  - уж  не Он ли  окликнул
работягу.
     - Послушай,  осмотрщик! Вагон, против  которого ты стоишь, заперли гады
из комендатуры. Мы не арестанты, не бандиты, мы с войны домой едем...
     Какое-то время вагон напряженно ждал,  за дверьми ни движения, ни звука
-  осмотрщик,  глаз у  него острый,  натренированный,  смотрит:  пломбы  иль
завертки на  вагоне нету, часовые поблизости не  маячат,  во  всех, почитай,
вагонах  прикрытия  едет  разный  люд, ничего  особенного;  спросят:  "Какая
станция? Далеко ли до Москвы?", когда и закурить дадут.
     По задвижке стукнуло щупом.
     "О, батюшки!" - отпустило Коляшу.
     Дверь  с рокотом откатилась  в  сторону, и,  приподнявшись на  цыпочки,
ощупал взглядом население вагона мазутом пропитанный человек.
     - Дак это скоко же вы, не оправлявшись-то, едете?
     Чуть  не сшибив  осмотрщика  с  ног,  народ  сыпанул,  спрыгивая  вниз.
Сметанин сунул работяге заранее приготовленную консерву, Коляша  -  осьмушку
табаку и бегом потащил жену вперед, за паровоз.
     - Туда! - махнул он на вдоль ящичков автоблокировки разросшиеся, черные
от копоти кусты и бурьян.- Я никого не пущу!  Не бойся!  Паровоз отцепляют -
без паровоза никуда не уехать.
     Приближалась жидкая  цепь семенящих  мужиков,  на  ходу  расстегивающих
штаны, на шею вешающих ременья.
     - Имейте совесть,  мужики!  В сторону, мужики,  в  сторону! За  паровоз
нельзя! - Коляша раскинул руки.
     Лейтенант киевский, весь, вроде бы, из одних крупных и тоже злых костей
сложенный, презрительно  фыркнул обросшим ртом. Паровоз, попыхивая, увез  на
подножке  прилепившегося  с  желтым  флажком сцепщика.  Осмотрщик  сидел  на
сигнальном столбике, курил  и с чувством  личного облегчения  наблюдал,  как
военные  шуруют на вагонные колеса напряженными струями,  и,  хотя надо было
указать на  непорядок, ничего не  говорил, не указывал.  Коляша, угодивший в
цепь рядом  с  лейтенантом, заметил, что Создатель обделил  пятерых мужиков,
творя этого человека, и, пожалуй что, лейтенанту с таким богатством  терпеть
без бабы  труднее,  чем  всем другим, оттого  он и  не  совладал с  собою на
киевском вокзале, вот тут и толкуй о равенстве и братстве... И еще Коляша, к
которому по мере облегчения  возвращался юмор, думал о том,  что у  мужика с
такой аппаратурой и характер должен быть соответственный - большой, добрый,-
иначе ж бедствие, в первую голову - женщинам...
     Увидев  застенчиво   улыбающуюся,  прибранную,  где-то  даже  умывшуюся
Женяру. Коляша  переметнулся мыслью  на  человеческое счастье, о котором всю
дорогу так хлопочет род  людской  и сулит  его  советская власть,  а оно так
близко, так возможно!..
     - Вот  спасибо! Вот  спасибо!  -  досасывая  цигарку,  твердил  сцепщик
вагонов.- Не куря  пропадаем. Заправка будет,  дак  минут  не меньше  сорока
простоите, можете и за кипятком сходить...
     -  Тебе  спасибо!  - помогая супружнице взобраться в вагон  и  поскорее
спрятаться  в обжитом уголке.- благодарил Коляша.- Отец, а отец! - позвал он
Сметанина.- Побудь тут, я за кипятком поковыляю.
     Женяра,  прежде его и на шаг не  отпускавшая, на этот раз не возражала,
поверила,  стало быть, что муж ей достался ходок: все дорожные правила знает
-  с  таким  не  пропадешь!  Осмотрщик  вагонов  смастерил крюк  из  толстой
проволоки и показал мужикам, как изнутри, в щель  либо через люк, откидывать
и накидывать вагонную накладку, чем привел в неописуемый восторг Сметанина и
всю  остальную  публику.  Теперь  можно  ехать,  не  открываясь  на  крупных
станциях,  зато  ночью, на полустанках,  чтоб не навлекать  на  себя  гнев и
внимание надзирательной власти, можно делать все, что захочешь. Свобода!
     -  Да  ить не  все  жа  скурвились,  спились да  изворовались за войну.
Поезжайте с Богом!  -  в ответ на благодарности  молвил осмотрщик  вагонов и
пошел дальше исполнять свою работу.
     Дальше двигались  без  особых приключений.  Вояки, ехавшие из Румынии с
вином  и  добром,  веселились  в  своих  вагонах,  играли  на   гармошках  и
аккордеонах,  перешучивались  со  встречными девчатами  и бабами-торговками,
шумной  толпой высыпали на  станциях,  провожая тех, кто  доехал "до места",
обнимались,  кричали,  иногда  и   качали  кого-то.  Словом,  почти  как   у
задумчиво-грустного  Блока:  "Молчали желтые  и синие, в  зеленых  плакали и
пели...",- только  вагоны были не зеленые и синие, все одинакового  цвета, и
на войне российские  люди были все на одной. Будь Коляша в своей артбригаде,
в  своем дивизионе  и взводе, тоже б  домой  с братвою, по-человечески ехал,
тоже  б  пел и веселился да  спьяну плакал.  А  ныне вот приходится молчать,
будто чужестранцу, и  оправляться  ходить  крадучись. Завоевал.  Еще Женяра,
молодая  супруга, после  той  станции  за  Орлом  горечи  в  душу  добавила,
шеборшилась под боком и руку мужа тщила ко лбу  - легче,  мол, ей сделалось,
можно  дальше  ехать  без  мучений,  да  руку-то  мужнину,  еще  и  целовать
принялась. Его  аж в жар  бросило: "Что ты? Что ты?" - слезы в нем закипели.
Он к себе прижал Женяру, зубы до хруста стиснул и дал  себе слово: всю жизнь
ее жалеть и заботиться всегда о ней - женщина ж, беспомощный человек.
     Ехали,  ехали,  с  пересадками,  с перегрузками,  с  перетрусками -  от
Соликамска  до  Красновишерска трюхали  на родной  Коляше и такой же хромой,
какая  у  него  была когда-то,  полуторке. И пока  ехали, валяясь  в грязном
кузове,  на соломе, вынутой  из торговых ящиков, Коляша явственно видел  два
черных  трупа, катавшихся по кузову, от которых отламывались  горелые кости,
кожура, и  понимал, что  кошмарные сны, которые преследуют  его еженощно, не
скоро отступятся от него, память и за всю жизнь не отболит.
     А  между  тем  к  концу пути  Женяра, молодая  его  супруга,  не просто
покашливала,  но  хомкала  утробным  кашлем,  будто  в ней  поршневой  насос
клапаном работал.
     Мать Женяры,  Анна Меркуловна, была еще крепкая и даже моложавая с виду
женщина.  Встретила  она  молодых супругов  среди ночи  неприветливо,  почти
сурово, прикоснувшись к щеке дочери губами, поскребла довольно выразительным
носом воздух, сморщилась и ткнула пальцем в Коляшу:
     - Муж, небось?
     - Му-уж,- прошелестела губами Женяра.
     -  Бракованный  какой-то. Лучше-то  не  досталось? -  и  постукала себя
кулком  по  зевающему  рту.- Лучших  девчонки  побойчее  тебя  расхватали! И
кашляешь,  будто колхозная  кляча.  Не туберкулез ли с фронта вместо трофеев
привезла? Ну ладно, ложитесь на  лежанку,  за печь. Днем баню истоплю, тогда
уж на постелю допущу.
     Городок Красновишерск стоял на самом северном краю Молотовской области,
да и  всей России,  пожалуй что. Говорили,  что еще севернее есть  старинные
города  Чердынь  и  Ныроб,  но  новожитель  пермских земель Хахалин  Николай
Иванович не верил этому - куда уж дальше-то?
     При   Анне   Меркуловне   состоял    молодой   мужик   из   тех   самых
западноукраинских селян,  перевоспитанием  которых занимался конвойный полк.
Чего-то он подсчитывал, чем-то  руководил, возил в  леса на лошади продукты,
фураж,  строительные материалы -  там, в  студеных горах, на  глухих  речках
Цепел, Молмыс, Язьва - устраивались жить, валили и сплавляли лес переселенцы
с Украины, и не только с Западной. Кое-что снабженец не довозил до поселков,
ночной порой сваливал возы и мешки в белоусовском дворе, в пристройках. Анна
Меркуловна щеголяла по дому  в шелковом китайском халате с ярким павлином на
спине  и пичужками поменьше - на рукавах. Шубка на ней была с лисьим, но уже
монгольским  воротничком, на  пальцах  золотые  перстни. Кладовка  и  подпол
забиты  продуктами,  и, тем не  менее, Анна Меркуловна  - прямой  человек  -
упредила дочь с зятем:
     - Чтобы  за неделю получили паспорта, определялись  на работу и на свой
паек. Я сама живу кор