овой да еще за карточку, за рабочую,-  полы в общежитии
мою.
     Женяра  виновато  поникла:  она  знала,  что им  с  мужем  и неделю  не
протянуть на завоеванном, от родины полученном довольствии. Солдату Хахалину
при  демобилизации  выплатили  сто  восемьдесят  рублей  и продовольственных
талонов на десять дней.  Женяре - хоть  и маленькому  почтовому начальнику -
отвалили аж  восемьсот  рублей  и  талонов тоже  на  десять дней, еще  билет
бесплатный  и  новое обмундирование ей  выдали.  Коляша  Хахалин  явился  на
пермскую  землю  в пилотке  и  в сапогах, а тут  уже  зима!  Хорошо, что  от
Белоусова-отца кое-что осталось и  от  брата. Мать  выкинула мятые,  пыльные
вещи, сказала, что люди едут с фронта как люди.
     - Вон офыцэр из какого-то смертша и ковров, и вещей дорогих навез, да и
золотишка, а тут ровно с каторги парочка  явилась: гола, нага,  хвора к тому
же.
     Уже  на   другой  день,  не  глядя  на  хворь,  Женяра,  не  переставая
покашливать, давя одышку, управлялась по двору, доила и поила корову, муж ее
чистил  стайку, колол  дрова, вел себя пока безропотно, но чувствовала  она,
что  муж  нагревается,  закипает  и  скоро-скоро,  воткнув  топор  в  чурку,
решительно  рявкнет: "А шли  бы вы все вместе со своим хозяйством на хер!" -
бросит жену и рванет из Красновишерска куда глаза глядят.
     Гладя  ночью  мужа по  голове, по  отросшим, ершистым  волосам,  Женяра
просила:
     - Не спорься с  мамой, Коля, не спорься. Терпи. Я же терплю. Всю жизнь.
Мама у нас всегда и во всем права, и всегда сверху. Папу,  брата и меня  она
жевала, жевала, всю дорогу  жевала. Она даже в письмах  нас жевала. И папа с
братом, если живы, спрятались от нее. Теперь вот мы ей на зуб попали...
     -  Н-ни-иы-ычего!  Меня  не больно  ужуешь!  Я  спереду костист,  сзаду
говнист,- хорохорился Коляша.
     Женяра, скрыв беременность, поступила  на почту - таскать сумку. Коляше
легкой работы не находилось, и он начал помогать приживале Анны Меркуловны -
возить в лес грузы.
     Боже, Боже! Что там делалось, в лесу-то, в уральском-то!.. Переселенцы,
пурхаясь в глубоких снегах,  на морозе,  в непривычных горах, средь холодных
камней и  в  скалах,  возле  стиснутых льдом  речек,  погибали сотнями. Дело
доходило  до того, что в некоторых  поселках перестали хоронить  покойников.
Общение  с  миром  и  жителями  переселенцам  было категорически  запрещено,
отлучки куда-либо -  тоже.  Вечно  пьяный, одичавший  комендант  поселка  на
Цепеле, имеющий право стрелять в  людей за любую провинность, в конце концов
застрелился сам. Никто из бараков выйти уже не мог, и никакая  сила не могла
заставить людей взять в руки пилу и топор. Переселенцы съели  коней,  собак,
кошек, толкли кору с опилками.  И когда какая-то комиссия, правительственная
или  международная  - небесными, не  иначе, путями донесло  глас страдающего
народа  до  Канады  -  на  тракторе  прорвалась на северный  Урал,  опасаясь
международного  скандала,  зашевелились   внутренние   каратели  и   палачи,
возглавляемые в области генералом Зачепой,  наполовину татарином, наполовину
хохлом. Через  несколько лет этот  деятель будет избран депутатом Верховного
Совета  как железный чекист и  истинный  коммунист, а еще через года  три во
время денежной реформы нагреет он родное  государство на несколько миллионов
и,  будучи  помещен  в закамскую  психушку, быстренько кончит там свои  дни,
потому что  орал на  всю  округу, мол,  есть воры и  повыше  него и он  всех
выведет на чистую  воду, исчезнет  беззвучно  и бесследно  с испоганенной  и
ограбленной земли.
     Зачеповцы  доставляли продукты  лишь  в  последний  в  миру  поселок  с
подобающим месту  названием - Сутяга. Далее переселенцы  тащили продукты  на
волокушах по "точкам". Дело часто кончалось  "передачей" - умерших в упряжке
людей  меняли  те,  что  могли  еще  двигаться  и  тащить  волокуши  дальше.
Переселенческие поселки на западном склоне Урала опустели. Коляша,  ездивший
с делягой-переселенцем  в тайгу, на  речки Цепел, Молмыс и Осмыш,  побывал в
тех мертвых поселках. На печах, слепленных из каменного плитняка и проросших
осинником,  белели  скелеты.  Более  всех   поразили   бывшего  солдата  два
сцепившихся  меж  собой  скелета:  большой  скелет держал  в объятиях скелет
маленький, кости белые так спутались меж собой, что было их не разнять.
     Спустя  годы в этих местах, за что-то Богом проклятых, новые зачеповцы,
борясь за светлое будущее, разместят лютый политический лагерь  с лирическим
названием - "Белый лебедь".
     Однако, все это произойдет потом. А пока Коляша, потаскав мешки с мукой
и солью,  перетрудил  раненую ногу, заприхрамывал сильнее обычного и однажды
едва отодрал кальсоны от коленного сустава  - рана вновь начала гноиться, из
нее  начали   выползать  белыми  червячками  крошки  костей  и  полусгнившие
лангетки.
     Так и не удивив трудовым  энтузиазмом  город Красновишерск,  не украсив
городскую  Доску  почета  своим  портретом,  Коляша  Хахалин  отправился  на
медкомиссию  в  Соликамск, откудова кинут был  в  областной  центр  -  город
Молотов, где и провалялся до тепла в госпитале.
     По   надсаженной,   разрушенной   войной  стране   шли   полным   ходом
восстановительные  работы  и  катилась безудержная  победная  болтовня.  Все
громче, все красивей, все героичней и романтичней  преподносились подвиги на
ней   бесконечные.  И  под  этот  звон,  под  песни  и  патриотический,  все
заглушающий  ор косяком вымирали фронтовики от застарелых ран  и болезней. И
бдительными зачеповцами  вычищались ряды советских людей  от скверны. Людей,
перенесших немыслимые страдания и  муки в оккупации и  в плену, нескончаемым
потоком  гнали  и  гнали на очередное  перевоспитание  -  в лагеря,  в  края
далекие,  гибельные. Урал  прогибался  старым  хрустким хребтом  от  тяжести
концлагерей, на нем размещенных, от костей, в него зарытых.
     Вожди  и  теоретики  коммунизма по науке ведали, что после каждой почти
войны во всех странах бывали волнения,  бунты  и даже революции. Поводов для
ропота  и  недовольства у  победителей  фашизма было более  чем  достаточно.
Вернувшись с  войны, они застали  надсаженные, голодные, запущенные,  быстро
пустеющие  русские  деревни,  где продолжало  царить  укоренившееся  в  годы
советского правления  бесправие,  по сравнению  с которым проклятое на  Руси
крепостное  право выглядело детской забавой. Двенадцать  миллионов - гласила
людская  молва - медленно  погибали  в лагерях смерти, и столько же стерегло
их, придумывая все новые и новые  преступления ни  в  чем не повинным людям.
Вместо обещанной, заслуженной, выстраданной, сносной хотя бы жизни, заботы о
победителях - новые гонения, неслыханные зверства, страдания в концлагерях.
     Брали  и  в  войну,  даже  из  госпиталей.  Один  поэт, тихо  сказывали
госпитальные  работники, бывший шахтер  Домовитов,  над койкой  которого,  к
несчастью  его, размещалась  радиоточка, выключив  радио после прослушивания
боевой сводки, кратко прокомментировал ее:  "Вот, всех врагов посокрушали, а
у нас,  как и прежде, никаких потерь..." Той же ночью вместе  с перепуганным
дежурным врачом вошли в палату еще два врача в  белых халатах, сказали,  что
больного  переводят в другой госпиталь,  переложили  с кровати на  носилки и
унесли - на десять лет - в Усольские лагеря...
     Коляша - человек битый, голосу не подавал, с героями войны всякие споры
прекратил,  даже  против глупейших  высказываний,  вроде: "Вызываю огонь  на
себя!"  или "Я  бы  с  ним не пошел в разведку",- не  спорил. Он уже понял и
смирился с тем, что и боль от ран,  и больная память - это на всю жизнь, это
до гробовой доски, и, когда наплывало прошлое, брало  за горло,-  он покорно
вновь  и вновь переживал и пропускал через  себя, через свое усталое  сердце
неотвязное горе, военные будни, слышанное, виденное, в котором было уже и не
разобраться: где явь,  где  бред.  И  чем больше  врали про войну,  сочиняли
красивые слова  и картины, тем больнее тому  сердцу было, тем горше память -
от себя не убежишь, не спрячешься.
     Ближе к концу сорок третьего вместо выбывших бойцов начались пополнения
из западных  украинцев  и  из  тех,  что с сорок  первого гола, с  массового
отступления,  сидели под  спидницей,  под бабьей,  стало быть,  юбкой,-  как
огрызнется  немец,  ударит,  так  доблестная  пехота  и  разбежится,  оголив
артиллерию и все, что позади нее. В батальоны, в роты для корректировки огня
ходили  обычно  связист  с  командиром взвода  управления или  с  командиром
отделения разведки. И  вот драпанула  пехота вместе  с ухарями-командирами и
речистыми комиссарами, воюйте на здоровье двое дураков-артиллеристов! Да? Но
это ж не в кино, много не навоюешь. А немцы с танками - вот они, наседают, и
тогда старший передает координаты, а  связист, весь напружиненный, собранный
для драпа, напряженно ждет, когда раздастся на батареях слово "Выстрел!" - и
затем, выдернув заземлитель, повесив телефонный аппарат  на шею, ждет уже на
выходе из  блиндажа  или  в исходе  траншеи,  когда над  головой,  снижаясь,
зашипят  снаряды, настоящий  же артиллерист,  тем  более телефонист,  обязан
отличать по звуку полет  своих снарядов, и в момент первых взрывов, но лучше
за  секунды до них,  надо вымахнуть в поле и дать стрекача, да такого,  чтоб
ноги земли не слышали.
     Ну и что? Прибегут они на наблюдательный пункт иль на батарею прямиком,
там объятья,  поцелуи, отцы-командиры картузы в воздух бросают:  "Ах, герои,
герои, герои!"? Да в  лучшем  случае  комбат или кто  из  дивизиона  скажет:
"Выскочили? Живы?  Ну, ужинайте давайте и за лопаты - надо окапываться, а то
нам тут так дадут, что и обмотки размотаются".
     И с разведкой то же самое. Уж больно  ловко и героически дела  обстоят.
Коляша  всего один  раз  ходил  в  разведку,  да вовек  ее не  забудет.  Под
Проскуровом   -   город  такой  был,  и,  между   прочим,   бригада  родная,
артиллерийская,  была поименована Проскуровской,  но  коли  название  города
переменили, сделался он  Хмельницкий, то  как теперь бригаде-то именоваться?
Ну да ладно, разберутся, кому надо.
     Значит,  по  военным  планам  должны   войска   фронта  уже  далеко  за
Проскуровом быть, но его еще и не  видать. Застряли возле каких-то деревушек
и  неожиданного, настоящего, овражного  леса, уходящего до горизонта.  Снова
контратака,  и  снова  пехота  спрыснула.  Попробовали  было и  артиллеристы
истребительного полка дерзнуть от орудий,  следом  за пехотой,  да  появился
комполка в нарядной  папахе, встал кривоного на  бруствер, орет:  "Смотрите,
подлецы,  как вашего  командира  полка  убивать  будут!.." - расчеты  начали
возвращаться к орудиям, стрелять; тех, кто прятался, отыскивали, адъютанты и
политруки пинками гнали на позиции.
     День  сидят,  другой  сидят -  ни  с места. Пехоты нет.  Слух  катится,
заградотрядчики вылавливают по  деревням в цивильное  переодевшихся воинов и
вот-вот в атаку  погонят. В  это  время  на  передовую прикатила стая грязью
забрызганных машин, и коренастый человек  в кожане стремительно направился в
блиндаж командира  стрелковой дивизии, между прочим, гвардейской, и командир
ее  - Герой Советского  Союза  -  за  Сталинград. Да  где вот  они, те,  кто
насмерть  стоял  на  Волге?  Просрали,  как  говорил,  воспитывая  Коляшу  в
Новосибирске,  важный чин,  настоящую-то,  кадровую  армию,  рассорили людей
русских  по  полям  битв и  вот  теперь в отребье превратившихся окруженцев,
местных бздунов за родину заставляют воевать. А родина-то у них здесь, и они
ее больше любят, чем ту, что за Уралом.
     Одним  словом, зашевелилась передовая  после отъезда  большого  чина  в
кожане,  говорили, сам Жуков  наезжал и давал  разгон.  Атаковать противника
надо,  а где  он,  сколько  его, какие его планы?  Вот  тут-то  и  сгодились
артиллеристы,  вот тут-то  и выпало им  заниматься  не своим делом  - идти в
разведку.
     Еще на Днепровском плацдарме на наблюдательный пункт третьего дивизиона
упал с неба десантник с простреленным  парашютом и вывихнул ногу. Его лечили
и  допрашивали.  Парень доказал, что  он был из  той  самой бригады, которую
бездарно  погубили,  выбросив  с  большой высоты ветер и  под  огонь немцев.
Уцелел  он только  потому, что догадался  прыгать с  красным, а не  с  белым
парашютом, красный темно в  ночи глядится,  купол прострелили уже  над самой
землей. Парень был ловкий и боевой, говорил, что после того,  что он пережил
в  небе,  ему уже ничего не  страшно на  земле. Его  оставили  в бригаде,  в
управлении  третьего дивизиона,  и  скоро  он  возглавил  разведку. Ему-то и
поручено было отобрать  людей и ночью  сходить на "ту  сторону", посмотреть,
что там и как, если возможность будет, взять "языка".
     В  число   четверых  попал  и  Коляша  Хахалин,  видимо,  по  признакам
увертливости  и  ловкости  тела,  здоровенный  еще  мужик  Герасименко,  как
догадался Коляша, ему надлежало тащить "языка", и  тоже боевой, в стрелковых
ротах повоевавший боец Обухов.
     Десантник  весь  день  не отлипал  от  стереотрубы, изучал  местность и
противника,  вел свою троицу  поздней ночью,  почти уже под  утро, уверенно,
точно  вывел к  двум  клуням,  порядочно отстоящим  от села. В  клунях  были
склады, и вокруг них ходил  часовой. Его-то, часового, зябнущего в отдалении
от  своих, и решено  было  брать,  да вот в жизни  так заведено, что  не все
просто берется, что близко ведется, и с шоферской практики Коляше  известно:
самый длинный путь тот, что кажется коротким.
     Знающий приемы десантник прыгнул на часового, сорвал с него автомат, но
растерявшийся  было  немец так  хрястнул  через голову  разведчика, что  тот
какое-то  время и двигаться не  мог. Коляша Хахалин, в  обязанности которого
входило зажать  пленному рот и  сунуть кляп с  приготовленной для этого дела
пилоткой,  получил  такой  удар, что взрывом мелькнуло пламя из  его правого
глаза, упал он головой в ровик, копанный от бомбежки, следом к нему прилетел
и утих разведчик Обухов. Спас собратьев-разведчиков Герасименко. По плану он
должен был надеть на пленного наручники  и шел  на  врага последним. Немец и
Герасименке завез  плюху,  но этого  так  просто не  сшибешь!  Герасименко с
испугу,  не  иначе,  но  говорил-то  он  потом  другое и  по-другому, ударил
постового  самоковными наручниками и попал по  голове. Фриц заорал.  К  этой
поре маленько очухался десантник, выскочили  из ровика Коляша с  Обуховым  и
попутали немца, надели-таки на руки  врага самоковные наручники с пуд весом,
заткнули  вражескую  орущую  пасть,  но  и  покой  нарушили.  По  ним  и  по
нейтральной полосе открылся сплошной огонь.
     "За  мной!"  -  скомандовал  десантник.  Разведчики  поволокли  немца в
темень.  Немец  не  хотел  ползти,  сопротивлялся.  Десантник  концом  финки
подгонял врага:  кольнет  -  тот двинется, упрется  -  десантник  снова  его
кольнет...
     Огонь отдалялся, и разведчики не сразу  поняли, что отползают в тыл, не
сразу же и оценили действия старшего -  сунься они через нейтралку, их давно
бы уже перебили,  такой шел огонь, иль оцепили  бы,  накрыли  и самих в плен
забрали.
     Десантник клонил группу в лесистые овраги.
     В  деревне нарастал  шорох,  крики, зазвенел  мотор  мотоцикла,  собаки
залаяли. Старший  сказал:  "Ну,  фриц, прости, не уберег тебя твой бог",- и,
как  борова,  заколол  пленного. Разведчики  долго  плутали  по лесу,  слыша
повсюду  голоса  и  выстрелы.  Наткнулись,  наконец,  на ограду  из  колючих
растений, оцарапавшись, продрались сквозь нее и оказались в неразоренной, на
зиму  закрытой пасеке, где и сидели три дня, опасаясь пчел, фашистов, жевали
плесневелые, мышами источенные сухари, старые соты и воск.
     Тем временем  наши  войска перешли в наступление,  продвинулись вперед.
Избитая, исцарапанная, голодная разведка  явилась  в  свою часть. Там  уже и
похоронки на всех четверых заготовлены.
     А вот еще история, презанимательная, на этот раз  из авиационной жизни,
которую Коляша услышал в госпитале.
     В начале  войны одна  из  наших штурмовых воздушных  дивизий  летала  и
билась  на  первых,  примитивных  "Илах".  Самолет  состоял из отлитой вроде
сигареты болванки с пропиленной в ней дырой - для пилота, приделанных к этой
болванке крыльев, хвоста и не очень убойного вооружения, защиты же ни сзаду,
ни спереду - зачем вообще  советскому воину, пусть и летчику, защита,  когда
товарищ  Сталин и его  гениальные  помощники предусмотрели только наступать,
громить, побеждать. Но на болванке той летали  летчики  кадрового состава, и
немцу не вдруг удалось посбивать и выжечь воистину стойкую, воистину славную
дивизию,  но  все равно  без обороны тяжелые в  управлении, слабоманевренные
самолеты были обречены, и в конце концов остался в дивизии один только "Ил".
Все
     технические силы бросались  на  этот  избитый,  издырявленный, троса  и
кишки за собой волокущий самолет, когда он возвращался с операции и плюхался
брюхом  на  посадочную полосу. И  летчики  строем стояли, чтобы  подняться в
воздух  и  лететь  на  врага,  который  тучею  гонялся  за этим,  все  время
воскресающим, бессмертным штурмовиком.
     Будь на месте немцев наши военные  заправилы, они б давно уже списали в
расход  две  или три фашистских  воздушных дивизии и  ордена  бы получили. А
немец, пока не добил, не уничтожил последний русский самолет, рапортовать не
станет,- не наловчился он еще как следует рапортовать о досрочно выполненных
планах, о стройках, завершенных  за три года  вместо пятилетки, ему,  немцу,
еще предоставится возможность перенять наш передовой опыт по этой  части, он
еще докажет, что мухлевать умеет не хуже нас, пусть и не по всей Германии, а
лишь на передовой, самой ее демократической части. Но в конце концов упрямые
немцы добили упрямый  русский  самолет,  на  который  молились,  за  который
держались,  за   костями  которого  скрывались:  штаб  дивизии,  политотдел,
хозяйственные и технические службы, секретные, финансовые отделы, смершевцы,
трибуналыцики,  медики  и  сигнальщики,-  в ту пору  даже  в  полносоставной
авиационной части сражались один летающий к пяти обслуживающим летающего.  К
концу  же  войны  эта цифра утроится,  где и  упятерится, потому как самолет
сделается  мощнее, боевитей, грозней, следовательно,  и военных  тунеядцев и
дармоедов на него навешается несметное количество.
     Или история, свидетелем и участником которой был и сам боец Хахалин.
     После Проскурова хорошо и ладно покатилось наступление вперед на запад,
и осень сухая была, фруктов и овощей урожай невиданный, жратвы от пуза, знай
воюй,  громи захватчика! Как  вдруг - о,  сколько этих "вдруг"  на  войне! -
вдруг  спотычка,  заминка,  остановка  возле небольшого  уютненького городка
Староконстантинова. Станция тут была довольно разветвленная, и, должно быть,
немцы не все, что намечали, успели эвакуировать.
     Ну,  пошла  война  нормальная,  привычная,  из  пушек  и  минометов  по
городишку  и станции  палить начали,  штурмовики  закружились над целями, им
известными.  Город  сплошь  крыт рыжей  черепицей,  полетели  вверх,  красно
сверкая, искры  и осколки. В  некоторых  местах города  задымило, на станции
густо полыхали и клубами огня рвались цистерны и какие-то резервуары.
     За день вперед не продвинулись, город Староконстантинов не взяли. Ночью
- менялась  ли  пехота на передовой, резерв  ли  к ней  подтягивался - целый
батальон, ориентируясь по нашим аховым картам, заблудился на пути к цели. Он
даже и не заблудился, а как-то сумел промазать передовую и углубиться в тылы
врага.  Утром  из  штаба  полка  запрос:  сообщите,  где  находитесь?  Какая
боеготовность? Командир батальона  по  карте  дает квадрат  местонахождения,
ориентиры, и главный из них -  перед  батальоном железнодорожная  станция, а
вот  соседей ни  справа,  ни слева отчего-то нету. Не прошло и десяти минут,