враг наш, ta bellua qua non  occisa  homo  non
potest vivere! Разум как враг людей  и  богов:  величайший  парадокс,  какой
можно только придумать. И, вместе с тем, самое страшное и  мучительное,  что
могло бы выпасть на долю одинокого, беззащитного человека: Quam aram parabit
sibi qui majestatem rationis laedit! ("Какой алтарь уготовит  себе  человек,
оскорбивший величество разума" - Спиноза)cxc. Если разум не направляет, если
разум не  выручает,  если  разум  отказывается  служить  нам  -  куда  идти?
Киргегард нисколько не  преувеличивал,  когда  говорил,  что  отказаться  от
разума - величайшее мученичество. Я бы прибавил только, что по  собственному
почину, добровольно, едва ли когда-нибудь хоть один человек принял  на  себя
такое мученичество.
   Надо думать, что тот безотчетный страх, который Киргегард  предположил  в
первом человеке, и был страх пред  возможностью  остаться  без  водительства
разума. И этим страхом воспользовался змей, чтоб соблазнить его  вкусить  от
плодов дерева познания. Пожалуй, вернее и ближе к Св. Писанию сказать, и что
от страха начался грех. Второе положение  Киргегарда,  что  этот  страх  был
страхом  пред  Ничто,  принадлежит  к   глубочайшим   прозрениям   в   тайну
грехопадения. В распоряжении соблазнителя только и было, что  чистое  Ничто;
Ничто, из которого Бог творческим актом создал и вселенную, и  человека,  но
которое без Бога не выходило за пределы своего Ничтожества и не могло  иметь
никакого значения в бытии. Но если всемогущество Божие  могло  сотворить  из
Ничто мир, то ограниченность человека, внушенный ему змеем  страх  превратил
Ничто в огромную всеразрушающую,  всеистребляющую,  ничтожущую  силу.  Ничто
перестало быть ничем, перестало быть несуществующим, оно стало существующим,
оно прилепилось, оно внедрилось своим ничтожеством  во  все  существующее  -
хотя ему его  существование  совсем  ни  для  чего  не  было  нужным.  Ничто
оказалось загадочным оборотнем. На наших глазах оно  превратилось  сперва  в
Необходимость, потом в Этическое, потом в Вечноеcxci. И  сковало  не  только
человека, но  и  самого  Творца.  С  ним  и  бороться  нельзя  обыкновенными
средствами: его ничем не проймешь и никак не одолеешь - оно  скрывается  под
небытием своим каждый раз, как чувствует приближение опасности. И - с  нашей
точки зрения - Богу еще труднее с ним бороться, чем человеку. Бог  гнушается
принуждением. Ничто ничем не гнушается. Оно держится только  принуждением  и
ничего, кроме принуждения, своим неожиданным и ни для  чего  ему  не  нужным
бытием не осуществляет.
   Ничто присвоило себе (опять скажу без всякого  желания)  предикат  бытия,
как будто бы он и в самом деле неотъемлемо всегда принадлежал ему. И  разум,
которому, по его назначению, полагалось бы остановить его в  его  незаконном
захвате - в его распоряжении был закон  противоречия  (((((((?((  (?(  ?((?(
("непоколебимейший из всех принципов", - как выражается  Аристотель)cxcii  и
не   менее   могущественный   закон   достаточного   основания,   -    разум
безмолвствовал: не смел или не имел сил пошевелитьсяcxciii. Ничто все и всех
заворожило: мир точно уснул, замер  или  даже  умер.  Ничто  превратилось  в
Нечто, а Нечто все насквозь пронизалось Ничем. Разум  же,  наш  человеческий
разум, который нас учат считать лучшим, что есть в нас (pars melior nostra),
который нас роднит с Богом, равнодушно и спокойно наблюдавший, как  все  это
происходило, после победы Ничто почти автоматически перешел на  его  сторону
(ведь все действительное - разумно) и до сих пор продолжает стоять на страже
сделанных Ничто завоеваний.
   Идея первородного греха для нашего разума совершенно неприемлема.  Ибо  -
теперь, надеюсь, это выяснилось - власть и суверенные права разума  держатся
только грехом. Если бы человек мог  хоть  на  мгновение  претворить  в  себя
истину Св. Писания,  разум  тотчас  был  бы  лишен  своих  суверенных  прав:
перестал бы быть независимым законодателем и перешел  бы  на  скромную  роль
послушного исполнителя. Но тут именно, в этом столь чуждом  нашему  сознанию
"если" и кроется величайшая загадка и почти непреоборимая трудность. От кого
это "если" зависит? Свободны ли мы в выборе? Можем ли мы принять  библейскую
истину, если пожелаем, и отвергнуть, если не пожелаем? И тут нам Киргегард -
и вместе с Киргегардом напряженнейший внутренний опыт людей, изверженных  за
пределы того  "общего",  которым  соблазняет  нас  умозрительная  философия,
отвечает: нет, не можем. Все решилось за нас в падении первого человека, все
решил за нас грех.  Наша  свобода  -  та  свобода,  которой  наделил  Творец
человека, вызвав его к жизни, - в обмороке, в параличе. Страшное чудовище  -
Ничто овладело нами. Мы знаем, мы всем существом чувствуем, что  это  Ничто,
т.е. то, чего нет, и все же не можем бороться с ним, точно это  было  бы  не
бессильное  Ничто,  а  всесильное  Нечто.  Больше  того,  в  силу   какой-то
бессмысленной и кошмарной диалектики мы все делаем, чтоб укрепить  власть  и
могущество Ничто. Мы сами превратили его в  Необходимость,  в  Этическое,  в
Вечность, в Бесконечность. Наше познание, наша совесть полонена им не извне,
а, если так можно выразиться, изнутри, мы неспособны усомниться в законности
его притязаний, даже  когда  оно  предъявляет  к  нам  самые  отвратительные
требования: в сомнении мы усматриваем противоречие,  а  Ничто  нас  приучило
думать,  что  лучше  принять  какие  угодно  ужасы  -  только  бы  не   было
противоречия. Когда Гегель утверждал, что змей не  обманул  человека  и  что
плоды с дерева познания добра и зла стали источником всей философии будущего
- он был искренен и говорил правду: наша  "философия"  (т.е.  умозрительная)
начинается с падения Адама. "Действительное", отданное  во  власть  Ничто  и
всецело этим Ничто пронизанное,  мы  считаем  и  в  самом  деле  "разумным",
навсегда оправданным, т.е. и неизменным, и желанным. Что бы оно нам ни несло
- все надо принять, со всем нужно примириться, все нужно полюбить и  в  этом
мире с действительным видеть выражение последней мудрости.  Но  что  Гегель!
Даже такой настороженный, такой беспокойный,  такой  чуткий  мыслитель,  как
Нитше, и он "поклонился" действительности. Его философию венчает amor  fati:
не только принять, говорит он  нам,  -  мы  должны  полюбить  Необходимость,
которая потому  и  есть  Необходимость,  что  исключает  возможность  всякой
борьбы. Дерзновение Нитше, казалось, не знало никакого предела. Его  "По  ту
сторону добра и зла",  его  "Wille  zur  Macht"  звали  людей  к  последнему
освобождению,  -  но  пред  истинами  "познания"  он  ослабевает:   начинает
кланяться. Его волю заворожили плоды с дерева познания, приятного для глаз и
вожделенного для созерцания, и он променял волю к могуществу на  покорность,
любовь и рабскую преданность Необходимости. И еще гордился этим. Совсем  как
у Лютера сказано: homo superbit et somniat, se sapere, se sanctum et  justum
essecxciv. Человек,  отдавшийся  во  власть  Ничто,  считает  себя  знающим,
считает себя праведным и не подозревает даже, что  чем  больше  крепнет  его
уверенность  в  своем  знании  и  в  своей  праведности,   тем   прочнее   и
нерасторжимее становятся цепи, которыми его сковало Ничто.
   Это безусловное доверие к знанию, обладающему незыблемыми, ни от кого  не
зависящими истинами, и сопровождающее это доверие убеждение  в  возможности,
при желании, своими силами осуществить праведную жизнь, на наших глазах, как
я говорил уже, превратило Ничто сперва в Необходимость, потом  в  Этическое,
потом в Вечность и Бесконечность. В высокой мере показательно,  что  тот  же
Нитше - впервые  за  всю  историю  европейской  мысли  -  почуял  в  Сократе
декадента,  т.е.   падшего   человекаcxcv.   Но   ведь   мудрость   Сократа,
превознесенного языческим богом, целиком  сводилась  к  amor  fati,  которым
похвалялся и гордился Нитше как своей исключительной заслугой. Языческий бог
не  мог  не  превозносить  Сократа:  он  и  сам  принужден   был   кланяться
Необходимости: власть fatum'а, мы видели, распространяется и на смертных,  и
на бессмертных. Действительное так же мало принадлежит богам, как  и  людям.
Оно во власти Ничто, которому оно не нужно и которое к  нему  не  подпускает
тех, кому оно нужнее всего. Ничто сделало так, что все  течет,  все  уходит,
все исчезает, покорное "закону" ((((((( и (((((  (рождения  и  уничтожения),
освященному еще древнейшим "знанием".  Действительность  охвачена  временем,
которое одно ею и распоряжается, так что человеку от нее ничего не остается:
прошлого уже нет, будущего еще нет, а настоящее,  ущемленное  между  еще  не
наступившим будущим и уже канувшим в Лету прошлым, превращается в  мираж,  в
призрак, в тень, как превращалась в тень или в лучшем случае  в  поэтический
вымысел Регина Ольсен, когда Киргегард пытался подойти к ней. И никто в мире
ничего не может поделать против  извечного  "закона"  бытия,  установленного
всемогущим Ничто: все бессильны, как был бессилен Серен Киргегард, -  только
никто не сознает и не ужасается своему бессилию. И здесь нет  разницы  между
мудрыми и глупыми, между учеными и невежественными. Больше  того,  мудрые  и
ученые  оказываются  еще  более  слабыми  и  беззащитными,  чем   глупые   и
невежественные.  Ибо  мудрость  и  знание  не  только  видят   бренность   и
скоропреходящесть всего существующего, но понимают,  что  иначе  и  быть  не
может и потому все навсегда таким и останется, чего глупые и  невежественные
люди и не подозревают.
   Такова  основная  и  непоколебимая   истина,   принесенная   человеческим
познанием и проявленная человеческой мудростью. Познание открыло нам, что от
Ничто некуда бежать. Мудрость благословила открытую ей познанием истину:  от
этой истины бежать не нужно, не нужно с ней спорить  и  бороться,  нужно  ее
принять, нужно ее полюбить, нужно ее  вознести.  Ей  и  небеса  поют  славу:
человек должен вторить небесам.
   Такова была "экзистенциальная" философия греков от Сократа  до  Эпиктета.
Все школы, не исключая и эпикуровской, шли в орбите того,  кого  Дельфийский
бог признал мудрейшим из людей. Древние были убеждены - Плотин еще  повторял
это,  что  (tm)(  ?((?  (?(((  ((?  (?(((  (?(((  ("в  начале  разум  и  все
разум")cxcvi и что величайшее несчастье для человека не поладить с  разумом.
И Киргегард, как я  уже  говорил,  каждый  раз,  когда  силы  изменяли  ему,
оглядывался на Сократа, и, когда оглядывался, им овладевал  безумный  страх,
что все его неудачи связаны с неумением  и  нежеланием  полюбить  и  оценить
приносимые разумом дары.  Правда,  нельзя  тоже  отрицать,  что  "истины"  и
"мудрость" Сократа в известном смысле  и  на  время  все  же  приносили  ему
некоторое облегчение и подобие утешения. Сократ как будто бы защищал его  от
Гегеля  и  умозрительной  философии.  Может  быть,  благодаря   Сократу   он
догадался, что "непонимание Гегеля" не  такой  уже  несмываемый  позор,  ибо
Гегель с его универсализмом (впоследствии Киргегард язвительно говорил о  не
совсем  универсальном  универсализме  гегелевской  системы)   встретил   бы,
вероятно, такой же суровый прием у Сократа,  как  и  философские  построения
софистов. Сократ защищал его и от Мюнстера: ни жизнь, ни проповедь  Мюнстера
не устояли бы пред сократовской иронией. И даже в его столкновении с Региной
Ольсен Сократ, по всем видимостям, принял бы его сторону. И она ведь, как  и
Мюнстер, как и Гегель, в жизни своей не руководилась ни истиной, открываемой
разумом, ни добром, приходящим вслед за истиной. Сократ если  не  подсказал,
то  поддержал  и  подкрепил  в  Киргегарде  мысль,  что  даже  под   веселой
беспечностью  и  беззаботностью  молодости   всегда   скрывается   дремлющее
отчаяние, которое опытный  человек,  при  известной  ловкости,  легко  может
разбудить106cxcvii. Все назидательные речи Киргегарда, с  которыми  читатель
познакомился в предыдущих главах,  опирались  на  Сократа  и  его  "знание".
Каждый раз, когда  какая-то  сила  принуждала  Киргегарда,  при  чтении  Св.
Писания, "отклонять свое внимание от чуда" и сосредоточиваться на "истине" и
"добре" - так в Книге Бытия змей внушил Адаму "отклонить внимание" от дерева
жизни и возложить свои упования на дерево познания, - Киргегард, сознательно
или бессознательно искал помощи у  того,  кто  "до  христианства  был  самым
замечательным явлением всемирной истории". Сократ  был  ему  необходим,  без
Сократа он не мог ни мыслить, ни жить. Но и с Сократом он уже не  мог  жить.
Вряд ли можно сомневаться, что в одну  из  тех  минут,  когда  чары  Сократа
всецело владели им, вырвался из его души отчаянный крик: "Что это  за  сила,
которая  отняла  у  меня  мою  честь  и  мою   гордость?   Разве   я   лишен
покровительства законов?" Остановиться на этом  он,  конечно,  не  мог.  Его
"диалектическая неустрашимость", то, что  он  называл  своей  диалектической
неустрашимостью, погнала его дальше: он дошел до  черты,  откуда  ему  стало
видно, что его опыт распространяется не на людей только, но и на Бога;  и  у
Бога отнята его честь и его гордость, и Бог лишен  покровительства  законов:
он глядит на замученного Сына,  но,  скованный  Неизменностью,  не  в  силах
пошевелиться. Что это за сила, которая отняла у Бога честь и гордость?  Весь
- любовь, весь - милосердие,  он,  как  обыкновенный  смертный,  может  лишь
глядеть на открывающиеся пред ним ужасы и холодеть.
   XIX. СВОБОДА
   Возможность свободы не в том, что мы можем выбирать между добром и  злом.
Такое  недомыслие  так  же  мало  соответствует  Писанию,  как  и  мышлению.
Возможность - в том, что мы можем.
   Киргегард
   Теперь, я думаю, выяснилось  пред  нами,  что  разумел  Лютер,  когда  он
говорил о bellua qua non occisa homo non  potest  vivere.  В  них,  точно  в
эмбрионе, - вся экзистенциальная философия в ее противоположности  философии
умозрительной:  ее  ultima  ratio  не   "законы",   которые   отказывают   в
покровительстве человеку, а "homo non potest vivere", и борьба  -  ее  метод
разыскания истины. Теперь тоже нам будет понятна и бешеная ненависть  Лютера
к  человеческой  мудрости   и   к   человеческому   знанию,   питавшаяся   и
поддерживавшаяся в нем учением ап. Павла о законе и благодати. Я приведу еще
два отрывка из лютеровского комментария к "Посланию к  Галатам":  они  дадут
нам   возможность   еще   ближе   подойти   к    источникам    киргегардской
экзистенциальной философии и убедиться,  какой  пропастью  отделена  она  от
экзистенциальной философии греков. Лютер пишет: Ergo omnia dona quae  habes,
spiritualia et corporalia,  qualia  sunt  sapientia,  justitia,  eloquentia,
potentia, pulchritudo, divitiae, instrumenta et arma sunt ipsius  tyrannidis
infernalis (h.e. peccati), hisque omnibus cogeris servire diabolo, regnumque
ejus commovere et augere ("Все дары, которыми ты располагаешь,  -  мудрость,
справедливость, красноречие, сила, красота, богатство -  все  это  орудия  и
оружие адского тирана (т.е.  греха),  и  все  это  принуждает  тебя  служить
дьяволу, укреплять и увеличивать царство  его").  И  в  другой  раз,  с  еще
большей силой и выразительностью: Nihil fortius adversatur fidei quam lex et
ratio, neque illa duo sine magno conatu  et  labore  superari  possunt  quae
tamen  superanda  sunt,  si  modo  salvari  velis.  Ideo,  cum   conscientia
perterrefit lege et luctatur  cum  judicio  Dei,  nec  rationem,  nec  legem
consulas, sed sola gratia ac verbo consolationis nitaris. Ibi omnino sic  te
geras, quasi  nunquam  de  lege  Dei  quidquam  audieris,  sed  ascendas  in
tenebras, ubi nec lex, nec ratio lucet, sed solum aenigma fidei  quae  certo
statuat te salvari extra et ultra legem, in  Christo.  Ita  extra  et  supra
lucem legis et rationis ducit nos evangelium in tenebras fidei, ubi  lex  et
ratio nihil habent negotii. Est lex audienda, sed suo loco et tempore. Moses
in monte existens, ubi facie ad faciem cum  Deo  loquitur  non  condit,  non
administrat legem, descendens vero de monte legislator est et  populum  lege
gubernat (Ib. 169)cxcviii. ("Ничто так не противоборствует вере, как закон и
разум, и без огромного напряжения и труда преодолеть их невозможно - но  все
же преодолеть нужно, если хочешь счастья. Поэтому, когда напуганная  законом
совесть борется с судом Божиим, не вспоминай ни о разуме, ни  о  законе,  но
уповай всецело на благодать и Слово  божественного  утешения.  Держись  так,
точно бы ты никогда о законе не слышал, и войди в мрак, где не  светит  тебе
ни закон, ни разум, но только лишь  тайна  веры,  которая  с  несомненностью
возвещает тебе, что ты будешь спасен помимо и  вне  закона,  в  Христе.  Так
ведет нас Евангелие вне - и над светом закона во мрак веры, где нет места ни
разуму, ни закону. Закон нужно слушать - но в свое время и на  своем  месте.
Когда Моисей был на горе, где говорил лицом к  лицу  с  Богом,  он  не  знал
закона и не правил по закону, когда он сошел с горы, он стал законодателем и
управлял народом через закон"). Я говорил  уже,  что  Киргегард  мало  читал
Лютера. Но лютеровская sola fide, вдохновлявшая его комментарий  к  Галатам,
равно как и остальные писания его,  владели  всецело  помыслами  Киргегарда.
Пока философия имеет своим началом удивление, она получает свое завершение в
"понимании". Но когда к ней приходит  со  своими  вопросами,  сделанными  из
lugere et detestari, отчаяние - что может  дать  человеку  "понимание"?  Все
"дары", которыми  похваляется  обычно  разум,  -  мудрость,  справедливость,
красноречие - бессильны против отчаяния,  знаменующего  собой  конец  всяких
возможностей, последнюю безысходность. Мало того,  обнаруживается,  что  эти
дары - не союзники, а  беспощадные  враги  -  слуги  "тирана,  заставляющего
человека служить дьяволу". Истины разума - и  предписываемые  им  законы,  -
которые, в свое время и на своем месте, были полезными и нужными, когда  они
становятся  автономными,  когда  они  освобождаются   от   Бога   (veritates
emancipatae a Deo), когда они облекаются в ризы вечности  и  неизменности  -
перестают быть истинами. Они окаменевают сами и всех,  кто  на  них  глядит,
превращают в камень. Обыкновенному сознанию это кажется безумием. Это,  если
хотите, и есть  безумие:  как  можно  променять  свет  на  тьму?  Не  только
Бонавентуреcxcix,  всем  нам  представляется   самоочевидным   и   в   своей
самоочевидности абсолютно бесспорным, что вера держится на  истинах  и  что,
стало быть, веру можно защищать теми же способами, какими на нее нападают, и
что, отказавшись от  этого,  мы  навсегда  дискредитируем  веру.  Но  Лютеру
Писание открыло совсем иное: когда Моисей предстал лицом к лицу пред  Богом,
все истины, все законы мгновенно исчезли, испарились, как будто их никогда и
не было.  Моисей  был  беззащитен.  И  только  потому  он  стал  пророком  -
причастился божественной силе. Все страхи, все опасения, которые  заставляют
человека искать  опоры,  защиты,  поддержки,  вдруг,  как  бы  по  мановению
волшебного жезла, рассеялись. Померк свет разума, расковались узы законов, и
в этой первозданной  "тьме",  в  этой  безграничной  свободе  человек  вновь
соприкоснулся с предвечным valde bonum ("добро зело"),  заполнявшим  мир  до
рокового падения нашего праотца. И только в этой  "тьме  веры"  возвращается
человеку его подлинная свобода. Не та  свобода,  которую  знал  и  возвестил
людям Сократ, свобода выбора между добром и злом, а свобода, которая, говоря
словами Киргегарда, есть возможность. Ибо,  раз  приходится  выбирать  между
добром и злом, это значит, что свобода уже утрачена:  зло  прошло  в  мир  и
стало наряду с божественным  valde  bonum.  У  человека  есть,  должна  быть
неизмеримо большая, качественно иная свобода: не  выбирать  между  добром  и
злом, а избавить мир от зла. Ко  злу  у  человека  не  может  быть  никакого
отношения: пока зло существует, нет свободы, и все,  что  люд