ся с настоящим и он сможет предсказывать еще не наступившие
и видеть уже поглощенные для других историей события. Как видите,
последовательность в заключении чисто "математическая". Милль, при его
добросовестности, принужден был бы, скрепя сердце, уверовать в ясновидение,
если бы только признал априорность времени. Хуже того, он, верно, не
отделался бы даже от теоретического эгоизма и принужден был бы утверждать,
что он один только существует во всей вселенной! Так что у него были
серьезные основания бояться кантовского идеализма. Но это отнюдь не значит,
что дело науки было менее близко его сердцу, нежели сердцу Канта, и что он
не стремился утвердить на веки вечные истину о закономерности явлений
природы: он только избегал опасных гипотез и рискованных способов
доказательства.

И вот его противники, в свою очередь, представляют ему возражение: если
закономерность явлений природы доказывается только опытом, т. е. прошлой
историей, то принципиально, теоретически по крайней мере, нужно допустить,
что когда-нибудь ей может прийти и конец. Теперь еще господствует
закономерность, но в один прекрасный день начнется царство произвола. Или
здесь на земле существует причинная связь явлений, а где-нибудь на
отдаленной планете ее нет. Вы не можете представить никаких доказательств
противного, ибо историческое наблюдение может иметь лишь ограниченное,
относительное значение. На месте Милля всякий другой все-таки как-нибудь
извернулся бы; но Милль не мог не быть правдивым и признал, что у нас точно
нет никаких доказательств на счет завтрашнего дня и дальней планеты. Это
значит, говоря проще, что до сего дня находящиеся в покое предметы не
приходили сами по себе без внешней причины в движение, но завтра все может
пойти по иному, и камни станут прыгать к небу, горы сойдут с места, реки
потекут вспять. (56) Т. е. опять-таки всего этого не будет: тысячелетняя
история достаточно убедительно свидетельствует об этом, но принципиально
такую возможность отрицать нельзя. Так или почти так говорил, вернее,
принужден был говорить Милль. Понятно, что положительный мыслитель такие
выводы принимает неохотно и лишь в тех случаях, когда его понуждает к тому
особенно развитая совесть ученого. Понятно также, почему у Милля был такой
огорченный, убитый вид, когда он делал эти признания. Ланге верно подметив,
что Миллю изменило его обычное ясное и ровное настроение духа, спешит
донести читателю, что причина тому - нечистая совесть: Милль чувствует себя
прижатым к стене и, не желая сознаться в своей неправоте, допускает для
него самого очевидно нелепые выводы. На самом же деле было как раз
наоборот: Милль принес в жертву своей совести не "истину", а свое душевное
спокойствие. Мысль о возможности действия без причины была ему противна до
глубины души, мучила его, и если бы у него была хоть какая-нибудь
возможность, он бы отверг ее. Но что предлагали ему идеалисты? Априорные
понятия с перспективой вертящихся столов и веры в ясновидение? Так лучше
уже действие без причины где-нибудь очень далеко и через много тысяч лет
(почти априорная причинность). Тут, во-первых, не обманываешь себя, а
во-вторых, в конце концов никто никогда не воспользуется этим положением,
так как все равно оно практически неприменимо и никому не нужно - большего
и сам Кант не добивался. Так что всего один неприятный момент, зато
эмпирическое обоснование достоверности нашего знания это такой оплот против
скептицизма, с которым не выдержат сравнения никакие метафизические теории
познания, даже кантовские.

Читатель видит, что недобросовестны были противники Милля. Я не могу
допустить, чтоб они не чувствовали уязвимости идеализма. Всякий человек,
сколько-нибудь опытный в философских вопросах, отлично знает, что до сих
пор еще не была придумана ни одна система, совершенно свободная от
противоречий. Может быть, об этом и не следует слишком громко говорить, но
ведь еще Шопенгауэр заявил, что всякая философия, не признающая
предпосылок, есть шарлатанство. Эта тайна неизвестна только непосвященным.
А если так, то, значит, простое литературное приличие требовало от Уэвелля
или Ланге, чтоб они оставили в покое Милля, не трогали его предпосылок и не
переходили в споре известной черты. У них на совести были и теоретический
эгоизм, и ясновидение - великие и тяжкие грехи, как бы остроумно ни шутил
Шопенгауэр: нужно было простить позитивистам действие без причины в том
смысле, в каком это допускал Милль. От таких выводов можно отделаться
только предпосылками - с какой же стати от Милля требуют доказательств? И
главное, к чему приводят такие требования? Они только способны подорвать
доверие к науке вообще, т. е. ко всем попыткам упростить, успокоить,
пригладить, приручить действительность. Они лишь открывают путь
скептицизму, который, как коршун за добычей, следит за всякого рода
доведенными до абсурда догматами и, следовательно, из-за ничем не
оправдываемых теоретических притязаний предают общее дело самому опасному
врагу, какой только может существовать. Ибо главная задача науки, как и
морали, состоит в том, чтоб дать людям прочную основу в жизни, научить их
знать, что есть и чего нет, что можно и чего нельзя. Пути же к этому
все-таки дело второе; во всяком случае, они не так важны, чтобы из-за них
забывать основную цель. Как плохо это понимают кантианцы, и как хорошо это
знал Кант! Несмотря на то, что он не мог не радоваться и не ставить себе в
заслугу свою новую точку зрения в философии, он видел в Юме не врага
своего, а союзника и предшественника и высоко ценил его аргументацию. А
ведь Милль для науки, пожалуй, значит не меньше, чем Юм. Посмотрите только,
с каким терпением и с каким знанием дела обходит он в своей "Системе
логики" или в трактате об утилитаризме все подводные камни, встречающиеся
на его пути, и как неуклонно и неизменно, какой твердой и верной рукой
ведет он свой ученый корабль к тому берегу, где живет положительная наука,
т. е. несомненность, очевидность и, наконец, как венец всего,
кантово-толстовская прочность! Разве это не колоссальная заслуга? И разве
априорные суждения приводят к большей прочности и ясности, чем метод Милля?

Но, как уже сказано, в конце концов спор идеализма с позитивизмом и даже с
материализмом есть только спор о словах. Как ни язвят друг друга спорящие
стороны, постороннему наблюдателю ясно, что в существенном они согласны
между собой, и тут только повторяется старая история: свои своя не познаша.
Что касается Ницше, то только первые его произведения могут быть причислены
к одному из существующих философских направлений. Начиная же с
"Menschliches, Allzumenschliches", т. е. с того момента, когда он взглянул
на мир своими глазами, он сразу равно далеко ушел от всех систем. У
позитивизма и материализма он брал оружие, чтоб бороться с идеализмом, и
наоборот, так как ничего так искренне и глубоко не желал, как гибели всем
придуманным людьми мировоззрениям. Та "прочность", которая считалась высшей
и последней целью философских построений и на которую заявляли свои
притязания все основатели школ, не только не прельщала, но пугала его. Для
Канта, для материалистов, для Милля она была нужна, ибо обеспечивала им
неизменность того положения в жизни, которое им было дорого. Но Ницше ведь
прежде всего добивался изменить свое положение: что могла ему сулить
прочность? Savoir pour prйvoir или закономерность, которыми так соблазнял
нас позитивизм, звучала для него как обидная насмешка. Что мог он
предвидеть? Что прошлого не вернуть? Что он никогда не излечится и сойдет в
конце концов с ума? Это он и без позитивизма и без науки знал. А кантовский
идеализм с венчающей его нравственностью категорического императива разве
говорил иное? Ницше был и остался близок только язык скептицизма, и не того
салонного или кабинетного скептицизма, который сводится к словесному
остроумию или построению теорий, а того скептицизма, который проникает в
душу человека и навсегда выбивает его из обычной жизненной колеи. "Берег
исчез из глаз моих, волны бесконечного охватили меня", - говорит
Заратустра. Что могут тут поделать позитивизм или идеализм, которые всю
свою задачу полагают в том, чтоб убедить человека в близости берега, чтоб
скрыть от него бесконечность и удержать его в ограниченной области явлений,
для всех людей одинаковых, поддающихся точным определениям, привычных,
понятных? Для Милля необходимость признать возможность действия без причины
даже для отдаленной планеты была величайшим огорчением. Ланге, вслед за
Кантом, принял априорность, лишь бы только не видеть себя принужденным
допустить произвол в природе. Но Ницше все их заботы были чужды; наоборот,
их опасения были его надеждами. Его жизнь еще значила, могла значить
что-нибудь только в том случае, если все ученые построения были лишь
добровольным самоограничением пугливого человеческого ума. Его жизненная
задача сводилась именно к тому, чтоб выйти за пределы тех областей, куда
его загоняли традиции науки и морали. Отсюда его ненависть к науке,
выразившаяся в борьбе с философскими системами, и отвращение к морали,
давшее формулу "по ту сторону добра и зла". Для Ницше существовал лишь один
вопрос: "Господи, отчего ты покинул меня?" (57) Знаете вы эти простые, но
исполненные такой беспредельной скорби и горечи слова? На такой вопрос
может быть только один ответ: и человеческая наука, приладившаяся к
средней, обыкновенной жизни, и человеческая мораль, оправдывающая,
освящающая, возвеличивающая, возводящая в закон нормы, дающие опору
посредственности ("набожная память о Ростове", "добро есть Бог") - ложны.
Говоря словами Ницше: нет ничего истинного, все позволено - или переоценка
всех ценностей.




                                  Глава 25


Отсюда тот странный, чуждый людям характер философии Ницше. В ней нет
устойчивости, нет равновесия. Она их и не ищет: она живет противоречиями,
как и мировоззрение Достоевского. Ницше не пропускает случая посмеяться над
тем, что называется прочностью убеждения. Предпосылки, которые Шопенгауэр
считал столь необходимыми для философии и которые он не только оправдывал,
но даже не считал нужным, как это обыкновенно делается, скрывать, находят в
Ницше злейшего и язвительнейшего критика. "В каждой философии, - говорит
он, - есть момент, когда на сцену выступают "убеждения" философа, или,
говоря языком старинной мистерии - adventavit asinus pulcher et
fortissimus". (58) Но, наряду с такими утверждениями, вы встречаете и прямо
противоположные им на вид: "Ложность какого-нибудь суждения вовсе не служит
достаточным против него возражением: в этом, может быть, слышатся самые
странные звуки нашего нового языка. Вопрос лишь в том, насколько оно
поощряет, поддерживает жизнь, насколько оно поддерживает, может быть,
развивает вид, и мы специально склонны утверждать, что самые ложные
суждения (к ним принадлежат синтетические суждения a priori) нам наиболее
необходимы; что без допущения логических фикций, без сравнения
действительности с вымышленным миром безусловного, всегда себе равного, без
постоянной фальсификации мира посредством числа - человек совершенно не
может существовать. Отказаться от ложных суждений значит отказаться от
жизни, отрицать жизнь. Признать ложь основным условием жизни, это значит,
конечно, вступить в опаснейшее противоречие с привычной человеческой точкой
зрения; и философия, осмеливающаяся на это, тем самым становится "по ту
сторону добра и зла". (59) Но естественно возникает вопрос: если ложь и
ложные суждения являются основными условиями человеческого существования,
если они способствуют сохранению, даже развитию жизни, то не правы ли были
те мудрецы, которые, как великий инквизитор у Достоевского, выдавали эту
ложь за истину? И не благоразумнее ли всего было бы оставаться при
традициях, т. е. по-прежнему совсем и не допытываться того, что такое
истина, и держаться на этот счет бессознательно сложившихся мнений, т. е.
иметь те предпосылки, "убеждения", по поводу которых Ницше вспомнил
непочтительные слова старинной мистерии? Раз синтетические суждения a
priori так необходимы человеку, что без них невозможна жизнь, что отвергать
их значит отрицать жизнь, то пусть бы они носили прежнее почетное название
истинных, в каком виде они, конечно, наилучше могут исполнить свое
благородное назначение. Для чего выставлять на вид их ложность? Отчего бы
не заложить их корни, по примеру Канта и гр. Толстого, в иной мир, так
чтобы люди не только бы уверовали в их истинность, но убедились бы даже,
что они имеют потустороннюю, метафизическую основу? Раз ложь так нужна для
жизни, то не менее нужно людям думать, что эта ложь не есть ложь, а
истина... Но, очевидно, Ницше занимает не "жизнь", о которой он так
хлопочет, а нечто иное, по крайней мере, не такая жизнь, как та, которая до
сих пор оберегалась позитивизмом, синтетическими суждениями a priori и их
жрецами, учителями мудрости. Иначе он не стал бы выкрикивать чуть ли не на
площади профессиональную тайну философии, а наоборот, постарался бы как
можно глубже скрыть ее. Уже Шопенгауэр сделал тактическую ошибку,
провозгласивши, что без предпосылок невозможна философия - Ницше же идет
еще дальше его. Значит, в конце концов, его занимает отнюдь не вопрос о
сохранении и поддержании того, что он называет отвлеченным словом "жизнь".
О такой "жизни" он, как и многие другие, хотя и говорит, но не заботится и
не думает. Он знает, что "жизнь" до сих пор существовала без опеки
философов: обойдется она и на будущее время своими силами. И оправдывая
таким рискованным способом синтетические суждения a priori, Ницше лишь
стремится скомпрометировать их, чтоб открыть себе путь к полной свободе
исследования, чтоб отвоевать себе право говорить о том, о чем люди молчат.

"Там, внизу (у людей), - говорит Заратустра, - все слова напрасны. Там
видят лучшую мудрость в уменьи забывать и проходить мимо: это я узнал от
них. И кто хочет все понять у людей, тот должен на все нападать". (60) В
молодости и сам Ницше в этом отношении ничем не отличался от других
философов. Не по доброй воле стал он останавливаться там, где другие
проходили мимо, и запоминать то, что другие забывают. "Страдание спрашивает
о причинах; удовольствие же склонно оставаться при самом себе и не
оглядываться назад". (61) Но и не всякое страдание научает нас спрашивать.
Человек является в жизнь позитивистом, и ему вовсе не нужно пройти сперва
через теологический и метафизический период, чтоб приобрести вкус к той
ограниченности познавания, которая рекомендуется положительной философией.
Наоборот - он избегает слишком большой мудрости и даже от страдания он
прежде всего старается избавиться, отделаться. И только тогда, когда все
попытки в этом положительном направлении окажутся бесплодными, когда он
убеждается, что нельзя "приспособиться", что нельзя найти такого положения,
при котором "страдание" перестанет напоминать о себе, он выходит за пределы
позитивной истины и начинает спрашивать, не соображаясь уже с тем,
дозволены или не дозволены его вопросы современной методологией и теорией
познания. "Мы все, - говорит Ницше, - живем в сравнительно слишком большой
безопасности для того, чтобы стать настоящими знатоками человеческой души:
один из нас познает вследствие страсти к познаванию, другой - от скуки,
третий по привычке; никогда мы не слышим повелительного голоса: "Познай или
погибни". До тех пор, пока истины не врезываются точно ножом в наше тело,
мы относимся к ним с пренебрежительной сдержанностью; они кажутся нам
слишком похожими на "пернатые сновидения", которые мы можем принять или не
принять, словно в них есть нечто, зависящее от нашего произвола, словно мы
можем проснуться от этих наших истин". (62) Вы видите, каким образом
раздвигаются пределы познаваемого мира: нужен повелительный голос - "познай
или погибни", категорический императив, о котором не вспоминал Кант.
Наконец, нужно, чтобы истины врезались в тело словно ножом - и об этом не
говорится, ничего не говорится ни в теории познания, ни в логиках. Там
процесс отыскания истин изображается совсем иначе, там мыслить значит
спокойно, последовательно, хотя и с напряжением, но безболезненно
переходить от заключения к заключению до тех пор, пока искомое не будет
найдено. У Ницше же мыслить значит терзаться, мучиться, корчиться в
судорогах. У Достоевского, если вы помните его романы, тоже никто из героев
не размышляет по правилам логики: везде у него неистовства, надрывы, плач,
скрежет зубовный. Философ-теоретик видит во всем этом ненужные, даже
вредные излишества. Спиноза говорит: non ridere, non lugere, neque
detestari, sed intelligere. Он думает, что "понять" можно путем
отвлеченного или, как его охотно называют, объективного размышления. Но что
"поняла" до сих пор философия? У Ницше являются законные сомнения,
действительно ли приемы, рекомендуемые Спинозой и доселе всегда
практиковавшиеся учителями мудрости, обеспечивают наиболее верный или даже
единственно верный путь к истине. "Может быть, в нашем борющемся существе и
есть скрытое геройство, но наверное в нем нет ничего божественного, вечно в
себе покоящегося, как думал Спиноза. Сознательное мышление, именно мышление
философское, есть наиболее бессильный, а потому относительно более
спокойный и ровный вид размышления: так что именно философ легче всего
может быть приведен к ошибочному суждению о природе нашего познания"1...
(63)

Но не только "философ" - все мы, люди современного воспитания, уже в силу
условий нашего развития едва ли способны правильно судить о природе и
пределах нашего познания и об "истине". Правда, суеверие всегда жило между
людьми и нельзя назвать такой эпохи, когда бы какая-нибудь ошибка не
почиталась истиной, и великой истиной. Но никогда еще люди не были так
глубоко убеждены в непогрешимости их методологических приемов, как в наше
время. Наш век ведь называют веком скептицизма par excellence, иначе
говоря, полагают, что ежели мы что-либо выдаем за истину, то лишь после
самого тщательного и внимательного ее исследования, когда уже не может
относительно нее быть никакого сомнения. "Верить" же мы совсем не умеем,
если бы даже и хотели. А между тем, уже с детства мы приучаемся "верить" -
и, главное, верить самым неправдоподобным вещам! Крестьянский мальчик или
молодой дикарь тоже, конечно, верят тому, что им рассказывают старшие. Но
им обыкновенно ничего неправдоподобного, насилующего мысль и не
рассказывают. Им сообщают, например, что существуют колдуны, лешие, ведьмы.
Все это - неправда, всего этого нет, но ведь все это мыслимо, понятно. Из
этих рассказов молодой ум лишь выводит заключение, что есть вещи очень
страшные и интересные, которые ему еще не приходилось видеть, но которые,
быть может, он когда-нибудь и увидит собственными глазами. Иное дело
ребенок нашего общества: от сказок его голова свободна, он знает, что
чертей и волшебников не бывает и приучает свой ум не верить россказням
такого рода, даже если бы в душе и была у него склонность к чудесному. Но
зато уже с самого раннего возраста ему сообщают положительные сведения,
неправдоподобность которых превосходит решительно все выдумки, на которые
когда-либо пускались самые фантастические составители сказок. Ему,
например, говорят - и таким авторитетным тоном, в виду которого умолкает и
должно умолкнуть всякое сомнение - что земля не неподвижна, как об этом
свидетельствует очевидность, что солнце не обегает земли, что небо не
твердь, что горизонт - только оптический обман и т. д. без конца. Все это
узнается в раннем, очень раннем детстве и обыкновенно даже без тех
соображений и доказательств, которые приводятся в элементарных учебниках
географии. И все это принимается как несомненная, не подлежащая даже
проверке истина, ибо исходит от старших, ибо написано в книгах. Скажите,
какая сказка, даже не из тех, которые рекомендуются образованными людьми
для народа, а из тех, которые изготовляются безграмотными писателями в
целях