тский наезд покажется детской шалостью. Вон, участковый за последние два месяца заходил раз пять: что делаешь, Кузнец, да что затеваешь? Что-то ты, братец, притих, уж не баллистическую ли ракету у себя в подвале строишь? Ты смотри у меня, чтобы в одночасье с Америкой чего не стряслось... Подумать страшно, что будет, если он про американский бумажный заказ дознается. Присосется, как клоп, - не оторвешь, пока всю кровушку не выпьет. А попробуй денег не дать, так он живо в ту же налоговую накапает...
     "Трудная у Мышляева жизнь, - подумал Кузнец с сочувствием. - Не позавидуешь. Столько хлопот, столько нервотрепки... Бьется человек, как рыба об лед. А еще говорят: Америка, мол, рай на земле... Дескать, кто туда уехал, того, считай, живым на небо забрали, и ни забот у него, ни головной боли. Не тут-то было! Вон он, американец, извелся весь, хлеб зарабатывая. То ли дело у нас, в Ежиках! Надоест работать, спину разогнешь, на волю из подвала выберешься, а вокруг благодать! То зима, то лето, то сирень цветет... Главное, лишнего не хотеть, тогда и жизнь в радость. А ему, Мышляеву, не только себя кормить надо, но и сотрудников своих - двести пятьдесят голодных ртов, да с семьями, с детишками.
     У них, в Америке, небось, бутылка ихнего виски стоит, как у нас пол-"запорожца". Да нет, что тут думать, помочь человеку надо. Тем более, что он прямо попросил: помоги, мол, Михаил Ульяныч. А когда это Кузнец людям отказывал?"
     - Сделаем, - твердо пообещал он. - Сделаем, Пал Сергеич, будьте спокойны. Вскорости будет готово.
     - Да кто ж в тебе сомневается, - вместо Мышляева откликнулся Гаркун. - Ты же у нас гений! На тебе же вся работа держится... Конфетку хочешь?
     Кузнец отмахнулся. Он уже ничего не видел и не слышал, с головой уйдя в обдумывание поставленной задачи. Глаза у него затуманились, черная от въевшейся железной пыли и машинного масла рука привычно полезла в густые волосы на затылке, а торчавшая в зубах потухшая "беломорина" начала рывками передвигаться из одного угла рта в другой и обратно.
     Гаркун развернул еще одну ириску, бросил фантик под ноги и с интересом уставился на Кузнеца.
     Убедившись в том, что мыслительный процесс Шубина развивается в нужном направлении, он сунул ириску за щеку и кивнул стоявшему рядом Мышляеву, подтверждая, что дело в шляпе.

***

     Спустя две недели после описанных событий состоялся первый пробный запуск собранной Кузнецом настольной полиграфической машины. Это произошло в канун очередной годовщины Великого Октября - не нарочно, разумеется, хотя неисправимый Гаркун не преминул отпустить по этому поводу одну из своих острот. Он выразился в том смысле, что в свое время вождь бессмертной революции дорого бы отдал за такой аппарат - само собой, чтобы печатать на нем поздравительные открытки своим соратникам. Говоря по совести, Кузнец не понял, в чем заключалась соль шутки, но Мышляев хохотал так, что чуть не свалился с топчана, и даже сухарь Заболотный позволил себе криво улыбнуться, блеснув стальными зубами.
     Вообще, настроение в бункере в тот вечер царило приподнятое. Мышляев сиял, как начищенный медный пятак, и расточал комплименты Кузнецу. Гаркун, прихрамывая и потирая сухие ладони, непрерывно мотался из угла в угол, излучая какое-то нездоровое возбуждение. Его уродливая тень металась за ним следом, перепрыгивая со стены на стену, как гигантская летучая мышь. Интеллигент Заболотный, время от времени поблескивая железными зубами и стальной оправой очков, с размеренностью промышленного автомата хлопал рюмку за рюмкой, пока бдительный Гаркун не отставил бутылку на другой конец стола. Лишь Кузнец не принимал участия в общем веселье: во-первых, он не понимал, что такого особенного случилось, а во-вторых, как всегда по окончании работы, испытывал неприятное ощущение какой-то опустошенности и неприкаянности, не зная, куда себя деть и к чему приложить руки, которые бесполезно болтались вдоль тела, как два вырванных из земли корня.
     Помимо всего прочего, Кузнец был недоволен результатами своей работы. Машинка работала как положено, но Мышляев и Гаркун не дали ему довести дело до конца, буквально вырвав аппарат у него из рук в тот момент, когда он только начал работать над корпусом и панелью управления. Гаркун заявил, что корпус тут нужен, как зайцу панталоны, а более тактичный Мышляев добавил, что это лишние хлопоты: на месте, в Соединенных Штатах, заказчик без труда раздобудет для машины любой корпус по своему вкусу. Кузнец вынужден был согласиться: имевшиеся в его распоряжении материалы - ламинированная древесностружечная плита, скверный, еще советского производства, крошащийся пластик, шурупы-саморезы и носившие на себе следы долгого употребления древние тумблеры и контрольные лампочки - вряд ли могли служить источником эстетического наслаждения. Однако не доведенная до конца работа резала глаз, и он старался пореже смотреть на верстак, где стояло его детище.
     Он хватанул с горя полный стакан водки, и его с непривычки развезло. Как в тумане, он наблюдал за тем, как Гаркун сбегал в каморку, где для него была оборудована гравировальная мастерская, и вернулся оттуда, торжественно неся перед собой блестящую медную пластину матрицы. С шутками и прибаутками он установил матрицу на место и самым бесцеремонным образом погнал захмелевшего Заболотного за красками и бумагой.
     Здесь у них произошел забавный конфуз. Оказалось, что за повседневными хлопотами все как-то забыли о том, что для открыток нужна специальная, очень плотная бумага, фактически тонкий картон.
     Разошедшийся Гаркун заявил, что из-за такой чепухи не намерен откладывать торжественное событие, и предложил вместо картона засунуть в машину кусок "экспериментальной" бумаги, сваренной Заболотным. Предложение было принято единогласно при одном воздержавшемся: Кузнецу было наплевать на эксперимент. Он и без всяких экспериментов знал, что машина будет работать.
     Лист "экспериментальной" бумаги заложили в машину, и быстро освоившийся с управлением Гаркун потянул на себя рычаг, опуская крышку. Машина негромко загудела, щелкнула, глухо ухнула и выбросила в приемный лоток готовую открытку. Открытку пустили по рукам, рассматривая, ощупывая, поворачивая так и этак и чуть ли не пробуя на зуб.
     Когда очередь рассматривать и восхищаться дошла до Кузнеца, он лишь пожал плечами: открытка получилась какая-то тусклая, серо-зеленая с черным.
     На открытке в овальной виньетке была изображена женская головка в профиль. Штриховка фона и некоторые детали узора и впрямь получились слегка рельефными на ощупь, а сделанная крупными печатными буквами надпись: "Поздравляю!" на свету переливалась зеленоватым металлическим блеском.
     - Скучновато как-то, - сказал Кузнец, возвращая открытку Гаркуну. - Однотонно.
     - Накладочка вышла, - хихикая и потирая руки, откликнулся Гаркун. - Заскочил в магазин перед самым закрытием, а там, блин, всего две краски - черная и зеленая. Черт знает что, честное слово! Десять лет строим капитализм, а в магазинах, как при Горбачеве, - чего ни хватишься, ничего нет.
     Но это поправимо. Зато посмотри, отец, какая графика! Какой рельеф, а?!
     - На доллар похоже, - сказал Кузнец, вызвав у окружающих приступ необъяснимого веселья. - Из-за цвета, наверное.
     - Наверное, - отсмеявшись, согласился Гаркун. - Наверняка из-за цвета. Да и я, возможно, чуточку подкачал. Все-таки всю жизнь матрицы для денег гравировал. Рука стала, как ямщицкая лошадь: чуть задумался, отвлекся, а она пошла себе по накатанной дорожке...
     - Ничего, - подал голос Мышляев. - Завтра приобретем хорошие краски, и сходство нашей открытки с купюрой перестанет бросаться в глаза.
     - Наверное, - повторил Кузнец и сосредоточился на выковыривании "беломорины" из криво надорванной пачки.
     Интеллигент Заболотный, воспользовавшись удобным случаем, перегнулся через стол, дотянулся до бутылки и хлопнул еще одну рюмку водки прежде, чем ему успели помешать.
     Кузнец закурил и двинулся к отвесному железному трапу, который вел наверх. Ему было муторно от выпитой водки. Вдобавок его продолжала грызть какая-то смутная тоска. Все-таки все это было не то: все эти настольные полиграфические машины, открытки, матрицы и вонючие чаны, в которых сутками, булькая, вываривалось старое тряпье. Душа просила чего-то большого и светлого - такого, чтобы человечество ахнуло от восторга и хором, от всего сердца сказало Кузнецу "спасибо".
     Он с некоторым трудом вскарабкался по трапу и, не включая света, пошел к выходу. Раньше ворота ангара-мастерской всегда стояли приоткрытыми, так что он мог найти дорогу наружу даже в кромешной темноте, ориентируясь по более светлому прямоугольнику ночного неба в проеме дверей. С тех пор, как объявился Мышляев со своим правительственным заказом, ворота стояли наглухо запертыми, и Кузнец чуть не сломал ногу, споткнувшись в потемках о какое-то угловатое железо.
     Кузнец засветил спичку и нашарил на полке справа от себя железнодорожный аккумуляторный фонарь. Светя себе под ноги, он продолжил путь по широкому проходу между высокими стенами стеллажей. В полумраке блеснул гладкий бок вертолетной кабины. Проходя мимо, Кузнец провел ладонью по холодному пластику и с грустью подумал, что завершить эту работу ему, по всей видимости, удастся не скоро: Мышляев и его компания, судя по всему, обосновались у него всерьез и надолго. Кузнец вдруг понял, откуда взялась глодавшая его весь вечер тоска: он соскучился по одиночеству, которого у него раньше было в избытке и которого теперь катастрофически не хватало. Не то чтобы Гаркун или Заболотный мешали ему, скорее наоборот. Заболотный сидел в своей каморке за вечно запертой на засов железной дверью, а Гаркун - в своей. Они встречались не чаще двух-трех раз в день, но все же это было не то.
     Кузнец чувствовал, что понемногу перестает быть хозяином в построенном собственными руками бункере. Там, черт подери, уже появились места, куда его не пускали, ссылаясь на коммерческую тайну и личный запрет директора Мышляева.
     Кузнец стыдился своих мыслей, но ничего не мог с ними поделать: они возвращались, как непрошеные гости, которые лезут в окно после того, как их выставили за дверь. Он привык быть абсолютно свободным в своих делах и планах, и теперешнее положение наемного работника, которому, к тому же, не платят заработанных денег, вызывало у него ощущение сильнейшего дискомфорта.
     Улица встретила его пронзительной морозной свежестью и блестевшими над головой колючими точками звезд. Это был первый настоящий заморозок в этом году, и ночной воздух казался ледяным и чистым, как родниковая вода. Утоптанная земля под ногами окаменела, схваченная холодом, и готова была зазвенеть от малейшего прикосновения. Мертвая трава серебрилась от инея и ломалась с тихим хрустом, стоило на нее наступить.
     Кузнец дошел до середины утоптанного пятачка и немного постоял там, прислонившись плечом к дюралевому борту незаконченного глиссера и глядя на звезды. Мерцающие в ледяной вышине созвездия успокаивали, навевая привычные мысли о возвышенном.
     Кузнец свято верил в то, что там, в невообразимой дали, есть кто-то, кто в данный момент точно так же смотрит в ночное небо. Возможно, их взгляды пересекаются. Может быть, они смотрят прямиком в глаза друг другу, даже не подозревая об этом...
     Это тоже была мысль, которой Кузнец немного стеснялся, потому что она принадлежала не ему.
     По сути дела, это была банальность, растиражированная во множестве скверных научно-фантастических романов, которые Кузнец поглощал в огромных количествах наряду с технической литературой, но она была близка Кузнецу, идеально соответствуя складу его ума.
     Когда папироса, догорев, потухла, он обнаружил, что держит в руке недопитую бутылку водки. Как и, главное, зачем он стащил бутылку со стола, Кузнец не знал, но сейчас она оказалась весьма кстати. Раскрутив ее почти карикатурным движением киношного пьяницы, Кузнец запрокинул голову и слил остатки водки прямиком в горло, впервые в жизни ухитрившись при этом не поперхнуться. Он постоял еще немного с запрокинутой головой, пережидая судорогу отвращения, а потом со свистом втянул сквозь зубы морозный воздух и вдруг, широко размахнувшись, ударил пустой бутылкой по борту глиссера. Бутылка разлетелась вдребезги, оставив на дюралевом борту безобразную вмятину. Кузнец потрогал эту вмятину рукой, вздохнул и нехотя двинулся к смутно белевшему в темноте бункеру. На холодном металле осталась смазанная кровавя полоса - Кузнец порезал ладонь осколком бутылочного стекла.

Глава 4

Здравствуй и прощай

     Седьмого ноября Абзац почел за благо уйти из дома пораньше, пока празднование годовщины великого Октября не набрало обороты. Хозяин квартиры, которого все звали дядей Федей, до сих пор хранил в комоде засаленный партбилет и считал себя одним из немногих оставшихся в строю настоящих коммунистов. Зюганова и иже с ним он называл бандой жуликов и трепачей, а всех остальных - и левых, и правых, и умеренных, и радикалов - именовал просто и незатейливо: сволочами и кровососами. Политическая активность и сознательность дяди Феди заметно обострялась пропорционально количеству выпитого и достигала своего апогея в дни революционных праздников - седьмого ноября и первого мая.
     За неимением боевых и трудовых наград в такие дни он пришпиливал к лацкану своего засаленного мятого пиджака крупный значок с изображением профиля вождя мирового пролетариата и наливался портвейном до тех пор, пока его одутловатая, вечно небритая физиономия не приобретала милый его сердцу оттенок кумача.
     Именно поэтому Абзац ушел из дома, как только услышал, что дядя Федя, бренча стеклотарой и напевая "Интернационал", направился в гастроном.
     Дождя, к счастью, не было, но проезжая часть и тротуары все еще влажно поблескивали - ночью выпал иней, чтобы растаять под лучами утреннего солнца. Неторопливо шагая по Остоженке в сторону площади, он курил первую за день сигарету и прикидывал, где можно дешево и в то же время вкусно перекусить. Перекусить ему в последнее время хотелось непрерывно, из чего следовало, что с такой жизнью пора кончать. Нужно было что-то делать, причем быстро - привыкать к нищете Абзац не хотел.
     Впереди над крышами домов блестели сусальным золотом купола Храма Христа Спасителя.
     По тротуарам, лениво уворачиваясь от ног прохожих, бродили жирные московские голуби. В сторону Зубовского бульвара с воем и улюлюканьем промчался милицейский "форд", неразборчиво рявкая громкоговорителем на зазевавшихся водителей и пешеходов. Абзац проводил его равнодушным взглядом и пошел дальше.
     Из коммерческого магазина, небрежно зажимая под мышкой квадратную бутылку "Блек Лейбл", торопливо вышел какой-то тип в длиннополом плаще и свободно болтающемся шелковом шарфе. Бутылка с янтарной жидкостью на какое-то время приковала взгляд Абзаца. Не так давно он не мог и часа прожить, не отхлебнув из плоской карманной фляги глоточек жидкого янтарного пламени. Теперь это осталось в прошлом - так же, как и многое другое. Абзац не знал, грустить ему по этому поводу или радоваться. Пожалуй, это все-таки было грустно: мечты, желания и даже простенькие удовольствия со временем умирали, засыхали и неслышно опадали на землю, как мертвые осенние листья, оставляя после себя лишь пустоту и невнятную печаль полустершихся от частого употребления воспоминаний.
     "Ба, - подумал Абзац, - да я становлюсь сентиментальным! Это надо же, до чего может довести человека пустое брюхо... Того и гляди, начну слагать вирши и пачками таскать их в молодежные журналы. Авось, что-нибудь напечатают и даже дадут немного денег. Как там было у Ильфа и Петрова? "Работал киллером Гаврила, он бизнесменов убивал. Клиента уложив в могилу, Гаврила бабки получал..."
     Тип в длиннополом плаще подошел к поджидавшему его у бровки тротуара серебристому "лексусу" и распахнул дверцу, по-прежнему зажимая под мышкой бутылку виски. Абзац автоматически проводил его взглядом, споткнулся и на секунду замер посреди тротуара в нелепой позе, во все глаза глядя на сидевшую на переднем сиденье женщину.
     В следующее мгновение он выпрямился, заставил себя отвести взгляд от лобового стекла чужой машины и прежней неторопливой походкой двинулся вперед, чувствуя неприятную слабость в ногах. Все-таки мир тесен, думал он, адским усилием воли удерживаясь от того, чтобы обернуться и бросить последний взгляд на ту, что сидела в машине. Она всегда любила кататься и могла часами напролет предаваться пассивному созерцанию, сидя на переднем сиденье движущегося сквозь сутолоку городских улиц автомобиля. Только раньше она каталась на "ягуаре", за рулем которого сидел Абзац, а теперь, значит, ее возят на "лексусе"... Что ж, подумал он, вот и обнаружилось еще кое-что, не подверженное изменениям. Имеется в виду приверженность Лики к дорогим автомобилям и мужчинам, пьющим скотч. Уверен, сама она продолжает каждый вечер наливаться шампанским. Судя по "лексусу" и скотчу, на "Советское" она не перешла и по-прежнему ящиками закупает "Дом Периньон".., Он все-таки не выдержал и обернулся, но увидел только широкий серебристый багажник, мелькнувший в потоке уличного движения и сразу же заслоненный грязной кормой какого-то автобуса. Впрочем, память услужливо воскресила знакомый образ: нежный овал лица в обрамлении коротких, выкрашенных в неизменный платиновый цвет волос, ореховые глаза и подвижные пухлые губы, всегда готовые сложиться в милую улыбку или округлиться от удивления. Она относилась к той редкой породе людей, которые могут пройти по любой грязи, не замарав ног. А может быть, подумал Абзац, это только казалось? И казалось-то, наверное, только потому, что она никогда в жизни не ступала по грязи - рядом всегда оказывался кто-нибудь, готовый на руках перенести ее через любую трясину.
     "А вот это ты, приятель, со зла, - укорил он себя. - Это ты с голодухи... Чем она-то виновата? Или ты думал, что она станет тебя дожидаться, сидя у окна? Ты ведь исчез, ничего ей не объяснив, да еще и обидел ее на прощание. Так что она, как говорится, в своем праве. Да и вообще, никто ничего никому не обещал..."
     И все-таки встреча оставила неприятный осадок.
     Мимо, как на экране, промелькнула частичка его прошлой жизни, и оказалось, что там все по-прежнему - "лексусы", красивые женщины, шотландский виски, бриллиантовые серьги и шампанское "Дом Периньон". Изменился только он, и даже не изменился, а просто выпал из привычного хода вещей, как чемодан из переполненного багажника, и остался валяться на пыльной обочине - помятый, испачканный, всеми забытый и никому не нужный.
     "Ха-ха, - возразил он сам себе. - Хо-хо! Кто это здесь ненужный? А за кем охотится половина московских "быков"? Вот уж кому я нужен до зарезу!
     И дядя Федя жутко расстроится, если я в одночасье пропаду, так и не рассчитавшись за квартиру..."
     Задумавшись, он автоматически свернул налево и зашагал по Гоголевскому бульвару, покрытому шуршащим ковром последних, уже потемневших от первого мороза листьев. Негреющее ноябрьское солнце беспрепятственно просвечивало сквозь путаницу голых ветвей у него над головой, заставляя мокрые листья вспыхивать последним тусклым золотом.
     По бульвару медленно прогуливались пожилые пары и молодые мамаши с колясками. Девчушка лет двенадцати пыталась за поводок оттащить от дерева здоровенного, как теленок, сенбернара, который, присев на задние лапы и задрав кверху похожую на чемодан морду, гулко, на весь бульвар облаивал верхушку липы. "Неужели белка? - подумал Абзац. - Надо же...".
     Он остановился, огляделся по сторонам и посмотрел на часы. Было начало одиннадцатого утра - слишком рано для выходного дня. Разумеется, никто еще не пришел, да он и не хотел никого видеть.
     Просто ноги сами привели его на это место, как будто во всей огромной Москве больше некуда было податься...
     Он усмехнулся, увидев на фонарном столбе сделанную с помощью аэрозольного баллончика ярко-алую надпись "THE BEATLES". Видимо, кто-то из юных неофитов, накануне открыв для себя музыку ливерпульской че