как сам уже  командир полка требует уточнений. И раз, и два, и три требует -
и все выходит, что  доблестный его батальон обошел город  Староконстантинов,
находится  в его тылу, и, коли никакого  сопротивления не встретили, значит,
противник  ночью  город оставил, и выходит  что? Выходит, его полк взял сам,
один этот город, имеющий важное стратегическое  значение по причине крупного
железнодорожного   узла,  совсем  мало   разбитого   нашими  штурмовиками  и
артиллерией.
     К этой поре, к концу сорок четвертого года, червоноармейские  командиры
воевать немного подучились, хотя людей  по-прежнему не щадили и не жалели, и
армия несла прямые потери на фронте, не меньшие, чем и в сорок первом, но уж
зато  хитрить, обманывать,  карьеру  лепить наловчились так. что  со  времен
сотворения  где-либо и  каких-либо  армии не встречалось такого.  И эта  вот
хитрость,  обман  большого  и  даже  совсем  небольшого командования  тихо и
"незаметно" всюду, вплоть до Кремля,- поощрялись и сходили как бы за "мелкую
инициативу",  а средь солдат  - "за  находчивость". Все чаще  и чаше крупные
города  штурмовались и  брались  без надлежащей поддержки, без  подтягивания
свежих сил одной армией, дивизией с ходу,  с лету, "умелым  маневром". И уж,
конечно, за  все за  это командиры армии, корпусов,  дивизий отмечались и  в
приказе Верховного, повышались  в  звании, непременно  получали звезду Героя
Советского Союза.
     Армией, корпусом,  дивизией, а если  полком?  Один стрелковый полк  вот
взял и овладел городом  Староконстантиновом и важным железнодорожным узлом.-
да ведь осыплют наградами и почестями весь полк, присвоят гвардейское звание
полку,  и  впредь полк будет называться - Отдельный,  Староконстантиновский,
самого  ж  полковника  в  генералы произведут,  звезду Героя  ему  на  грудь
прицепят и на дивизию поставят, остарел прежний комдив, волокется вот где-то
со штабом своим и войском, а тут передовой полк сверхбоевую задачу выполнил,
городом овладел,  о чем командир полка с утра  пораньше доложил в верха и от
радости загулял.
     АН,  не  успела  дивизия  подтянуться  и  развернуться,  как  батальон,
забравшийся  сдуру в  тылы  противника,  попал  в  переплет, завязал  бой  с
отходящим из Староконстантинова немцем, был почти полностью смят, потому как
нигде,  ни  к  кому  не  привязан, никем  не  поддержан.  И  в  городе самом
постреливают, кто, где, почему?
     Пока  выясняли обстановку, пока выручали  остатки батальона, вот тебе и
обед. А  после обеда привычно  уже, в четыре часа по радио должен прозвучать
приказ  Верховного  Главнокомандующего  о  наших  победах, об  освобожденных
городах  и населенных  пунктах  - душу греют эти сообщения, на моральный дух
войска очень положительно влияют, сил прибавляют.
     Коляша, помнится, с телефоном  из блиндажа вылез, сидит на  бровке хода
сообщения, ноги свесив,  греется на солнышке. И вот  он, приказ, радист звук
усилил. Все слушают голос Левитана, торжественно,  железно  звучащий.  Пошло
перечисление  городов и городков, названия частей, их освободивших, и, среди
прочих других  побед, как-то  особенно  громко,  почти  оглушающе прозвучало
название   -  Староконстантинов,  и  особо  выделен   и  отмечен  доблестный
стрелковый полк, героическим броском его  освободивший, и фамилия  командира
полка названа чуть ли не наперед командира дивизии стрелковой.
     Связист Хахалин умирать будет,  но не забудет, как умолкло  все вокруг,
как  перестало  бродить,  шевелиться,   дышать   войско  -  обманули  самого
Верховного Главнокомандующего, самого товарища Сталина!
     Коляша Хахалин  поскорее с глаз вон  и  с  собою телефон,  в землю, под
накат.  В  блиндаже, схватившись  за голову,  командир  дивизиона сидит,  не
лается, ничего не говорит. Поднял голову, глянул на Коляшу унылым взглядом:
     -  Вызывай  комбатов,- затем  протянул  руку  за  трубкой  и сказал:  -
Выкатывайте  орудия  на  прямую.  Не  разведано?  Не  засечено?  А я  этого,
по-вашему, не знаю? Засекать во время  боя, бить по действующим точкам. Ага,
я вам сей миг поднесу и данные, и согласованность!.. Сейчас начнется то, что
у нас  именуется штурмом,- погонят  все стадо  без  разбора,  так  помогайте
штурмующим и не давайте лишка народу губить, у нас его и так осталось...
     И погнали  правого  и виноватого,  всех, кто  был на виду, на ходу и на
пути   повстречался.   Вперед,   вперед,  под   пулеметы,   искупая   позор,
расплачиваясь за разгильдяйство. К  вечеру город взяли, не  шибко и искрошив
его, да  и некого  особо  было крошить  -  немцы отвели уже  основные  силы,
оставив хорошо поставленные пулеметы на  водокачке, на  пожарной каланче, на
вершине костела, на луковках прикладбищенского храма да  на чердаках высоких
домов, которых, слава Богу, в этом городе оказалось немного.
     И сколько  ж  народу, все  тех же  сирых  солдатиков, осталось лежать в
полях,  по  высоткам да по зеленым улочкам  тихого городка,  который можно и
нужно было взять бескровно!..
     Коляша Хахалин этаких историй знает и наслышался столько, что, ежели их
порассказать,-  тысяча и  две  ночи  получится.  Но  он уже давно, с детства
считай, знает, о чем говорить можно, а о чем помолчать следует или Женяре за
печкой высказать,  облегчить сердце. Чтобы не впасть во грех,  он  не станет
ходить  с выступающими героями,  врать  про  войну,  лучше  стишок сочинит и
пошлет в газетку, там его напечатают и три,  а когда  и пять рублей пришлют,
аккурат на поллитру, иногда и с закуской.
     В областном, не очень уютном, переполненном госпитале  Коляша Хахалин с
ходу  освоился с культурной его общественностью и с ходу  же написал стих  в
стенгазету  под  названием  "Победный  стяг",  заделался  активным читателем
госпитальной  библиотеки,  распространителем "Блокнота  агитатора" и  другой
политической   литературы.  Проводил  беседы  в  палатах  на   разные  темы,
совершенствовался  в  игре  на  гармошке,  но  выступать  вместе  с  группой
бойкоязыких выздоравливающих не ходил, чем весьма удивлял бывшего начальника
финансового   отдела   гвардейской   стрелковой  дивизии  Гринберга   Моисея
Борисовича,  возглавлявшего  в  госпитале  агитационную  кампанию.  Гринберг
Моисей  Борисович  хотя ранен и  не  был,  но ежегодно  проводил в госпитале
профилактическое  лечение  сердца, печенки и почек,  подорванных на  фронте.
Коляша сказал наседающему  на него активисту, что подвигов никаких на фронте
не  сотворил. "Да как же так?! - изумлялся Гринберг.-  Два  ранения, орден и
медаль  имеете, кто  ж  тогда герой,  как  не  вы?  Кому  ж  тогда  молодежь
воспитывать?.."
     В Красновишерске  разрешилась девочкой Женяра и намекнула в письме, что
надо  бы узаконить супружеские отношения,  расписаться,  ребенок должен быть
зарегистрирован и  на довольствие поставлен. Пока она дочку везде записывает
по фамилии Хахалина, однако ж всюду требуют свидетельство о браке.
     Коляша длинно, путано ответил, что не  отрицает  он  своих родительских
обязанностей, и, когда из госпиталя выйдет, найдет легкую работу, встанет на
квартиру,- непременно вытребует к себе семью в областной центр, потому как в
Красновишерск, к любимой теще, его нисколько не манит.
     Тертый калач Коляша Хахалин ловок и увертлив в этой  жизни сделался. Да
половчей и повертче его народу  развелось дополна. Все  должности, где можно
получать зарплату и ничего не делать или ловчить, показывая, как ее, работу,
усердно делаешь,-  порасхватали. и вышел Коляша на  всем  доступные, ближние
рубежи:  хватил  базару  -  поторговал  табачком, разбавляя  самосад  тертой
жалицей и сухой полынью; ездил  со спекулянтами в город химиков Березники за
содой, хорошо выручился,  но,  как выручился  с  компанией инвалидов, так  в
компании  той денежки  и прокутил. Успел, правда,  отправить Женяре  пятьсот
рублей - аккурат на булку хлеба.
     И  все-таки на легкую  работу  он  попал  - военкомат  юмог  устроиться
физоргом-организатором  на  завод  имени   товарища  Ленина,  в  Мотовилихе.
Физкультурный  отдел завода  возглавлял  румяный,  жизнерадостный  мужик  по
фамилии Абальц, по имени-отчеству Карл Арнольдович, который  почему-то  всем
приказывал называть его Ленчиком.
     Привезенный с  Запада и брошенный сгорать  в  горячий цех  на Урале, он
выдавал  себя  за  немца,  хотя  намешано  в  тем  было  кровей  с  десяток.
Начальство, глядя на бурного и бестолкового работягу, турнуло его на мороз -
отгружать и  погружать  отливки -  немец же! Кабы  чего не взорвал! Со двора
Ленчика  убрало время  и тигриная  ловкость. Сделался он ни много ни  мало -
комендантом общежития, сперва одного, затем всех заводских общежитии. Ленчик
вспоминал ту пору - это самую-то  середину войны! - жмурясь, что кот.  Попил
он и поел сладко;  кадры женские  поспасал  от  застоя,  пока не нарвался на
Людку Перегудину, которая, забеременев,  не полезла в петлю, не  стала  пить
отраву, не сделала аборт, как многие  ухажерки Ленчика. Она пошла к парторгу
завода,  а  тогда еще  редко  ходили  бабы  к  комиссарам, к  парторгам. Тот
заводской парторг  был из военных комиссаров, инвалид войны. Он вместо того,
чтоб уговаривать, убеждать, взял Ленчика за грудки и, багровея, сказал: если
он, недобитый враг, обездолит русскую бабу и ребенка,- поедет в лес - валить
древесину для лож боевых винтовок и на лыжи...
     К поре пересечения жизненных путей Ленчика и Коляши у Абальцев было уже
двое  детей.  Людка ходила  разодетая  в шмотки  из  американских  подарков,
прицеливалась родить третье дитя. Ленчик заправлял заводской физкультурой  и
жил  в  общем-то, как  и  прежде,  вольной  физкультурной  жизнью. К  Коляше
Хахалину - фронтовику, который к физкультуре был не годен и вообще ничего не
умел  -  ни физкультурить, ни руководить,  начальник отнесся по-отечески, не
должно так быть, чтоб фронтовик пропадал. Распознав о его писчих увлечениях,
Ленчик  на первый случай  организовал  корпункт  при физотделе,  назначив во
главе его  Коляшу.  и приказал  писать  отчеты  в  многотиражку, в областные
газеты "Молодая гвардия" и "Звезда" - о громких спортивных  делах  на заводе
имени товарища Ленина.
     И пошло-поехало творчество! Прозой  Коляша  писал  о  физвоспитании,  о
спортивных  соревнованиях на заводе,  стихами  же  восславлял весь советский
спорт, ну и не забывал выдать  к  женскому дню Восьмое марта, к Первомаю, ко
дню   Парижской  коммуны  стихопродукцию.   Стишки   исхитрялся   он  писать
"лесенкой",  как у  Маяковского,- чтоб гонорару выходило побольше. Поскольку
Ленчик его угощал, он тоже был вынужден угощать своего шефа. Начал  посещать
литературный кружок  при  Союзе писателей, разок-другой вступил в творческую
полемику,  потом уж и  завсегдатаем литсобраний сделался, прослыл теоретиком
поэзии и компаньоном в застолье...
     И только никак не получалось помочь Женяре. Иногда это угнетало совесть
поэта.  Ленчик Абальц. узнав  однажды, сколько платят за  заметки и  стишки,
возмутился, по-русски изматерился и подал мысль заняться  Коляше судейством.
Футбол хромому судить несподручно, но волейбол, пинг-понг, легкоатлетические
соревнования, когда надо судить за столом или наверху, в корзине.- он вполне
одолеет, пусть  только изучит наставления и правила, а  потом уж, на  месте,
соображает, кого, как, за что и,  главное,  за  сколько судить. Меж  цехами,
особенно меж заводами идет сражение,  как  у турков с русскими под Измаилом.
За первенство профсоюзные  коллективы всегда готовы  "подсобить" судье в его
справедливой и сложной работе.
     Славно пошли  дела у Коляши Хахалина, карманные деньги завелись, друзей
полон  город Молотов. Он и  про  Женяру  с  дочерью забывать начал.  Но  она
явилась из Красновишерска сама, да еще и с ребенком.
     Была у Ленчика Абальца резервная комната в одном из старых общежитий, в
ней  и  обретался Коляша, часто,  по просьбе хозяина,  освобождал комнату  и
койку, иной раз и на всю  ночь - значит, Ленчик сказал своей жене, что уехал
судить областные соревнования,  а она делала вид, будто верила этому, потому
как Ленчик с "соревнований" привозил какой-нибудь сувенир и деньги.
     Женяра -  проницательный человек,  сразу же угадала сущность  мужниного
жилья, назвала его комнатой свиданий и решительно потребовала:
     - Вот  что, друг  ситный!  Ты  уж  больно поговорки и приговорки всякие
любишь,  так вот есть  такая: лучше  жениться,  чем волочиться.  Айда-ко под
венец, а то,  я гляжу, ты здесь здорово захолостяковал, не говорю уж про нас
с дочкой, вроде бы даже и про хромую ногу забыл - петушком прыгаешь!..
     Пришлось идти  в Мотовилихинский ЗАГС - расписываться.  Свидетелями при
регистрации  являлись   Абальц  Карл  Арнольдович   и   Людмила  Прокофьевна
Абальц-Перегудина. "Сведи Бог  вас и накорми нас!" - молвила свидетельница и
увела  молодоженов  к себе, выставила  на  стол винегрет,  соленые  грибы  и
вареную картошку да  бутылку разведенного спирта. Жених от себя, из бокового
кармана  заношенного бушлата поллитровку  вынул. И грянула  свадьба, скорая,
что вода полая. Пили и пели. Коляша, уперев негнущуюся ногу в дырку детского
стульчака,  играл  на гармошке,  валясь  с  боку  на  бок,  тенорил, правда,
хрипловато.  Как  всегда  по   пьяни,  завел  он  песню  своей  незабываемой
артиллерийской бригады, от которой  только песня  и осталась,- бригаду и всю
Краснознаменную   Киевско-Житомирскую  дивизию  давно   уже  расформировали,
знамена в военный музей сдали. В смысле слова  и искусства  все схватывающий
на ходу, он изрядно поднаторел на гармошке, так что,  если даже  на  тротуар
где усядется,- без милостыни не останется.
     Солдату на фронте тяжело без любимой,
     Ты пиши мне почаще, пиши, не тревожь.
     Быть может, не скоро вернусь я к любимой,
     Но становится легче, когда песню поешь...

     Когда песня дошла до середины и накатили слова:
     Алена, Алена, дорогая подруга,
     От меня далеко ты - и в год не дойдешь.
     Быть может, не скоро вернусь я к любимой... -
     все  уж  лицо  Коляши  залило  слезами,  с  носу  капало,  в  углах губ
скапливалась соленая влага, гармонист  тряс горькою головою, стряхивая мокро
на воздух.
     Все плакали. Кроме трезвой Женяры. Прижав ребенка к себе, она смотрела,
как уверенно, притиснув к стене стульчак  с дыркой для  горшка, наяривает на
гармошке, поет  и плачет ее ныне законный муж, и едва удерживалась, чтобы не
нахлестать этого непутевого мужичонку по щекам, потом упасть ему  на грудь и
тоже выплакаться.
     - Чтоб тебя, Коляша, пополам да  в черепья,  как говаривала моя  мама,-
жалостно  проговорила   Людка,   утираясь   бумажной  салфеткой.-  Вечно  ты
разбередишь душу, про папу  моего  бедного  напомнишь -  совсем ведь, совсем
молодой погиб...- всхлипывала Людка, доставая из буфета еще одну бутылку.
     - Может, хватит,- подала робкий голос невеста.
     - Чего хватит? Чего хватит? Ты посмотри на моего благоверного  - в него
же, как в паровозный тендер,- из шланги лить надо!
     Ленчик Абальц  от похвалы  запламенел что праздничный кумач, обнял жену
волосатой ручищей, попытался ее нежно приласкать, но она толкнула его локтем
в грудь и, разливая жидкость по рюмкам, наставительно молвила:
     - Вот че я те,  подруга моя дорогая, скажу. В девках ты  много плакала,
значит, замужем тебе выть. Забирай-ка ты своего  физкультурника и увози куда
глаза глядят. Сопьется он здесь, разбалуется совсем, ханыгой станет...
     В  дальнейшем продолжении  застольного  разговора Людка  твердо и почти
трезво заявила,  что своего супруга ей уж не исправить,  и она ему все равно
голову отрубит или посадит лет на десять. Вот дети подрастут, и она исполнит
свой завет. Пока же потерпит. Ради детей.
     Самое интересное было то, что Ленчик Абальц выслушивал эти угрозы, чуть
ли не зевая,- скучно ему было слушать  подобные речи. Наслушался он их - кто
его к смерти не приговаривал?! Советская власть - за чужую кровь; бабы -  за
любовь и обман; бухгалтеры -  за путаную отчетность; блатяги - за мухлевание
в картах; спортсмены - за увертливость и неправильное судейство соревнований
на первенство завода или города...
     ...Не  вдруг,  не сразу  устроилась  жизнь супругов  Хахалиных  - время
приспело такое, что все устраивались, внедрялись в мирную жизнь, и этой паре
никак не находилось подходящего места среди людей.
     Жили  они  в той самой "комнате свиданий". Женяра числилась уборщицей и
вахтершей в общежитии, еще подрабатывала стиркой,  шитьем, упочинкой. Коляшу
она устроила  на  почту -  экспедитором,  однако он и там пил,  да к тому же
простужался,  часто болел  и  попадал  в госпиталь, откуда  выписываться  не
торопился. И всякий  раз, завалившись в госпиталь, Коляша заставал там новых
больных,  раненые  бойцы  вымирали,  а  Гринберг  Моисей  Борисович  до того
долечился, что  и в самом деле стал болеть,  сделался  плох, одряб,  посерел
лицом, но упрямо ходил воспитывать молодежь по клубам, красным уголкам цехов
и предприятий, по  школам. Жаловаться, правда, стал, что молодое поколение в
школах  слушает ветеранов невнимательно, более того, бросает обидные реплики
из зала.
     "Люди начинают уставать от вранья",- думал Коляша Хахалин, которого все
чаще  называли уже Николаем  Ивановичем, правда,  частенько  шалопай  Коляша
настигал солидного Николая Ивановича, давал ему подножки.
     Всякий  человек есть человек, инвалид -  тоже, и  российскому человеку,
хоть он и больной, хоть и в госпитале,- тоже выпить хочется, но где средства
брать?  Пенсию  жена забирает, зарплата  короче  воробьиного  носа  -  редко
удается  рублишко-другой утаить,  выходит, надо  самому вертеться,  добывать
денег на выпивку.
     Водились  в госпитале и по-за ним "стервятники" из  ветеранов, это  те,
что  рыскали  по городу, тряся  инвалидной  книжкой,  покупали  без  очереди
продукты, шмотки, билеты на железнодорожном вокзале и тут же продавали их по
спекулятивным  ценам.  Коляша презирал "стервятников", плевался,  ругал  их,
мол, позорят честь советского воина, но так грыз внутри червь, так сосал его
ненасытный глист, что не выдержал он и подался к магазину "Колбасы", где уже
паслось с десяток шустряков в капроновых шляпах, с колодками на пиджаках.
     Коляша  к этой поре инвалидность  утратил  - себе дороже, пенсия-то сто
восемьдесят рублей, на стакан кислухи едва хватает. Ежемесячно на комиссию -
день пропадает без оплаты, восемьсот граммов хлеба по карточкам, когда булка
хлеба тянула на базаре на тысячу. Вот Коляша и перестал ходить на  комиссии.
Не он один, многие калеки  войны утратили инвалидность по третьей группе. И,
ох,  спохватятся они  на  старости  лет,  тратя  последние  нервы,  примутся
восстанавливать инвалидность, и  у кого справки  из госпиталя  велись, те  с
грехом пополам, с проволочками, достойными строгого коммунистического учета,
восстановятся. Но  многие так и лягут в  гроб, хлопоча  о справках, так и не
дождутся  благ от государства, которое  спохватится и  вспомнит  о солдатах,
спасших мир и отечество от  фашизма, лишь  к тридцатилетию Победы, когда  уж
совсем  проредятся  колонны бывших  бойцов и не так уж накладно  государству
будет благодетельствовать оставшихся в живых.
     Выпячивая  грудь  с колодками, Коляша  купил два  килограмма сосисок  и
вошел в соседний, каменный двор, где перекупщиков уже дожидались  торопливые
люди. Женщина в грубых, какой-то химией скоробленных ботинках, желтая лицом,
с  пепельными натеками под глазами, заталкивая в сумку висюльки  сосисок,  с
ненавистью глядела на продавца:
     -  Колодки   нацепил!   В   штабе   каком-нибудь   ошивался   альбо   в
комиссаришках...-  и  пошла  по  грязным  лужам, не  разбирая дороги,  шурша
тяжелой, как бы жестяной юбкой, тоже химией вылуженной.
     Зарекся Коляша ходить  с  бригадами  "стервятников"  на промысел, но на
уговоры  Гринберга  поддался, сделал  вылазку-другую  на  платные  вечера  с
патриотическими высту