и правда, и
милость и - главное - обещание прощения. Тут прощения нет. Но, что еще
хуже, здесь и резиньяция, на которую так всегда рассчитывают моралисты, не
помогает. Вот вам свидетельство сведущего в этих делах подпольного
человека: "...перед стеной непосредственные люди... искренне пасуют. Для
них стена не отвод, как, например, для нас... не предлог воротиться с
дороги. Нет, они пасуют со всей искренностью. Стена имеет для них что-то
успокоительное, нравственно разрешающее и окончательное, пожалуй даже,
что-то мистическое". (16) Язык, конечно, иной, - но кто не узнает в этой
стене кантовских a priori, поставленных пред Ding an sich? Философов они
очень удовлетворяли, но Достоевский, которому больше всего на свете нужно
было это "успокоительное, нравственно разрешающее и окончательное",
сознательно предпочитает лучше расшибить голову о стену, чем примириться с
ее непроницаемостью. "Страшно впасть в руки Бога живого!" Вы видите, что
"вечные" истины были придуманы мудрецами не столько для нуждающихся в
утешении, сколько для утешителей, т. е. для себя самих. От этой мысли
Достоевский приходит в ужас. Ведь он же всей своей жизнью, всем своим
прошлым олицетворял идею утешающего. Он был романистом, учившим людей
верить, что ужасная судьба униженных и оскорбленных искупается слезами и
добрыми чувствами читателей и писателей. Его счастье, его вдохновение
питалось "последним человеком", "братом"... Лишь тогда, когда человек
воочию убеждается, что такую безобразную ложь он мог целые годы лелеять в
душе своей и чтить как великую и святую истину, лишь тогда он начинает
понимать, как нельзя верить "идеям" и в какие прекрасные и соблазнительные
формы могут облекаться самые низменные побуждения наши, если им нужно взять
власть над нашей душой. И точно, что может быть ужасней певца "бедных
людей", орошающего свой поэтический цветник слезами Макара Девушкина и
Наташи.

Теперь ясно, отчего Достоевский не может возвратиться к прежнему
успокоению, к той стене, которая заключает в себе столько нравственно
разрешающего и окончательного для непосредственных людей. Лучше какая
угодно правда, чем такая ложь, говорит он себе - и отсюда у него мужество,
с которым он глядит в лицо действительности. Помните почти бессмысленное,
но гениальное выражение шекспировского Лира: "От медведя ты побежишь, но,
встретив на пути бушующее море, к пасти зверя пойдешь назад"? Достоевский
побежал от действительности, но, встретив на пути идеализм - пошел назад:
все ужасы жизни не так страшны, как выдуманные совестью и разумом идеи. Чем
обливаться слезами над Девушкиным - лучше правду объявить: пусть свет
провалится, а чтоб мне чай был. Нелегко было Достоевскому принять такую
"правду", да и что с ней делать человеку, у которого в прошлом - Макар
Девушкин и каторга, а в настоящем - падучая и все прелести жизни изо дня в
день бьющегося, уже немолодого, но почти начинающего петербургского
писателя? когда-то думали, что "истина" утешает, укрепляет человека,
поддерживает в нем бодрость духа. Но истина подполья совсем иначе устроена,
чем ее великодушные предшественницы. Она нимало не думает о человеке, а
если, метафорически выражаясь, ей и можно приписать кой-какие намерения, то
во всяком случае, никак не благожелательные. Успокаивать - не ее дело. Вот
разве посмеяться, обидеть - на это она еще способна... "Законы природы
постоянно и более всего всю жизнь обижали меня", - рассказывает подпольный
человек. Удивительно ли, что у него не может быть нежности ни к истинам, ни
к идеалам, если те и другие то в форме законов природы, то в форме высоких
учений о нравственности только и знали, что оскорблять и унижать ни в чем
не повинное и ребячески доверчивое существо? Чем можно ответить таким
властелинам? Какое чувство, кроме вечной, непримиримой ненависти можно
питать к естественному порядку и к гуманности? Спенсер проповедовал
приспособление, моралисты - покорность судьбе. Но все это хорошо при
предположении, что приспособиться еще возможно, а покорность принесет хотя
бы покой. "При предположении!" Но психология уже показала нам, что все
предположения придуманы только для предполагающих, и что даже гр. Толстой
принял участие в заговоре против униженных и оскорбленных.

В этом причина, почему Достоевский, к удивлению его современников, с таким
странным упорством отказывался благоговеть пред гуманными идеями, так
безраздельно господствовавшими в шестидесятых и семидесятых годах в нашей
литературе. Н. К. Михайловский справедливо видел в нем "злонамеренного"
человека (как только этот эпитет забрел на страницы сочинений Н. К.
Михайловского - мы привыкли его встречать в иных местах). Как, например,
подпольный человек рассуждает о "будущем счастье человечества", т. е. о том
краеугольном камне, на котором покоились и до сих пор покоятся все
"убеждения" гуманных людей! "Тогда-то, - говорит он, - настанут новые
экономические отношения, совсем уже готовые..., так что в один миг исчезнут
всевозможные вопросы собственно потому, что на них получатся всевозможные
ответы. Тогда выстроится хрустальный дворец. Ну, словом, тогда прилетит
птица Каган". Видно, что говорит злонамеренный человек, посягающий на
спокойствие и благополучие своих ближних. Но это еще ничего - пока только
одна ирония. А дальше следует уже почти "призыв к делу". "Я, например, -
продолжал он, - нисколько не удивлюсь, если вдруг, ни с того, ни с сего,
среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен с
неблагородной или, лучше сказать, ретроградной и насмешливой физиономией,
упрет руки в бока и скажет нам всем: "А что, господа, не столкнуть ли нам
все это благоразумие с одного раза, ногой, прахом, единственно с той целью,
чтобы все эти логарифмы отправить к черту и чтобы нам опять на своей воле
пожить?" (17) Очевидно, вы имеете тут дело не с диалектиком. Достоевскому
не до спора, совсем не до спора. Он ведь не чужие, а свои собственные
надежды убивает. "Я это говорил вовсе не потому, что уж так люблю мой язык
выставлять, - признается он далее. - Я, может быть, на то только и
сердился, что такого здания, которому бы можно было не выставлять языка, из
всех ваших зданий до сих пор не находится". Человек с ретроградной и
насмешливой физиономией тут, значит, ни при чем. Вопрос идет о том, может
ли примирить хрустальное здание Достоевского с его прошлой, настоящей, с
его вечной каторгой? И ответ на него дается резко отрицательный: нет, не
может. Если задача человека обрести счастье на земле, то, значит, все
навсегда погибло. Эта задача уже невыполнима, ибо разве будущее счастье
может искупить несчастье прошлого и настоящего? Разве судьба Макара
Девушкина, которого оплевывают в XIX столетии, становится лучше оттого, что
в XXII столетии никому не будет дозволено обижать своего ближнего? Не
только не лучше, а хуже. Нет, если уж на то пошло, так пусть же навеки
несчастье живет среди людей, пусть и будущих Макаров оплевывают.
Достоевский теперь не только не хочет приуготовлять основание для будущих
великолепии хрустального дворца, - он с ненавистью, злобой, а вместе с тем
и с тайной радостью заранее торжествует при мысли, что всегда найдется
какой-нибудь джентльмен, который не даст водвориться на земле благополучию.
Джентльмен - лицо, конечно, очень фантастическое; для человека верующего
он, разумеется, не довод. Но ведь здесь и не в доводах дело. Сущность в
том, что Достоевский не хочет всеобщего счастья в будущем, не хочет, чтоб
это будущее оправдывало настоящее. Он требует иного оправдания и лучше
предпочитает до изнеможения колотиться головой об стену, чем успокоиться на
гуманном идеале. Люди избрали себе благой удел, спасовавши пред стеной. Но
такая доля уготовлена не для всех. A priori существует только для
непосредственных натур. Что же остается Достоевскому?




                                  Глава 13


В "Записках из подполья" Достоевский отрекается от своих идеалов, от тех
идеалов, которые, как ему казалось, он вынес нетронутыми из каторги. Я
говорю "казалось", ибо на самом деле то, что он принимал во время своей
жизни в остроге и в первые годы свободы за идеалы, была лишь - надеюсь,
теперь это очевидно - обманчивая вера, что по окончании срока наказания он
станет прежним вольным человеком. Как и все люди, он принимал собственную
надежду за идеал и торопился вырвать из себя все воспоминания о каторге
или, по крайней мере, приспособить их к условиям новой жизни. Но его
старания ни к чему или, вернее, почти ни к чему не привели. Каторжные
истины, как он их ни приглаживал и ни прибирал, сохранили слишком явные
следы своего происхождения. Из-под пышных уборов глядели на читателей
угрюмые, клейменные лица, виднелись бритые головы. В шумихе громких слов
слышался звон цепей. Только "Записки из мертвого дома" были приняты
публикой и критикой как нечто свое, обыденное, вольное. И точно, в этом
произведении Достоевский проявляет - один раз в жизни - почти толстовское
искусство примирения действительности с принятыми идеалами. Читатель уходил
от "Записок из мертвого дома" просветленным, возвысившимся, умиленным,
готовым на борьбу со злом и т. д. - совсем как того требовала современная
эстетика. И, кстати, в своем возвышенном настроении и в своей готовности
считал Достоевского таким же хорошим и добрым человеком, как и самого себя.
А между тем, чуточку внимания и поменьше восторженности - и в "Записках из
мертвого дома" открываются такие перлы, каких и в подполье не найдешь.
Например, хотя бы эти заключительные слова романа: "Сколько в этих странах
погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь
надо уже все сказать; ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это,
может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа
нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно,
безвозвратно"... Кто из русских людей не знает этих строк наизусть? Да и не
им ли наполовину обязан роман своей славой? Значит, умел же Достоевский
принарядить эту безобразную и отвратительную мысль. Как? Лучшие русские
люди живут в каторге?! Самый даровитый, самый сильный, необыкновенный
народ, это - убийцы, воры, поджигатели, разбойники? И кто так говорит?
Человек, живший с Белинским, Некрасовым, Тургеневым, Григоровичем, со всеми
теми людьми, которые до сих пор считались красой и гордостью России! И им
предпочесть клейменых обитателей мертвого дома? Но ведь это - настоящее
безумие. А между тем, два поколения читателей видели в этом суждении
выражение высокой гуманности Достоевского. Полагали, что это он так в
смирении своем, в своей любви к ближнему на новый лад воспевает последнего
человека. Даже для приличия не заметили, что певец на этот раз в своем
усердии зашел уже слишком далеко. Только в самое последнее время, наконец,
обратили внимание (и то, собственно говоря, случайно) на несообразность
такого смирения. Но все же не осмелились открыто упрекнуть Достоевского -
до того уже укрепилась репутация святости за приведенным отрывком.
Постарались только ослабить его значение соответствующей интерпретацией.
Стали указывать на то обстоятельство, что во времена Достоевского
каторжники, собственно, не были настоящими преступниками, а были только
протестантами - большей частью людьми, восставшими против безобразия
крепостных порядков.

Объяснение, хотя и запоздалое, но, конечно, необходимое. К сожалению, оно
совершенно лишено какого бы то ни было основания. Достоевский протестантов
в каторге не очень любил, только что переносил их. Вспомните, как он
говорит о политических преступниках. Его восторги относятся к настоящим
каторжникам, вот к тем, о которых его товарищ по заключению, поляк М-цкий,
всегда говорил: je haпs ces brigands - и только к этим. В них-то он нашел и
силы, и дарования, и необыкновенность, их-то он поставил выше Белинского,
Тургенева и Некрасова; нам предоставляется возмущаться таким суждением,
смеяться над ним, проклинать его - что угодно; но Достоевский именно это и
только это хотел сказать.

В противоположность поляку М-цкому, Достоевский в этих brigands видел, если
"надо уже все сказать", - а ведь, я думаю, пора уже, - свой "идеал", и как
когда-то от Белинского, так теперь от них принял все их, хотя и ни в каких
книгах не записанное, но, несомненно, очень определенное и отчетливое
учение о жизни. Принял, правда, не с радостью и с готовностью, а потому,
что иначе не мог, и не соображаясь с тем, что оно принесет ему: в этих
случаях beneficium inventarii не полагается... Он и сам не хочет признаться
даже себе, что учился у каторжников. Защищая свои новые воззрения, он все
ссылается на народ. "...Нечто другое изменило наш взгляд, наши убеждения и
сердца наши. Это нечто другое было непосредственное соприкосновение с
народом, братское соединение с ним в общем несчастии, понятие, что сам стал
таким же, как он, с ним сравнен и даже приравнен к низшей ступени его".
(18)

Но какой же это народ - те люди, с которыми жил Достоевский? Это -
каторжники, это те элементы, которые народ извергает из себя. Жить с ними
значит не сойтись, не соприкоснуться с народом, а уйти от него так далеко,
как не уходил ни один из проживающих постоянно за границей абсентеистов
наших. Этого не должно ни на минуту забывать. А если так, то, стало быть, и
все благоговение Достоевского пред народом, которое дало ему столько
преданных и страстных поклонников, относилось к совсем иному божеству, и
русские, "верующие" читатели были жестоко и неслыханно обмануты своим
учителем. Правда, Достоевский был не первым учителем, обманувшим своих
учеников. Но на такую подмену не у многих хватило бы мужества. Я полагаю,
что сам Достоевский, несмотря на свою необыкновенную проницательность и
чуткость ко всему, что относилось к идеалам и вере (он автор "великого
инквизитора"), в данном случае не вполне давал себе отчет в том, что он
делал. Он не хотел верить в каторжников, и если в приведенном отрывке из
"мертвого дома" возводит их на столь недосягаемый пьедестал, то лишь в
смутной надежде, что каторжников все еще можно будет подчинить более
высокой идее. По крайней мере, в своих сочинениях Достоевский всего один
только раз открыто преклонился пред своими товарищами по заключению. И то,
вероятно, потому, что "Записки из мертвого дома" своим общим колоритом
устраняют всякую возможность подозрения у читателя. В них столько умиления
пред добром, столько художественности. Читатель уже давно перестал
присматриваться к отдельным мыслям: говори, что хочешь, все сойдет за
высокую идею.

А между тем, все вынесенные Достоевским в Сибири испытания были ничтожны по
своему значению по сравнению с этой страшной необходимостью преклониться
пред каторжными. "Знаешь ли ты, мой друг, слово "презрение"? И муки твоей
справедливости быть справедливым к тем, кто презирает тебя?" - спрашивает
Ницше. И точно - нет больших мук в жизни. А Достоевскому пришлось узнать
их. Каторжники презирали его, об этом свидетельствует чуть ли не каждая
страница "Записок из мертвого дома", а сознание, совесть, "справедливость"
не давали ему мстить тем же, отвечать на презрение презрением. Он еще
принужден был, как Ницше, взять сторону своих неумолимых врагов, признать в
них - и, повторяю, не за страх, не по величию своей снисходящей к
последнему человеку души, а за совесть, - учителей своих, высших, наиболее
даровитых людей, которые своим существованием оправдывают все, что есть
безобразного, ничтожного, ненужного в жизни, т. е. Достоевских, Тургеневых,
Белинских и т. д.

Такое страшное бремя вынес Достоевский из своей каторги. С годами не только
не становилось легче, но все более и более давило его. Свалить его с себя
он не мог до самых последних дней своих. Нужно было его нести, нужно было
его скрывать от всех глаз и при том еще "учить" людей. Как справиться с
такой задачей?




                                  Глава 14


Ответом является вся последующая литературная деятельность Достоевского.
Униженными и оскорбленными отныне он уже почти не занимается, разве только
иногда, между делом, по старой привычке. Любимая его тема - преступление и
преступник. Пред ним неотступно стоит один вопрос: "Что это за люди,
каторжники? Как случилось, что они показались мне, продолжают казаться
правыми в своем презрении ко мне, и отчего я невольно чувствую себя пред
ними таким уничтоженным, таким слабым, таким, страшно сказать,
обыкновенным. И неужели это - истина? Этому - нужно учить людей?" В том,
что у Достоевского был такой вопрос, сомневаться невозможно. Статья
Раскольникова ясно говорит об этом. В ней люди делятся не на Добрых и на
злых, а на обыкновенных и необыкновенных, причем в разряд обыкновенных
зачисляются все "добрые", повинующиеся в своей духовной ограниченности
нравственным законам; необыкновенные же создают законы, им - "все
позволено". Разумихин верно резюмирует смысл статьи, когда говорит
Раскольникову: "Что действительно оригинально во всем этом (то есть в
статье и объяснительных к ней рассуждениях Раскольникова) и действительно
принадлежит одному тебе, к моему ужасу, это - то, что ты все-таки кровь по
совести разрешаешь и, извини меня, с таким фанатизмом даже... В этом, стало
быть, и главная мысль твоей статьи заключается. Ведь это разрешение крови
по совести, это... это, по-моему, страшнее, чем официальное разрешение
кровь проливать, законное". (19) (Слова "оригинально" и "по совести"
подчеркнуты у самого Достоевского). Таким образом, "совесть" принуждает
Раскольникова стать на сторону преступника. Ее санкция, ее одобрение, ее
сочувствие уже не с добром, а со злом. Самые слова "добро" и "зло" уже не
существуют. Их заменили выражения "обыкновенность" и "необыкновенность",
причем с первым соединяется представление о пошлости, негодности,
ненужности; второе же является синонимом величия. Иначе говоря,
Раскольников становится по ту сторону добра и зла", и это уже 35 лет тому
назад, когда Ницше еще был студентом и мечтал о высоких идеалах. Правду
сказал Разумихин - мысль совершенно оригинальная и целиком принадлежащая
Достоевскому. В 60-х годах никому не только в России, но и в Европе ничего
подобного и не снилось. Даже шекспировский "Макбет" принимался тогда как
назидательная картина угрызений совести, ожидающих еще на земле грешника
(Брандес и теперь еще так толкует "Макбета": fabula docet).

Теперь вопрос: если мысль Раскольникова столь оригинальна, что решительно
никому, кроме его творца, не приходила в голову, зачем было Достоевскому
вооружаться против нее? Для чего копья ломать? С кем борется Достоевский?
Ответ: с собой и только с самим собой. Он один во всем мире позавидовал
нравственному величию преступника - и, не смея прямо высказать свои
настоящие мысли, создавал для них разного рода "обстановки". Сперва он
выразил в "Записках из мертвого дома" свое преклонение пред каторжниками в
такой форме, что соблазнил к нему самых "добрых" и чутких людей. Потом
подставил под понятие народа каторжников. Потом всю жизнь воевал с
теоретическими отступниками "добра", хотя во всемирной литературе был всего
один такой теоретик - сам Достоевский. Ведь если бы в самом деле задача
Достоевского сводилась к борьбе со злом, то он должен был бы себя
превосходно чувствовать. Кто из его товарищей по перу не имел такой же
задачи? Но у Достоевского была своя, оригинальная, очень оригинальная идея.
Борясь со злом, он выдвигал в его защиту такие аргументы, о которых оно и
мечтать никогда не смело. Сама совесть взяла на себя дело зла!.. Мысль,
лежащая в основе статьи Раскольникова, развита подробно и в иной форме у
Ницше, в его zur Genealogie der Moral, и еще прежде в Menschliches,
Allzumenschliches. Я не хочу сказать, что Ницше заимствовал ее у
Достоевского. Когда он писал свое "Menschliches Allzumenschliches", в
Европе о Достоевском ничего не знали. Но можно с уверенностью утверждать,
что никогда бы немецкий философ не дошел в "Genealogie der Moral" до такой
смелости