а, что он серб по
происхождению. Врал, конечно. Чтоб серб - и воровал?.. Больно продувная рожа
у этого серба, навыкшего тащить с советского колхоза.
     Но...  "недолго  музыка   играла,  недолго  фраер  танцевал",-  говорят
нынешние  блатняшки. На  стыке  двух  областей  -  Сумской  и Полтавской,  в
гоголевских благословенных местах, под селением Опишня спустил у хахалинской
"газушки" баллон, колесо смялось,  причем спустил баллон  внутреннего левого
колеса, для  которого требуется особый ключ, под названием газовый. У Коляши
не только газового,  вовсе никакого ключа нет. Наладился он идти на поклон в
парковую батарею -  ключ  во временное пользование попросить.  Когда  пошел,
обстрел начался,  аж  груши и сливы в саду посыпались. В  саду  том вместе с
другими  стояла и  Коляшина  "газушка",  под  которую он  не  успел выкопать
аппарель, то  есть  не спрятал  машину,  потому как  ничего он  не  успевал,
копать-то и сил не было. А тут еще беда: с налету, с повороту попав в пышные
полтавские сады, вояки набросились на фрукты, в  первую голову на сливу -  и
всю,  считай,  боевую бригаду пронесло.  Дристал, да  еще так ли  звонко,  и
Коляша  - брюхо,  кишки и все прочее  горючим отравлено,  весь  он ослаблен,
истощен, хворь всякая вяжется, насморк и кашель с весны не проходят, когда в
грязи пурхался,  под машиной  лежал -  простудился. Вон как украинское, ярое
солнце  печет,  а  все знобко,  разлад в  голове  и  в  теле,  еще  и  брюхо
прохватило. Толковач-сука, знал, что слива обладает  слабительным свойством,
но  не  сказал  сибирякам-невеждам  об  этом.  Хохочет,  радуется:  все  вот
обдристались, он вот нет!..
     На обстрел  Коляша  Хахалин  не обращал никакого  внимания,  раза два в
кювет  возле  дороги  ложился  как  бы по  обязанности,  кюветы  были  полны
фруктами,  гнилыми   грушами,  яблоками,  прокисшими  сливами,  и   все  это
забродившее  добро слоями облепили осы, мухи,  пчелы, шмели. Одна оса Коляшу
жогнула, и он разозлился:  "Мало, что все кругом едят и жалят, так еще и ты,
скотина  безрогая,  башку  долбишь!.."  -  и  в  горсти  козявку  беспощадно
раздавил.
     Возвращаясь в  расположение с ключом, Коляша еще издали заметил,  что в
саду, за  белой хаткой, крытой  соломой,  густо  дымит и патронами  стреляет
горящая машина. Старый украинец со старухой с  бадьями бегают  - из  колодца
водой  хату  обливают, чтобы  не  загорелась. Несколько военных помогают им.
Прикинул  издали  рулевой Хахалин  -  и  вышло: горит его  машина,- вздохнул
облегченно: "Дошла, дошла, дошла-таки моя молитва до Бога!". К машине нельзя
уже было подойти,  в  ней  рвались патроны и  гранаты, опасно  вспыхивали  и
разлетались по сторонам сигнальные ракеты.
     - Прямое попадание в кузов,- объявили Коляше. Толковач, пробегая мимо с
ведром воды, оскалил щетки не видавшие коричневые зубы:
     - Будет тебе, будет штрафная! Да-авно она тебя ждет - дожидается...
     Коляшу  Хахалина  позвали  к  телефону, и сам командир дивизиона громко
приказал:
     - Провод в кулак и по линии сюда, на передовую,- тут ты у меня узнаешь,
где раки зимуют! Тут ты научишься казенное имущество беречь!
     "На передовую,  так  на  передовую - эка  застращал!  Понос  бы  только
остановился,  перед  броском  неудобно -  боец  такой  героической  армии  и
обделался!"  Чувство пусть и мрачного юмора еще не покинуло Коляшу Хахалина,
и, стало быть, он еще живой, и дух в нем пусть не крепок, но устойчив пока.
     И пока он шел  на наблюдательный  пункт, на передовую,  дал себе клятву
железную: никогда-никогда, ни в какую машину не сядет кроме, как пассажиром.
     Было все: и топали на него, и расстрелом стращали, и штрафную обещали -
Коляшу Хахалина ничего  не трогало, не пугало. Он отрешенно молчал и смотрел
в землю,  потому что,  если  он  поднимал голову и  начинал глядеть в небо,-
воспитующими его, отцами-командирами, это воспринималось как вызов, как чуть
ли не высокомерие. Как и большинство начальников, выросших уже при советской
власти, командиры сии прошли через унижение детства в детсадах, в отрядах, в
школе, ну  и, само собой  разумеется, главное, вековечное унижение  в армии.
Поэтому, получив власть,  сами могли  только  унижать подчиненных, унижаться
перед  вышестоящими начальниками, и глядящий в землю, ссутуленный, как бы уж
вовсе  сломленный  человек  был  для них приемлемей  того, кто  смел глядеть
вверх,-  не   задирай  рыло,   коли  быть  тебе  внизу  судьбой  определено.
Израсходовав пыл огневого заряда, командир дивизиона спросил:
     - Чего вот мне с тобой теперь делать?
     - Воля ваша. Что хотите, то и делайте,- ответил впопад Коляша.
     -  Воля ваша, воля  ваша,- затруднился  командир,  имеющий еще силы  на
перевоспитание разгильдяя, который  всем надоел, себя, машину и людей извел.
Если бы он сказал то, чего ожидал командир дивизиона: "Немец стрелял, не я",
"у снаряда глаз нету"  или  совсем коротко: "Война!" - капитан еще побушевал
бы в  сладость и утеху души своей.  А тут вот:  "Воля  ваша",- и вид такой -
хоть к чему человека приговаривай - со всем согласится.
     - Каблукова ко мне! - приказал капитан.
     После переезда с Орловщины на  Украину, где-то в направлении на Ахтырку
или   на  Богодухов,   уработавшиеся,  на  солнце  испекшиеся  бойцы  взвода
управления  к вечеру истомленно расселись,  разлеглись посреди  нескошенного
поля,  потому  как днем от жары ничего не  ели, только  пили  воду и копали,
копали и пили. И вот хоть малая, но все же блаженная прохлада, вечер, покой,
"кукурузники"  в небе  лопочут, светленько пулеметными очередями посикивают,
по  две  бомбы-пятидесятки  на  окопы  врага  шмаляют.  Бои  идут  затяжные,
изматывающие, передовая  линия  все время  меняет "конфигурацию". И  однажды
вечером  с  неба  раздался  женский  ангельский  голос:  "Вы, ебивашу  мать,
докуритесь!"  - кукурузница-летчица  спланировала  над окопами и  упреждение
дала,   потому   как   войско,  налопавшись,  закуривало,  и  вся  передовая
высвечивалась огнями цигарок, будто торжественно-праздничными свечками.
     Немцы - народ тоже курящий, разберись с неба, кто там на земле курит. И
докурились:  перепутала  какая-то кукурузница  конфигурацию передовой, метко
положила  в  самую  середку  блаженствующего  взвода   управления   третьего
дивизиона две бомбочки  -  и разом два  десятка человек  вымело с передовой,
семеро тут и  остались  докуривать, остальные в госпиталя, слух был, четверо
не доехали до места. Сержанта Ястребова, командовавшего отделением разведки,
разбило на куски. Вместо него назначен был младший  сержант Каблуков, парень
хоть и придурковатый, и вороватый, но лучше пока никого не нашлось.
     Махнув рукой у головы, младший  сержант доложился. Командир дивизиона к
этой поре совсем отошел, да  и  завечерело,  горе ближе подступало  - из тех
двадцати человек, что  от  разгильдяйства и ухарства полегли, большая  часть
служила с капитаном еще на Дальнем Востоке.
     - Вот,- кивнул он в сторону Коляши Хахалина,- потерял машину обормот, в
твое  распоряжение  поступает,- и попытался  еще возбудить себя, взнятъся на
волну гнева: - Лопату  ему в руки и копать! Копать! Человека из него сделай,
Каблуков. Навык он в придурках ошиваться...
     Ах, товарищ капитан,  товарищ капитан, без двух месяцев майор, да разве
можно Коляшу Хахалина  чем-либо  напугать после  той  клятой "газушки",  что
сгорела  в  праведном огне. И копать?! Что такое в одиночку выкопать яму под
машину, пусть  и "газушку",  пусть у той ямы и название научное, нерусское,-
это ж цельный погреб...
     А после того,  как кукурузник  уронил  две бомбы на солдатские  головы,
целую  неделю, если  не больше,  царила  на  передовой  бдительность,  орали
солдаты  друг на  друга,  командиры со взведенными  пистолетами гонялись  за
разгильдяями, стреляли даже по засветившемуся огоньку.  Но вот переместились
с места катастрофы огневики, сменились части,  прибыло  пополнение, ослабела
напряженность  в командирах, и славяне  снова бродят по передовой по  делу и
без дела,  снова картошку варят на кострах, промышляют харч, курят скопом, и
кто же и когда  же сочтет,  сколько  потерь у нас  было по  делу,  в  бою, в
сраженье, сколько из-за разгильдяйства российского и легкомыслия?
     В отделении  разведки  Коляша Хахалин скоро усек:  главная забота здесь
состоит в том,  чтоб не украли стереотрубу, буссоль и два бинокля, копать же
семерым рылам одну ячейку и ход сообщения к траншее или уж, если местность и
условия позволяют,- прямо к штабному блиндажу -  это работа?  Долго Коляшу к
приборам  и  не  допускали,  держали  за чернорабочего.  Он  копал,  таскал,
перекрытия   добывал,   но   так   как  взвод  управления,  понесший   такие
неоправданные  потери, да  и оправданные все  время  несущий,  никогда более
полностью укомплектован не был, то вместо семи рыл осталось  четыре, да и то
одно из  них -  младший сержант Каблуков,  полководца  из себя изображающий,
черной, потной работы чуждался.
     Долго, очень еще долго пахло от Коляши мазутом и отрыгалось  бензином -
незабываемо, неизгладимо пошоферил он.
     Артразведчики   поднаторели   играть   парней  отчаянных,   все   время
находящихся в самом опасном месте, все время выполняющих самую ответственную
работу,  на  самом  же деле спят,  где только  возможно,  тащат  съестное и,
составляя  схемы  разведки,   врут  напропалую,  докладают   часто  о  целях
противника, коих и в помине нету. Коляшу Хахалина  на артиста учить не надо.
Он принял правила игры и долго бы кантовался в лихой артразведке, если бы на
Днепровском плацдарме не ранило.
     Надолго  отплыл в  тыловой госпиталь боец Хахалин. Вернувшись  в часть,
застал свое  место в  разведке дивизиона занятым.  Каблукова  убило.  Бывший
начальник  штаба дивизиона, лупоглазый и долговязый  парень, оформляющийся в
мужика, занял место командира дивизиона, и крепкая ж память -  запомнил, что
разведчик Хахалин, иногда  подменявший  телефонистов,  толково  справлялся с
этой работой. Посадил его к штабному телефону и поднес кулак к носу: "У меня
не балуй!".  Скоро  осталось  при  нем  всего два телефониста, которые умели
толково  и быстро  управляться  с  ответственной  работой,  остальных  новый
командир  дивизиона выпинал  из блиндажа.  Крутенек, шумлив  и психоват  был
новый  командир  дивизиона, из  интеллигентов, из  школьников-отличников, из
примерных  комсомольцев  в  артиллерийское  училище  прямиком  угодил, жизни
совсем  не  знал,  не  личило ему материться,  работать под лихого  военного
мужика - голос тонок и жопа не по циркулю.
     Два телефониста: Коляша  Хахалин и  Юра Обрывалов,  которым  завидовали
линейные работяги-связисты, Коляша же с Юрой завидовали  им,  хотя  и  знали
тяжкую  долю связиста. Когда руганый-переруганый, драный-передраный линейный
связист уходил один на  обрыв, под  огонь, озарит он последним, то  злым, то
горестно-завистливым  взглядом  остающихся в  траншее бойцов  и, хватаясь за
бруствер  окопа,  никак одолеть не может крутизну.  Ох, как он понятен,  как
близок в  ту минуту и  как же перед ним неловко - невольно взгляд отведешь и
пожелаешь, чтоб обрыв на  линии был недалече, чтоб  вернулся связист "домой"
поскорее,  тогда  уж ему  и  всем на  душе легче сделается. И  когда  живой,
невредимый, брякнув деревяшкой аппарата, связист рухнет в окоп, привалится к
его грязной стеке в счастливом изнеможении, сунь ему - из братских  чувств -
недокуренную цигарку.  Брат-связист  ее  потянет,  но  не  сразу, сперва  он
откроет  глаза,  найдет   взглядом   того,  кто  дал   "сорок",  и   столько
благодарности прочтешь ты, что в сердце она не вместится.
     Доводилось  Коляше Хахалину и на  линию  выходить,  и  в бой  с  врагом
вплотную  вступать, даже  до лопат дело  доходило, рубились насмерть. Хватив
отчаянной доли фронтового рулевого,  он с  командиром дивизиона в пререкания
вступить не  боялся, коли тот был не прав или уж слишком психовать  позволял
себе. Впрочем, когда самого командира-то ранило во время драпа, покричал он:
"Братцы,  не бросайте!" - резко  он после  госпиталя  изменился в характере,
видно сделалось, что психоз, порой и кураж он на себя все же напускал.
     Иногда  меж телефонистом  Хахалиным и командиром разгорался "культурный
спор". Как человек начитанный Коляша Хахалин однажды влепил напрямоту своему
строптивому начальнику:
     - Аркадий Гайдар в шестнадцать лет полком командовал, да не задавался.
     - Чего-чего? - изумленно переспросил командир дивизиона.
     - Аркадий Гайдар, говорю, в шестнадцать лет...
     - Бедный полк! Бедная армия! - схватился за голову командир дивизиона.-
Я тоже приравнен  к командиру полка,  и пайку, и зарплату  комполка получаю.
Вас, мудаков,  гоняли, гоняли,  учили,  учили, били, били.  И что? Многие из
моих воинов еще дрочить самостоятельно не могут, техникой  не овладели, папу
и маму им в помощь подавай либо боевого советского командира.  Вон твой друг
по каторге Пеклеван Тихонов имя жены не помнит...
     - И детей,- подхватил Коляша.- А кто лучше  и больше него землю копает?
Кто грузы на себе таскает? Кто орудие из грязи волочит?
     - Да уж боец! Такой в артиллерии и надобен.
     - А вы его рукояткой пистолета долбанули.
     - До ранения  это было, до горя моего первого,- отвел  глаза командир.-
Мне сколько лет?  - вскинулся, зазвенел голосом комдив.-  Мне двадцать шесть
лет! А вас, мудаков, сколько на меня? - и уж мирно, почти нормальным голосом
добавил:  - Медаль  "За отвагу"  получил твой дружок и еще получит. Орден. Я
представил. А что долбанул, так вы меня доведете - кусаться начну. Курить он
на фронте начал. Табак свой ему отдаешь, знаю, когда надо, моего прихвати. А
то долбанул, долбанул... нежные какие, заразы!..
     - Небось, в наградном листе на орден написали: Пеклеван Тихонов лопатой
изрубил два танка, ею же засек три бронетранспортера и рассеял взвод пехоты?
     -   На-аписа-а-али-и!  Все  написали,  как  надо.-  Командир  дивизиона
крутанул циркулем  вензель на огневом планшете,  любуясь своим  художеством,
начал  закуривать, в задумчивости продолжал:  - Писать мы умеем, вот  если б
так же воевать могли,  то уж и Испанию, и Португалию прошли бы: по океану бы
уж пешком шлепали.- Спустя  минуту, в полной уж отключенности, погруженный в
решение боевых  задач, командир, не  имеющий  никакого  певческого  таланта,
речитативом  затянул, сыпля пером цифры  на планшет: -  Четырежды  четыре  в
гости  пригласили,-  круг циркулем,  цифирька в  середку круга,- че-этырежды
пя-ать, йя ее опять...
     - Четырежды шесть, я ее в шерсть,- бодро подхватил телефонист Хахалин.
     - Во-во, об этом и пой, об  этом можно, а насчет писак - написали, куда
шли и пришли,- не треплись, а то уволокут в такое место,  не выцарапать тебя
будет, олуха. И с  кем  мне воевать? С кем оккупанта  крушить?  С чурками? С
пеньями? С пьяницами?
     Однажды,  в благую такую  минуту  Коляша  Хахалин  заявил, что  клятву,
данную командиру дивизиона, выбывшему по ранению,- восполнить потерю, вместо
сожженной  машины добыть другую  - он помнит и все равно выполнит ее, скорей
всего уж на иностранной территории, где машин много.  Конечно, имущество  не
вернешь:  вместе  с  машиной  сгорели  все  противогазы  взвода  управления,
запасные  колеса,  камеры резиновые,  плащ-палатки,  пара ботинок, несколько
винтовок   и   автоматов,  лопаты,   патроны,   гранаты  -  урон,   конечно,
невосполнимый, но машину... гадом ему, Хахалину, быть...
     Нет  клятвы крепче, чем в огне и на  воде данной,- до чужих  территорий
Коляше не потребовалось идти. В городе Бердичеве ему подфартило. Осенью одна
тысяча девятьсот сорок третьего года в городе Бердичеве Житомирской области,
может, и Винницкой - сейчас  Коляша  уже не  помнит, все ж остальное, как на
экране, в мельчайших подробностях высвечено,- исполнилась боевая клятва.
     Бердичев был отбит у врага почти без боя, город мало пострадал. Вот под
городом  сожжено  "тридцатьчетверок"  вдоль  дороги изрядно.  У  всех  машин
сорваны башни,  кверху чашей лежат, полные воды. Диковинно выглядит  башня с
дырявым хоботом  орудия. Вдоль дороги и  в поле россыпью  бугорки чернеются.
Иные горящие танкисты в кювет заползли, надеялись в канавной воде погаситься
и  тут  утихли: лица черные, волосья рыжие, кто вверх  лицом,  видно  пустые
глазницы - полопались глаза-то, кожа полопалась, в трещинах багровая мякоть.
Мухи трупы  облепили. Привыкнуть бы  пора к этакому пейзажу, да что-то никак
не привыкается.
     Выставили  орудия  на  предмет  отбития  контрудара, который  откуда-то
немцем  намечался и где-то  уже осуществлялся, и танковый  тот батальон  или
полк, находившийся на марше, уже испытал его на себе, но, вроде  бы, отбился
и остатками машин теснит врага.
     Словом, война шла, продолжалась, слышен был недалекий гул орудий, низко
пролетали штурмовики  и  кружились над землею, пуляя  белыми струями  ракет,
ссыпая   бомбы,   будто  картошку   из  котла.  На   них   сверху   налетали
"мессершмитты", на "мессершмиттов", норовя  зайти еще  выше,  налетали  наши
истребители.  Ребята   из   артбригады,  свободные  от  дежурств,   подались
осматривать освобожденный город Бердичев и,  если  выгорит, обмыть очередную
победу.
     Как  и  почему вояки  попали  на  кожевенный  комбинат,  Коляша  уже не
вспомнит.  Комбинат  действовал  при  немцах  и  только-только  остановился,
только-только опустели его цеха и замолкли моторные  мощности. На  дворах  и
по-за дворами, возле складов и цехов валялись кожи, которые в лужах, которые
на сухом. Запах был нехороший, и воронье пировало здесь, тревожно и опасливо
орущее, видать, криком  отгоняло  от себя страх недалекого боя, может, еще и
прошлый страх не одолело.
     Кто-то из бывалых бойцов сказал:
     - Раз комбинат на  ходу, должен тут  вестись спирт  или раскислители на
спирту.
     Каким-то путем воинство вместе с Коляшей Хахалиным угодило в управление
комбината, не то, что было при социалистическом строе, то есть контора в три
этажа, где сидели  умные люди, управляя производством, подсчитывали прибыль,
организуя соцсоревнования, составляли сметы, устраивали  комсомольские слеты
и  партийные  собрания, вручали  вымпелы, выписывали  премии и прогрессивки,
выдавали сахар детям и ботинки. У немцев все сурово  и просто. Контора в три
этажа  занята  какой-то  военной  службой,  все  управление  разместилось  в
пристройке  к  цеху  энергопитания. В пристройке  обитал  комендант, два его
помощника по  кадрам,  начальник  охраны, несколько  полицаев да  кто-то  из
специалистов-советников.  Из  гражданских  староста,  он  же дворник.  И все
работало.  Кожа  на  солдатские сапоги  шла  потоком,  электричество горело,
моторы  в  цехах  жужжали,  колеса  крутились,  прессы  прессовали,  шкуры и
дубильные  вещества  регулярно   подвозились,  отходы  и   шерсть  регулярно
вывозились, потому что у коменданта был еще один помощник - сыромятная плеть
с ореховой, фасонно резанной ручкой.  Войдя в дощаную резиденцию коменданта,
вояки  сразу ту плеть  увидели висящей на стене,  рядом с портретом  Адольфа
Гитлера во весь рост.
     - Ах ты сука!  - закричали вояки,- свободных советских людей пороть!..-
и  принялись расстреливать Гитлера. Один  воин-меткач поразил фюрера в глаз,
из глаза  ударила желтая струя,  из-за перегородки  раздался истошный  крик:
"Ря-атуйте, люды добры!"
     Сунулись  за перегородку - там толстая старая бабка лежит,  прижулькнув
животом к  полу девчушку, и вопит, на нее из дубового  бочонка  желтая струя
льется. Все стена в  каморке-кладовой до потолка была заставлена  бочками  с
пивом.  Вояки думали,  из  глаза  фюрера  порснула  моча,  а  тут эвон  что!
Бросились под струю баварского пива, кто с банками,  кто с котелком, кто и с
пилоткой. Бабка-сторожиха эмалированную миску под струю сунула, тоже попила,
перекрестилась и  рассказала,  что она тут,  при комендат