ми рук. Глаза у него были впалые и разбегающиеся, как у горького
пьяницы, на время принужденного быть  трезвым.  Под  носом  стояли  редкие
жесткие кошачьи усы; на шее болтался кадык.
   - Вот видите, только перейти улицу, - лихорадочно твердил  он  доктору,
приближаясь к высочайшему небоскребу коммерческого типа, - только и всего,
экипажа не надо... - Видно было, что его стесняет  каждый  шаг,  сделанный
доктором, и он охотно ссудил бы ему для этого свои собственные ноги.
   Доктор Лепсиус начал удивляться. Перед ним было отделение Мексиканского
кредитного банка, не имевшее ничего общего с жильцами квартиры.
   - Куда вы меня тащите? - вырвалось у него. - Тут контора  и  банк.  Все
закрыто. Где тут может быть больной!
   - У привратника, - ответил незнакомец, быстро отворяя боковую дверку  и
пропуская доктора в светлую маленькую комнату подвального этажа.
   Здесь действительно находился больной. Это был огромный мужчина, видимо
только что принесенный сюда на носилках и сброшенный прямо на пол. Он  был
прикрыт простыней. Над ним склонялись двое: седой, важного вида  старик  в
торжественном мундире банковского швейцара и  старуха,  сухая,  маленькая,
остроносая, плакавшая навзрыд.
   Незнакомец быстро снял с раненого простыню и подтолкнул к нему доктора.
Лежавший человек был буквально искромсан.  Грудь  его  сильно  вдавлена  и
разбита, ребра сломаны, живот разорван, как от нажима гигантского круглого
пресс-папье, оставившего ему  в  целости  лишь  конечности  и  голову.  Он
отходил.
   - Я тут  ничего  не  могу  сделать,  -  отрывисто  произнес  доктор,  с
изумлением глядя на умирающего. - Он уже в агонии,  к  великому  для  него
счастью.
   - Как! И, по-вашему,  его  нельзя  заставить  заговорить?  -  вскрикнул
незнакомец. - Он  не  произнесет  больше  ни  слова,  даже  если  вернется
сознание, а? - Он смотрел на доктора странными, разбегающимися глазами.
   - Нет, - ответил доктор, - сознание не вернется, он умирает... умер. Он
ваш родственник?
   Но, к его удивлению,  незнакомец,  не  дослушав  даже  вопроса,  быстро
повернулся и выбежал из  комнаты.  Старики,  склонившиеся  над  мертвецом,
плакали.
   Лепсиус только теперь увидел, что несчастный был матрос. На рукаве  его
синей куртки была нашивка с якорем и крупной прописью: "Торпеда".
   Доктор невольно вздрогнул. Он тронул за плечо плакавшую старуху:
   - Голубушка, кто этот бедняжка?
   - Сын мой, сыночек мой, Дип-головорез, - так его звали  на  пароходе...
Ох, сударь, что это за день! Ждали мы  его  из-за  моря,  а  вместо  этого
дождались из-под камня... Океан не трогал  его,  голубчика,  а  в  городе,
среди бела дня... ох-охо-хо!
   - Как это случилось?
   - Да говорили нам,  что  он  шел  из  кабачка,  а  сверху,  с  виадука,
оторвался кусок плиты и придавил его, как букашку. И  рта  не  разинул.  И
принесли, так не кричал.
   - Кто ж его принес? Вот этот человек, что сейчас вышел?
   - Принесли полицейские с матросами. А  этот,  сударь,  нам  незнаком  -
должно быть, от доброты  сердца  сжалился.  Сам  и  за  доктором  вызвался
сходить и все беспокоился, не  скажет  ли  Дип,  сыночек  наш,  последнего
слова... Верно, вы его знаете, так скажите ему от нас, стариков, спасибо.
   - Хорошо, хорошо. Надо теперь вызвать  полицейского  врача,  -  ответил
Лепсиус и вышел из привратницкой.
   "Странно! - сказал он себе  самому.  -  Множество  странностей  в  один
день... Приходит "Торпеда" и  привозит  с  собой  политическую  публику  -
странность номер первый. На той  же  "Торпеде"  нам  доставляется  мертвый
Морлендер - странность номер второй. И вот, наконец, матрос  с  "Торпеды",
умерший ни с того ни с сего, от камня, слетевшего с  виадука.  А  страннее
всего - неведомый человек, с виду простой рабочий,  которому,  видите  ли,
непременно нужно узнать, сможет ли раздавленный матрос  говорить.  Будь  я
немножко свободнее, я занялся бы этими странностями на досуге, позадумался
бы с трубочкой. Но теперь..."
   Теперь у доктора Лепсиуса была  своя  собственная  странность  -  номер
пятый, и совершенно очевидно, что она оттесняла другие.
   Придя в  свою  спальню  и  включив  электричество,  доктор  со  вздохом
облегчения скинул смокинг. Мулат расшнуровал ему ботинки и надел  на  ноги
вышитые турецкие туфли.
   - Шофер возвратился? - спросил доктор.
   Мулат молча протянул ему  конверт.  "Генерал  Гибгельд  просит  доктора
Лепсиуса пожаловать к нему между 7 и 8 вечера..."
   Доктор поднял к очкам  полную  руку  с  браслеткой.  Дамские  часики  с
крупным, как горошина, брильянтом показывали без четверти семь.
   - Черт возьми, ни отдыха, ни спокойствия! Его величество Бугае Тридцать
Первый будет опять дожидаться своей бутылочки до  глубокой  ночи...  Тоби,
постарайся угостить его какими-нибудь сказками, чтоб он не заснул до моего
прихода.
   Полчаса доктор сидит, протянув ноги на  решетку  холодного  камина.  Он
отдыхает молча, сосредоточенно, деловито, как спортсмен  или  атлет  перед
выступлением. Дышит то одной, то  другой  ноздрей,  методически  прикрывая
другую пальцами. Не думает. Натер  виски  одеколоном  пополам  с  каким-то
благовонным аравийским маслом.  Но  вот  полчаса  проходит.  Бессмысленное
выражение лица становится снова остро внимательным, лукавым. Большие  очки
бодро поблескивают. Туфли сбрасываются; снова смокинг, ботинки, шляпа, все
по порядку, палка - в руку, бумажник и трубочка - во внутренний карман,  -
доктор Лепсиус освежился, он готов для нового странствования,  быть  может
снабжающего его фактами, фактиками, проверочными  субъектами  для  чего-то
такого, о чем мы никак не можем догадаться,  тем  более  что  мулат  Тоби,
преспокойно пропустив мимо ушей распоряжение  доктора,  а  за  воротник  -
две-три рюмочки, лег спать на холодную циновку в полупустой комнате, и  не
подумав навестить таинственного Бугаса.



4. ГЛАВА, НАЧИНАЮЩАЯСЯ С МЕЖДОМЕТИЙ

   - Ай, ай!
   - О господи!
   - О-ой! Ой!
   Такими возгласами встретила  верная  челядь  тело  Иеремии  Морлендера.
Старая негритянка Полли, няня, выходившая массу Иеремию и мастера  Артура,
одна не плакала - и это было тем удивительнее, что она-то и любила хозяина
по-настоящему. Круглыми глазами, не мигая, смотрела она на цинковый  гроб,
теребя в руках серенький  камешек-талисман.  Немудрено,  что  швейцар,  не
утерпев, сделал ей замечание, правда, почтительное - негритянки  на  кухне
побаивались:
   - Что же это вы, Полли, как будто ничего?..
   - Дурак, - ответила спокойно Полли и так-таки не проронила ни слезинки.
   Наверху, в будуаре покойной матери Артура, к  величайшему  изумлению  и
гневу этого последнего, водворилась почему-то миссис Элизабет Вессон.
   Пересиливая свою  скорбь  и  ненависть,  Артур  Морлендер  решительными
шагами поднялся по лестнице.
   В этой комнате он не был лет пять. Она давно была заперта,  и  все  эти
годы с улицы можно  было  видеть  тяжелые  спущенные  шторы  на  окнах.  К
изумлению Артура, вместо  спертого  запаха  от  ковров  и  шелков,  вместо
потускневшего лака и изъеденной молью обивки все в этой старой, запущенной
комнате было обновлено и освежено. Веселые,  светлые  занавеси  на  окнах,
мебель - совсем не похожая на прежнюю, стоявшую здесь уже пятнадцать  лет,
зеленые растения в кадках, хорошенький  рабочий  ящик  и  книжный  шкаф  с
последними новинками. Никто, кроме старого Морлендера, не имел  доступа  в
эту комнату: ключ висел у него на цепочке от  часов  вместе  с  брелоками.
Было ясно, что Иеремия Морлендер сам приготовил ее для новой жилицы.
   Словно отвечая на эти мысли, Элизабет Вессон подняла красивую голову  и
взглянула на Артура:
   - Как видите, ваш отец ждал меня. Он так  внимательно  пошел  навстречу
всем моим простым вкусам. Жаль только, что не  предупредил  сына  о  нашем
браке...
   Достав  из  сумочки  вчетверо  сложенный  листок,  она  протянула   его
Морлендеру:
   - Взгляните, Артур, - наше брачное свидетельство. Мне  тяжело  говорить
об этом сейчас, но еще тяжелее видеть ваше изумление и недоверие. При всей
силе и твердости характера Иеремии, при всей его пламенной любви  ко  мне,
он, видимо, не решился рассказать вам о вашей мачехе.
   Она вздохнула и опустила голову. По щекам ее поползли слезинки. Ничто в
этой красивой и печальной женщине, державшей себя удивительно спокойно, не
напоминало ни самозванки, ни  авантюристки.  И  все-таки  Артур  Морлендер
задыхался от ненависти. То был удар  -  удар  по  его  сердцу,  самолюбию,
уважению к отцу. Даже горе его было словно отравлено изрядной дозой уксуса
и перца. От красоты до бархатного голоса - каждая черта,  каждое  движенье
этой женщины  вызывали  в  нем  приступ  бешенства,  похожего  на  морскую
болезнь.
   - Я пришел сказать, что уезжаю из  этого  дома,  -  произнес  он  таким
шипящим голосом, что сам не узнал его. - Но  прежде  чем  уйти  отсюда,  я
намерен  услышать  подробности  смерти  отца,  о   которых   вы,   видимо,
осведомленнее меня.
   Элизабет Вессон встала. Что-то сверкнуло  ответно  в  ее  иссиня-черных
глазах с узкими, словно точки, зрачками.
   - Мне хотелось мира с сыном Иеремии, - медленно начала она,  -  я  была
готова предложить ему гостеприимство  и  часть  оставленных  мне  средств,
потому что, узнайте всю правду, мистер, ваш отец завещал мне этот  дом,  и
все  свои  сбережения,  и  чертежи  своего  изобретения...  Но  к   такому
непристойному тону...
   - Чертежи своего изобретения? - воскликнул Артур.
   - Да, чертежи своего изобретения. Хотите видеть завещание? Показать вам
и, его, как я показала брачное свидетельство?
   - Завещание отца хранится у нотариуса Крафта!
   - Иеремия написал новое в России. Капитан  "Торпеды"  передал  мне  его
вместе с вещами покойного.
   - Я вызову старого Крафта и прочту новое завещание вместе с ним.
   Крафт был давнишним нотариусом семейства Морлендеров. Артур  кинулся  к
столику с телефоном. Пока его  пальцы  автоматически  набирали  номер,  он
думал, думал, пытаясь понять поведение отца. Гипноз? Обман? Преступление.
   - Алло! 8-105-105! Дайте нотариуса Крафта. Как?.. Но когда  же?  Только
что? Боже мой, боже мой!
   Он положил трубку и повернулся к женщине:
   - Его только что принесли домой с проломленным черепом. Шофер был  пьян
и разбил машину...
   Новая миссис Морлендер не реагировала на это слишком горячо - она почти
не знала Крафта. Но Артур был так подавлен,  что  на  минуту  почувствовал
себя беспомощным. Лучший друг отца! Можно сказать,  единственный!  Знавший
его как свои пять пальцев...
   Слуга вошел и доложил о приходе доктора  Лепсиуса.  Артур  кинулся  ему
навстречу.
   Доктор подвигался не спеша. На лице  его  была  приличествующая  случаю
скорбь.
   - Дорогой мистер Артур, меня вызвали к генералу Гибгельду, но по дороге
я решил  заглянуть  и  к  вам...  Миссис  Вессон,  утром  мне  не  удалось
поздороваться с вами...
   - Миссис Морлендер, - тихонько поправила она Лепсиуса.
   - Я рад вам, доктор, - коротко перебил ее Артур. - Я прошу  вас  вместе
со мной прочесть новое завещание отца.
   - Новое завещание? Иеремия Морлендер, сколько помнится, написал одно до
своего отъезда в Россию.
   - А там написал второе... - вмешалась  мачеха  Артура,  и  слезы  опять
показались у нее на глазах.
   Она  встала,  отперла  шкатулку,  стоявшую  перед  ней  на  столике,  и
протянула Артуру пакет, где с соблюдением всех формальностей, на  гербовой
бумаге было написано завещание Морлендер а.
   Артур и Лепсиус, приблизив  друг  к  другу  головы,  прочли  его  почти
одновременно.
   Это был странный документ, составленный  в  патетическом  тоне.  В  нем
говорилось, что  всему  миру  грозит  опасность  коммунизма.  Поэтому  он,
Иеремия  Морлендер,  в  случае  своей  смерти  завещает   свое   последнее
изобретение на священную  войну  против  коммунистов.  Хранительницей  его
чертежей он делает дорогую свою жену, Элизабет, по  первому  мужу  Вессон.
Все состояние и дом в Нью-Йорке он безоговорочно завещает ей же, поскольку
сын Артур в том возрасте, когда может сам себя прокормить. Далее следовала
подпись Морлендера и двух свидетелей.
   Лепсиус  одним  взглядом  охватил  содержание  документа   и   невольно
воскликнул:
   - А где же Крафт? Это надо первым делом показать Крафту.
   - Он умер.
   - Умер?
   - Несчастный случай с автомобилем, - вставила мачеха Артура.
   Лепсиус прикусил нижнюю губу.  Кое-что,  готовое  сорваться  у  него  с
языка, было мудро подхвачено за хвостик и  водворено  обратно,  в  глубину
молчаливой докторской памяти.
   - Да... - сказал он. - Вы разорены, Артур.
   - Все, что принадлежит  мне,  -  к  его  услугам,  -  вмешалась  миссис
Морлендер, - все, кроме, разумеется, чертежей, завещанных на святую  цель.
Я убеждена, что Иеремия составил это завещание под впечатлением увиденного
в России. Он был наблюдательный и острый человек.  И,  может  быть,  из-за
того, что он увидел, коммунисты убили его.
   Она произнесла это так просто и убедительно, что мысли Артура мгновенно
приняли другое направление.
   - Клянусь, я отомщу убийцам! - воскликнул он, невольно вкладывая в  эти
слова все, что пережил за последние несколько часов. -  Отомщу  -  или  не
вернусь живым, как отец!
   Лепсиус несколько мгновений смотрел на него, потом взял шляпу.
   - От всего сердца, Артур, желаю вам успеха, - произнес он медленно.
   Лепсиус поцеловал руку вдове и двинулся к выходу,  храня  на  лице  все
такое же наивно-скорбное выражение.
   Но на лестнице лицо его мгновенно изменилось. По трем ступенькам к носу
взбежал фонарщик, заглянул ему под стекла очков  и  сунул  туда  зажженную
спичку. Глаза Лепсиуса положительно горели,  как  уличный  газ,  когда  он
пробормотал себе под нос:
   - Или я дурак и слепец, или это не подпись Морлендера!
   Он вышел на улицу, где в нескольких шагах дожидался автомобиль, но  тут
ему пришлось остановиться. Чья-то  черная,  худая  рука  схватила  его  за
палку. Старушечий голос произнес:
   - Масса Лепсиус, масса Лепсиус!
   - Это ты, Полли? Что тебе надо?
   - Вы большой хозяин, масса Лепсиус? Вас станут много слушать?
   - А в чем дело?
   - Черная Полли говорит вам: прикажите  открыть  гроб  мастера  Иеремии,
прикажите его открыть!
   - Что взбрело тебе в голову, Полли?
   Но негритянки уже не было.  Лепсиус  посмотрел  по  сторонам,  подождал
некоторое время, а потом быстро сел в автомобиль, приказав шоферу ехать  в
отель "Патрициана".
   Он ни о чем не думал в пути. У доктора  Лепсиуса  правило:  никогда  не
думать ни о чем в краткие минуты передышки.



5. ОТЕЛЬ "ПАТРИЦИАНА"

   Надо  вам  сказать,  что  хозяин  "Патрицианы",  богатый   армянин   из
Диарбекира, по имени Сетто, имеет только одну слабость:  он  не  пьет,  не
курит, не изменяет жене, но он бессилен перед своей  страстью  к  ремонту.
Должно быть, отдаленные предки Сетто были каменщиками. Каждую  весну,  при
отливе иностранцев из своего  отеля,  Сетто  начинает  все  ремонтировать,
снизу и доверху. Он  перелицовывает  мебель,  штукатурит,  красит,  меняет
дверные  фанеры,  лудит,  скребет,  чистит,  мажет,   разрисовывает.   Это
равносильно лихорадке в 40ь. Что хотите делайте с  ним,  а  он  непременно
затеет ремонт на всю улицу, заставляя чихать нью-йоркских собак.
   Многие скажут, что это звучит плебейски и не  согласуется  с  названием
гостиницы. Они правы. Но диарбекирец тут ни при чем:  он  не  хотел  иметь
гостиницы, не хотел называть ее "Патрицианой" и не хотел предназначать  ее
для знатного люда. Это вышло роковым образом. Когда Сетто с женой и детьми
и большим  запасом  столярных  инструментов,  а  также  армянских  вышивок
эмигрировал из Диарбекира в Америку, пароход наскочил на плавучую мину,  и
множество пассажиров потонуло. Среди несчастных, барахтавшихся в воде, был
человек в  тяжелых,  как  подковы,  и  блестящих,  как  солнце,  эполетах,
утыканных золотыми позументами. Отяжелев под ними, он уже собрался тонуть,
как вдруг, подняв глаза, увидел над собой целую эскадрилью больших  желтых
круглых тыкв. Они плыли; а за ними как ни в чем не  бывало,  поджав  ноги,
плыло все семейство диарбекирца, перебрасываясь мирными замечаниями насчет
погоды.
   - Спасите меня! - крикнул им утопающий.
   Сетто пристально посмотрел на жену. Та  кивнула  головой  и  произнесла
по-армянски:
   - Спаси человека однажды, а бог спасет тебя дважды.
   - Это  хороший  процент,  -  ответил  Сетто  и  кинул  незнакомцу  пару
великолепных пустых тыкв.
   Незнакомец - бывший президент одного из  крохотных  государств,  только
что изгнанный своим народом, - благодарно ухватился  за  тыквы  и  поплыл,
благословляя судьбу. Так они носились три дня, подкрепляясь глотками  рома
и месивом из муки "Нестле", хранившимся в жестянке на груди у диарбекирца.
Вот в эти-то часы  морского  существования  недоутопший  и  обещал  своему
спасителю построить для него  чудесную  гостиницу  в  Нью-Йорке,  с  одним
непременным условием: чтоб она  принимала  только  экс-коронованных  особ,
экс-министров и экс-генералов и была  названа  в  честь  этой  благородной
публики "Патрицианой". Диарбекирец согласился. Их подобрали  на  четвертые
сутки, и каково же было  удивление  Сетто,  когда  его  морской  попутчик"
сдержал свое обещание! Таким-то образом Сетто из Диарбекира стал  хозяином
отеля "Патрициана".
   Он свято выполнял условие. Ни один простой смертный,  ни  один  честный
труженик не имел права остановиться в его гостинице. Зато любой "бывший" -
беглый президент или свергнутый принц, все состояние которого  заключалось
в одних серебряных позументах, не говоря уже о чисто опереточном  воинстве
побитых где-то армий, состоявшем  из  многочисленных  атосов,  портосов  и
арамисов, желавших сражаться  по  найму,  -  имел  к  нему  неограниченный
доступ. Несчастный диарбекирец выручал очень мало со своей  гостиницы.  Он
зарабатывал на стороне торговыми оборотами. Часто случалось,  что  знатные
постояльцы просили у него взаймы.  Он  терпел  и  сносил  это  безропотно.
Только однажды жена услышала от него слово гнева: войдя к ней  в  комнату,
он внезапно снял со стены икону, изображавшую святую Шушаник,  и  повернул
ее лицом к стене.
   - Что ты делаешь, несчастный! - воскликнула жена.
   -  Пусть  они  там  наверху  поучатся  сведению   баланса   и   двойной
бухгалтерии, - ответил Сетто. - Я ждал от бога  сто  на  пятьдесят,  а  он
вместо этого заставляет меня спасать знатных беглецов уже не  единожды,  а
восемьдесяттысяччетырежды.
   Так вот, с наступлением весны этот самый Сетто задумал опять на  досуге
отдаться  своей  страсти  и  приступил  к  ремонту.  "Рабочий   союз   для
производства починок по городу Нью-Йорку" получил от него срочный заказ  и
тотчас  же  выслал  ему  армию  квалифицированных  маляров,  кровельщиков,
штукатуров, обойщиков, водопроводчиков, канализаторов и трубочистов.
   Только-только приступили  они  к  работе,  как  автомобиль  доставил  в
"Патрициану", к истинному бешенству Сетто, двух знатных  господ:  генерала
Гибгельда и виконта де Монморанси.
   Как назло, комнаты, предназначавшиеся для них, были в ремонте.
   - Ничего, хозяин, - сказал пожилой слесарь, приводивший в порядок замки
в N_2_А-Б, - не трудите себе головы. Пусть их въезжают, а  я  уж  при  них
докончу. Тут работы самое большее на часок.
   И пока знатные господа сидели за табльдотом, слесарь,  как  обещал,  со
всеми своими инструментами направился в  апартаменты  бельэтажа,  носившие
затейливую нумерацию 2_А-Б  и  состоявшие  из  анфилады  больших  парадных
комнат  со  всеми  решительно  удобствами,   вплоть   до   самостоятельной
междугородной телефонной станции и почтового отделения.
   Захлопнув за собой  дверь,  слесарь  Виллингс  первым  долгом  поставил
корзинку с  инструментами  на  пол,  а  потом  набил  и  закурил  трубочку
точь-в-точь так,  как  это  проделывал  Микаэль  Тингсмастер.  Затянувшись
разок-другой, он, к моему собс