ловеческие запросы
единственно законными и справедливыми? Увы! до этого он не дошел и не мог
дойти даже под конец жизни - в момент же разрыва с Шопенгауэром и Вагнером
он, конечно, считал свою неспособность к самопожертвованию исключительно
одному ему свойственной чудовищной аномалией психической организации.
Прежде чем решиться под покровом общепризнанной ученой теории исподволь и
незаметно рассказать о себе, он провел не одну бессонную ночь в попытках
вернуть свою заблудшую душу к высокому учению о самоотречении. Но все
попытки оказались напрасными. Чем больше он убеждал себя в необходимости
отказаться от своего я, чем ярче он рисовал себе картину будущего
преуспеяния человечества, тем горше, обиднее и больнее было ему думать, что
на торжестве жизни не будет его, что он даже лишен возможности деятельно
способствовать грядущей победе человечества. "Люди достигнут своих высших
целей, не будет на земле ни одного униженного и жалкого существа, истина
будет сиять всем и каждому - разве этого мало, чтоб утешить твою бедную
душу, разве это не может искупить твоего позора? Забудь себя, отрекись от
себя, гляди на других, любуйся и радуйся будущим надеждам человечества, как
учили мудрецы с древнейших времен. Иначе - ты дважды ничтожность. Иначе ты
не только разбитый, но и нравственно погибший человек". Такие и еще более
страшные слова, употребляемые человеком только наедине с собой и до сих пор
не вынесенные на свет Божий ни одним из самых смелых психологов - даже
Достоевским, нашептывала Ницше его воспитанная в идеалистических учениях
совесть. Ведь он происходил из семьи лютеранских пасторов: его отец и дед
были проповедниками, его мать и бабка были дочерьми проповедников.
Приходилось ли вам когда-нибудь слышать или читать немецкие евангелические
проповеди? Если приходилось, то вы поймете, что происходило в душе Ницше.
Его не спрашивали, может ли он исполнить предъявленные к нему требования.
Его не хотели укрепить, наставить, обнадежить. Денно и нощно лишь гремел
над ним грозный голос, произносивший страшное заклинание: ossa arida,
audite verbum Dei... Ницше понял тогда, что от людей ему больше нечего
ждать. В первый раз в жизни почувствовал он, что значит полное одиночество.
Весь мир был против него и он, поэтому, - против всего мира. Компромисс,
уступка, соглашение - невозможно. Ибо одно из двух: либо Ницше прав, либо
точно его трагедия так глубока, так неслыханно ужасна, что все люди должны
забыть свои обычные радости и огорчения, свои повседневные заботы и
интересы и вместе с ним надеть вечный траур по безвинно загубленной молодой
жизни, либо он сам должен отречься от себя и не притворно, а от всей души
исполнить те требования, которые предъявлялись к нему от имени вечной
мудрости. Но если нельзя было принудить весь человеческий род страдать
горем одного немецкого профессора, то и наоборот, в такой же мере
невозможно было никакими пытками и угрозами вырвать у этого немецкого
профессора добровольное отречение от своих прав на жизнь. Весь мир и один
человек столкнулись меж собой и оказалось, что это две силы равной
величины; более того, на стороне "мира" были все традиции прошлого, вся
вековая человеческая мудрость, собственная совесть Ницше, наконец - сама
очевидность, а на стороне Ницше - что было на его стороне, кроме одного
отчаяния?..

Что же поддержало Ницше в этой безумной и неравной борьбе? Отчего он не
отступил пред своим безмерно могучим противником? Где взял он отвагу не то
что бороться, а хоть на минуту прямо взглянуть в глаза такому врагу?
Правда, борьба была ужасная, неслыханная. Но тем более она поражает нас. Не
кроется ли в ней та правда о человеке, о которой шла речь в конце
предыдущей главы? И не значит ли это, что восставая вместе с миром на
Ницше, человеческая правда - была ложью?




                                  Глава 23


В этом сущность того, что Ницше называет в себе "Unbedingte Verschiedenheit
des Blicks", в этом отличие его взгляда на жизнь от всех тех видов
философского миросозерцания, которые доселе существовали. Человеческий
разум, человеческая мудрость, человеческая нравственность, присвоившие себе
право окончательного, последнего суда, говорили ему: ты раздавлен, ты
погиб, тебе нет спасения, у тебя нет надежды. Повсюду, куда он ни
обращался, он слышал эти холодные, безжалостные слова. Самые высокие
ультраметафизические учения в этом случае нисколько не отличались от
суждений обыкновенных, простых, никогда не заглядывавших в книги людей.
Шопенгауэр, Кант, Спиноза, материалисты, позитивисты, глядя на Ницше и его
судьбу, не могли ничего ему сказать, что не исчерпывалось бы знаменитой
фразой, обращенной флегматическим белорусом к тонувшему товарищу: "Не
трать, Фома, здоровья, ступай ко дну". Разница была лишь в том, что
"учения" не были столь откровенны, как белорусский мужик, да кроме того
требовали к себе почтительного, умиленного, благоговейного отношения, даже
благодарности: они ведь дают метафизическое или нравственное утешение! Они
ведь не от мира сего, они от чистого разума, от conceptio immaculata! И
все, что не с ними, все, что против них, целиком относится к презренному,
жалкому, земному, человеческому "я", от которого философы, благодаря
возвышенности и гениальности своей натуры, давно уже счастливо
освободились.

Ницше же чувствовал, что все метафизические и нравственные идеи для него
совершенно перестали существовать, между тем как так оклеветанное "я",
разросшись до неслыханных, колоссальных размеров, заслонило пред ним весь
мир... Другой человек на его месте смирился бы, может быть, навсегда; он бы
и умер в том убеждении, что имел несчастие появиться на свет Божий без тех
возвышенных добродетелей, которые украшают других людей, в особенности
красноречивых и патетических учителей добра. Но, к счастью, он сам успел
еще до своей болезни несколько раз выступить в роли учителя и,
следовательно, в собственном прошлом имел уже некоторый материал для
"психологии". Оглядываясь на свои первые литературные произведения,
заслужившие такие восторженные похвалы со стороны Вагнера и других
знаменитостей того времени, он естественно должен был задать себе вопрос:
"Ведь вот я же имел не менее благородный и идеальный вид, чем все другие
писатели, я горячо и хорошо проповедовал добро, взывал к истине, пел гимны
красоте - не хуже, пожалуй, чем сам Шопенгауэр в своих юношеских
произведениях. А между тем, один тяжелый удар судьбы, простой, ординарный,
глупый случай, несчастье, которое могло бы приключиться со всяким, с
великим и с малым сего мира - и я вдруг убеждаюсь, что тот эгоизм, которого
я никогда в себе не подозревал, свойствен мне так же, как и обыкновенным
смертным. Не значит ли, что и все другие учителя притворяются, что и они,
когда вещают об истине, добре, любви, милосердии - только играют
торжественную роль, - кто добросовестно и в неведении, как когда-то я, а
кто, может быть, недобросовестно и сознательно? Не значит ли, что все
великие и святые люди, если бы их поставить на мое место, так же мало могли
утешиться своими истинами, как и я? И что, когда они говорили о любви,
самопожертвовании, самоотречении, под всеми их красивыми фразами, как змея
в цветах, скрывался тот же проклятый эгоизм, который я так неожиданно
открыл в себе и с которым я так безумно и так напрасно борюсь?" Эта мысль,
еще неясная, может быть, даже не мысль, а инстинкт, определила собою
характер ближайших исканий Ницше. Он вовсе не так уверенно остужал идеалы,
как рассказывает о том в дневнике 1888 года. В его сочинениях мы имеем
десятки свидетельств о том, сколько колебаний и сомнений пришлось испытать
ему в первое время своего самостоятельного творчества. В сохранившихся
после него бумагах есть заметка, относящаяся к 1876 году, т. е. к той
эпохе, когда писалось "Menschliches, Allzumenschliches". "Как можно, -
спрашивает он себя, - находить удовольствие в той тривиальной мысли, что
мотивы всех наших поступков могут быть сведены к эгоизму". (52)
Уверенности, как видите, еще нет: мысль представляется ему тривиальной, но
какая-то непонятная еще ему самому сила влечет его к ней. Впоследствии, в
1886 году, бросая ретроспективный взгляд на происхождение "Morgenrцthe", он
говорит: "В этой книге вы видите подземного человека за работой - как он
роет, копает, подкапывается. Вы видите, если только ваши глаза привыкли
различать в глубине, как он медленно, осторожно, с кроткой неумолимостью
идет вперед, не слишком выдавая, как трудно ему так долго выносить
отсутствие света и воздуха; можно, пожалуй, сказать, что он доволен своей
темной работой. Начинает даже казаться, что его ведет какая-то вера, что у
него есть свое утешение... Ему, может быть, нужна своя долгая тьма, ему
нужно свое непонятное, таинственное, загадочное, ибо он знает, что его
ждет: свое утро, свое избавление, своя заря". (53) Но до веры, до зари еще
ему было далеко. Любимой его мыслью, с которой он в то время никогда не
расставался и которую он варьировал на самые многоразличные лады,
выражается в следующем афоризме: "Вы думаете, что все хорошее имело во все
времена совесть на своей стороне? Наука, т. е. уже несомненно нечто
хорошее, обходилась долгое время без совести и являлась в жизнь без всякого
пафоса, всегда тайно, окольными путями, прячась под покрывалом или маской,
подобно преступнику или в лучшем случае с тем чувством, которое должен
испытывать контрабандист. Дурная совесть есть лишь предыдущая ступень, а не
противоположность чистой совести: ибо все хорошее было когда-то новым,
стало быть, непривычным, противным нравам, безнравственным и грызло, как
червь, сердце того счастливца, который открыл его впервые". (54) Это
достаточно выясняет, сколько борьбы, колебаний, сомнений пришлось вынести
Ницше на его "новом" пути. Везде видеть "человеческое", одно лишь
человеческое ему было страшно, но вместе с тем необходимо. Не из простого
любопытства, даже не из научной любознательности принялся он за свою
подземную работу: ему нужна была долгая тьма, ему нужно было непонятное,
таинственное, загадочное. О, как влекло его "назад" - к тому простому,
легкому, устроенному миру, в котором он жил в молодости! Как хотел он
примириться с "совестью", вновь вернуть себе право торжественно говорить
заодно со всеми учителями о высоких предметах! Но все пути "назад" были ему
заказаны: "До сих пор, - рассказывает он, - хуже всего умели думать о добре
и зле: это всегда было слишком опасным делом. Совесть, доброе имя, ад, а
подчас даже и полиция не дозволяли и не дозволяют здесь откровенности; в
присутствии нравственности, как и в присутствии каждой власти, думать или
разговаривать не разрешается: здесь нужно - повиноваться. С тех пор, как
стоит мир, ни одна власть еще добровольно не соглашалась стать предметом
критического обсуждения; критиковать нравственность, принимать ее как
проблему, как нечто проблематическое - разве это не значило самому стать
безнравственным? Но нравственность располагает не только всякого рода
устрашающими средствами, чтоб отпугивать от себя беспощадную критику; ее
сила и прочность еще больше коренятся в свойственном ей особом искусстве
очаровывать людей: она умеет вдохновлять. Одного ее взгляда бывает
достаточно, чтобы парализовать критическую волю, переманить ее на свою
сторону, даже обратить ее против нее же самой, так что критик, подобно
скорпиону, впивается жалом в свое собственное тело. С древнейших времен
нравственность владела всеми средствами искусства убеждения: нет таких
ораторов, которые не обращались бы к ее помощи. С тех пор, как на земле
говорят и убеждают, нравственность всегда оказывалась величайшей
соблазнительницей - и, что касается нас, философов, она была для нас
истинной Цирцеей"... (55)

Итак, все в жизни лишь "человеческое, слишком человеческое" - и в этом
спасение, надежда, новая заря? Можно ли придумать более парадоксальное
утверждение? Пока у нас были лишь первые сочинения Ницше, в которых он
уверял, что для него важна лишь объективная истина, мы могли объяснить себе
такую странность, отнеся Ницше к тому довольно распространенному типу
кабинетных ученых, которые умеют за своей теоретической работой забывать и
мир, и людей, и жизнь. Но теперь очевидно, что Ницше никогда не был
позитивистом. Ибо что общего между позитивизмом и новой зарей? У
позитивизма своя заря, свои надежды, свое оправдание; его вера -
утилитарная мораль, та самая мораль, под которую так упорно и так долго
подкапывался Ницше. Обитателей подполья утилитаризм сознательно игнорирует,
понимая, что он им ничем помочь не может. Правда, он ставит своей задачей
счастье людей и принципиально никому не желает отказывать в праве на жизнь.
Но в тех случаях, когда человеку отказано в этом так называемыми
независящими обстоятельствами, утилитарная мораль ничего не может поделать
и, не желая открыто признавать свое бессилие, бросается в объятия
идеализму. Незаметно для неопытного глаза, она слова "счастье людей"
заменяет другими, с виду очень похожими словами - "счастье большинства". Но
сходство здесь лишь внешнее. "Счастье большинства" не только не значит то
же, что "счастье людей", но значит прямо противоположное. Ибо во втором
случае предполагается, что все будут устроены, в первом же меньшинство
приносится в жертву большинству. Но разве позитивизм имеет право призывать
к жертве, разве он умеет оправдать жертву? Ведь он обещал счастье и только
счастье, ведь он вне счастья не видит смысла жизни, и вдруг - жертва! Ясно,
что в трудную минуту ему не обойтись без помощи идеализма; менее ясно, но
столь же несомненно, что утилитаризм никогда и не хотел разлучаться с
идеалами. Он только бравировал своей научностью, а в глубине души (у
утилитаризма была "душа", кто бы мог подумать!) верил в правду, добро,
истину, в непосредственную интуицию, во все высокие и святые слова. И
Достоевский, изображая Ракитина "подсаленным", клеветал, как уже было
указано, на веру позитивизма.

Но Ницше уже давно распростился с идеалами. "Счастье большинства" его не
прельщало. Жертва? Может быть, он еще способен был вдохновиться этим
красивым словом - но, увы! ему уже нечем было жертвовать. Что мог отдать
он? Свою жизнь? Но это было бы не жертвой, а самоубийством. Он рад был бы
умереть, чтоб избавиться от постылой жизни. Но к алтарю сносятся лишь
богатые дары, и измученное, надломленное, изуродованное существование не по
вкусу добру, которое, как языческие идолы, требует себе молодые, свежие,
прекрасные счастливые, нетронутые страданием жизни.




                                  Глава 26


Следовательно, под прикрытием позитивизма Ницше преследовал совсем иные
задачи. Позитивизмом, научностью он пользовался для посторонних целей: то
ему нужно было "казаться" бодрым, любопытствующим, насмешливым и т. п., то
ему нужна была теория, к которой может прийти больной и страждущий человек,
отклоняя естественно возникающие в нем суждения. Для нас все это может
иметь только чисто психологический интерес, тем более что Ницше все время
гнул свою линию и только ждал случая, чтоб освободиться от спутывавшей его
теории и заговорить смело по-своему. Но смелости нужен талант, сила, нужно
оружие для борьбы, и у Ницше проходит несколько лет, прежде чем он решается
открыто возвестить свои "подпольные" мысли. Я, впрочем, полагаю, что
настоящие позитивисты предпочли бы не иметь в своей библиотеке даже
"Menschliches, Allzumenschliches" и "Morgenrцthe". Несмотря на то, что в
этих книгах Ницше ведет постоянную войну с метафизикой, он обнаруживает в
своих научных стремлениях беспокойство, граничащее с бестактностью. Сила
позитивизма в уменьи обходить молчанием все вопросы, признаваемые им
принципиально неразрешимыми, и направлять наше внимание лишь на те стороны
жизни, где не бывает непримиримых противоречий: ведь и границы нашего
познания именно там кончаются, где начинаются непримиримые противоречия. В
этом смысле кантовский идеализм, как известно, является вернейшим союзником
позитивизма, и знаменитый спор между Уэвеллем и Миллем если и не был,
собственно говоря, спором о словах и научных терминах, то, во всяком
случае, имел очень ограниченное теоретическое значение. Альберт Ланге,
осуждая Милля и принимая на себя защиту Уэвелля и Канта, только лишний раз
явил нам пример человеческого пристрастия. Скажу более: на мой взгляд, не
Милль, как утверждает Ланге, а скорее уже Уэвелль проявил некоторую
недобросовестность. Зачем было доводить Милля до нелепых признаний? Всякий
другой на месте этого последнего нашел бы возможность как-нибудь
извернуться и не брать на себя ответственности за крайние выводы, всегда,
как известно, компрометирующие всякого рода теории. Разве кантовская теория
априорности не приводит к абсурду, к тому, что называется на философском
языке теоретическим эгоизмом, т. е. к необходимости каждому человеку
думать, что кроме него нет больше никого во всей вселенной? Наиболее
добросовестные кантианцы и не скрывают этого. Шопенгауэр, например, прямо
заявляет, что теоретический эгоизм опровергнуть невозможно. Но это отнюдь
не мешает ему развивать свои философские положения, исходящие из кантовских
принципов. От неожиданного препятствия он отделывается шуткой.
Теоретический эгоизм, говорит он, есть, правда, крепость неприступная, но
находящийся в ней гарнизон так слаб, что можно, не взявши ее, смело идти
вперед и не бояться нападения с тылу. И это почти единственный способ
спасти идеализм от грозящего ему reductio ad absurdum. Другой более
распространенный и верный способ, это просто забыть о теоретическом
эгоизме, "игнорировать" его. Если бы Милль захотел прибегнуть к такого рода
приемам, он мог бы гораздо более победоносно закончить свою полемику. Но
Милль был честным человеком, Милль был воплощенная честность даже
сравнительно с немцами, предъявляющими исключительные претензии на эту
добродетель. И его честность нам изображают как недобросовестность! Не
знаю, пришлось ли читать Миллю книгу Ланге - но если пришлось, то, верно,
она лишний раз подтвердила в его глазах прописную истину о том, что у людей
не найдешь справедливости.

И в чем увидели недобросовестность Милля? В противоположности Канту, он не
хотел признавать внеопытного познания и в причинной связи явлений видел
только их фактическое, действительное, а не необходимое отношение. Само
собою разумеется, что у Милля никогда и в мыслях не было посягать на
неизменность законов природы. Но разве опыт тысячелетий не служит
достаточным залогом неизменности? Для чего же обращаться к опасному
метафизическому способу доказательств, когда на самом деле в наше время уже
никто серьезно не сомневается в закономерности явлений природы. Метафизика
пугала положительного мыслителя. Сегодня возвещается априорность закона
причинности, идеальность пространства и времени, а завтра на таком же
основании станут оправдывать ясновидение, вертящиеся столы, колдовство -
что хотите. Миллю допущение априорности казалось рискованнейшим шагом в
философии. И ведь его тревога была не напрасна: ближайшее будущее показало,
что он был прав. Уже Шопенгауэр воспользовался теорией Канта об идеальности
времени для объяснения явлений ясновидения. И ведь его заключение логически
безупречно. Если время есть форма нашего познавания, если, следовательно,
мы лишь воспринимаем как настоящее, прошедшее и будущее то, что на самом
деле происходит вне времени, т. е. одновременно (это все равно), то,
следовательно, мы не умеем видеть прошедшее или будущее не потому, что это
вообще невозможно, а лишь потому, что наши познавательные способности
устроены известным образом! Но наши познавательные способности, как и вся
наша духовная организация, не есть нечто неизменное. Среди миллиардов
рождающихся нормальных людей возможны, от времени до времени, и отступления
от нормы. Возможно такое устройство мозга, при котором человек не будет
воспринимать явления во времени, и, стало быть, для него будущее и
прошедшее сольют