остаются при убеждении, что в "Menschliches, Allzumenschliches" и
"Morgenrцthe" Ницше является последовательным позитивистом. Так что,
по-видимому, эти книги не достигли своей цели. Опыты лечения нужно было
производить не публично, а у себя дома, никого о них не оповещая. И Ницше
ли не была неизвестна эта элементарная истина? Приведенное объяснение,
следовательно, может иметь для нас только значение биографической справки и
менее всего может пролить свет на те способы отыскания истины, которыми
пользовался Ницше в этот период своей жизни. А между тем в "Menschliches,
Allzumenschliches" он уже высказывает очень определенно, хотя и несмело, те
суждения свои о нравственности, которых он уже держался до конца жизни: в
предисловии в "Zur Genealogie der Moral" он сам на это указывает. И раз мы
желаем дойти до источника ницшевского мировоззрения, раз мы хотим узнать,
как "родились" его новые убеждения (а ведь в этом все наше дело), мы не
вправе видеть в его "позитивистических" произведениях только опыты
самолечения. В них уже нужно искать и в них есть уже все то, что
впоследствии привело Ницше к формуле "по ту сторону добра и зла", к
апофеозу жестокости, к прославлению эгоизма, к учению о вечном возвращении,
к Wille zur Macht - и даже к идеалу сверхчеловека. При внимательном их
изучении мы убеждаемся, что они иногда нам более говорят об их авторе,
нежели страстные речи Заратустры и тот безудерж надорванного творчества,
который проявился в "Антихристе". Так что историю о самолечении приходится
принять с большими ограничениями и даже пока совсем отвергнуть.

Гораздо более важным и потому заслуживающим более внимательного
рассмотрения является другое объяснение, на которое мы уже вскользь
обращали внимание читателя. Ницше говорит, что в "Menschliches,
Allzumenschliches" он поставил себе задачей "защищать жизнь против
страданий и отклонять все заключения, которые, подобно ядовитым губкам,
вырастают на всякого рода болотистой почве - страдания, разочарования,
пресыщения, одиночества". Это уже несомненно метод отыскания истины - хотя,
конечно, и отрицательный. Нам остается только проверить его годность. Точно
ли он приводит, может привести к "истине", или наоборот (ведь с методами и
это бывает) - уводит от нее? Обратимся опять к опыту Ницше. Рассуждая о
Сократе и его учении, он говорит: "Философы и моралисты обманывают себя,
полагая, что возможно вырваться из decadence'а, объявив войну этому
последнему. У них нет сил спастись, все приемы, которые они изберут как
средства спасения, будут сами лишь выражением decadence'a - они меняют лишь
форму, но сущность остается той же. Сократ был лишь одним недоразумением.
Стремление к ясному дневному свету, к разумности во что бы то ни стало,
желание сделать жизнь светлой, холодной, осторожной, сознательной,
безынстинктивной, противоборствующей инстинктам - все это было только
болезнью, новой болезнью, а отнюдь не возвращением к "добродетели", к
"здоровью", к "счастью"... Быть принужденным бороться с инстинктами, это -
формула decadence'a: пока жизнь развивается, счастье равнозначуще
инстинкту". (41) Все это относится к Сократу и к его проповеди борьбы с
самим собою или "теории исправления", как выражается Ницше. Побороть в себе
dйcadence считается безусловно невозможным. Сократ - декадент и все попытки
спастись будут лишь новым выражением декадентства, упадка. Он не годится в
учителя, и самое его учение должно быть целиком отвергнуто. Ну, а сам
Ницше? Помимо того, что в оставшихся после него бумагах сохранились
заметки, в которых он сам признает себя духовно близким Сократу ("Сократ,
нужно признаться в том, так близок мне, что мне приходится постоянно
бороться с ним"); (42) в том же восьмом томе, в котором осуждается мораль
исправления как безнадежный способ спасти безнадежно погибших людей, мы
встречаем, в предисловии к статье о Вагнере, следующие слова: "Я, так же
как и Вагнер, сын нашего времени, dйcadent: только я понял это и боролся с
этим, философ во мне боролся с этим". (43) Но ведь самая борьба, как мы
сейчас видели, есть только "болезнь", только новое выражение декадентства.
Значит, вся деятельность Ницше сходит на нет, и он, несмотря на попытки
самоизлечения, остался тем же декадентом, какими были, по его словам,
Сократ и Вагнер? Как выйти их этого основного противоречия? Признать ли,
что Ницше несправедливо осудил современность, а с нею Вагнера и Сократа,
или наоборот, согласиться, что борьба с декадентством есть тоже
декадентство и отнести самого Ницше к разряду безнадежных, ненужных людей?
Вопрос, как видите, существенный, огромный - но из-за огромности вопроса не
следует забыть отметить характерную психологическую черту. По поводу
Сократа Ницше необыкновенно решительно выступил с суждением о бесплодности
всякого рода попыток к борьбе с "декадентством", и даже тысячелетняя, никем
доселе не оспаривавшаяся слава мудреца не заставила его смягчить свой
приговор о знаменитом греке. Когда же дело коснулось его самого - теории
словно не бывало. Оказывается, что не только можно бороться с декадансом,
но что за такой борьбой обеспечен верный успех - хватило бы лишь мужества,
настойчивости и энергии. "Сама жизнь, - говорит в другом месте Ницше, -
вознаграждает нас за нашу упорную волю к жизни, за такую длинную борьбу,
как та, которую вел я тогда с собою против пессимизма жизненной
усталости... Мы получаем за это от нее великий дар, величайший из всех,
которые она в состоянии дать - нам возвращается наша жизненная задача".
(44) Но Сократ ли не проявлял мужества и энергии? А ему это не пошло впрок!
Ницше же спасся и считает себя вправе вновь принять на себя великую миссию
учителя людей, для которой оказался негодным Сократ. - Я сопоставил здесь
два противоречивых суждения Ницше не затем, конечно, чтоб уличать его в
непоследовательности. Здесь важно лишь то обстоятельство, что он, имея все
"объективные" данные причислить себя к погибшим людям, декадентам, Сократам
- не только не причислил себя к этой категории, но наоборот, торжественно и
уверенно отделил себя от нее. В этом сказалась не черта Ницше, а черта
общечеловеческая. Никто из нас, несмотря ни на какую внешнюю очевидность,
не подпишет себе нравственного приговора. Это неотъемлемое свойство
человеческой природы, о котором большинство людей, благодаря разного рода
возвышенным учениям, ничего и не слыхало. Не слыхал об этом и Ницше, пока
учился у Вагнера и Шопенгауэра. Но уже в "Menschliches, Allzumenschliches"
он дает себе об этом ясный отчет, "есть ли у человека змеиное жало или нет,
об этом можно узнать не прежде, чем когда кто-нибудь наступит на него
пятой. Женщина или мать сказала бы: не прежде, чем когда кто-нибудь
наступит ногой на любимого человека или ее дитя. - Наш характер гораздо
больше определяется отсутствием известного рода переживаний, чем тем, что
мы пережили". (45) Так было у самого Ницше. Пока обстоятельства
складывались благоприятно, мог ли бы кто-нибудь (и он сам в том числе)
заподозрить в этом кротком, мягком, умевшим быть так глубоко и бескорыстно
преданным человеке "змеиное жало" или, оставив метафоры, ту крайнюю степень
эгоизма, которая привела подпольного человека к дилемме: существовать ли
миру или пить чай ему, подпольному герою? Мог ли кто-нибудь, повторяю,
глядя на Ницше, с таким самоотвержением и с такой осмысленной
настойчивостью отдававшего всю душу свою служению науке и искусству,
предположить, что не наука и не искусство, и не мир, и не человечество
служило для него главной целью? И что в тот момент, когда волею судеб пред
Ницше предстанет уже не теоретически, а практически вопрос - что сохранить,
воспетые ли им чудеса человеческой культуры или его одинокую, случайную
жизнь, он принужден будет отказаться от заветнейших идеалов своих и
признать, что вся культура, весь мир ничего не стоят, если нельзя спасти
одного Ницше? Эта мысль казалась ему безумной; он до конца своей жизни не
мог целиком принять ее, и чем упорнее она его преследовала, тем страстнее
он стремился избавиться от нее или, по крайней мере, поставить ее в
зависимость от какого-нибудь идеала. Она пугала его теми опустошениями,
которые она несла с собой людям, она представлялась ему чудовищной по своей
бесплодности, ибо кроме уничтожения и отрицания, кроме нигилизма, она,
по-видимому, ничего не могла дать. Но отречься от нее было не так легко.
Ницше не первый и не последний боролся с ней. Мы видели, какие неимоверные
усилия делал гр. Толстой, чтоб вырвать с корнем, выкорчевать из своей души
все остатки эгоизма. Или Достоевский. Но эгоизм не только не ослабевал, а
усиливался, и все в новой форме предъявлял свои права: у него, как у
сказочного змея, вместо каждой отрубленной головы являлись две новые. Так
было и с Ницше. Он торжественно заявляет: "Ты должен воочию убедиться, что
несправедливость сильнее всего проявляется там, где мелкая, узкая, бедная,
элементарная жизнь не может удержаться от того, чтобы ради своего
сохранения не подкапываться исподтишка, но неизменно и неустанно, и не
оспаривать права всего более высокого, великого, богатого". (46) В этих
словах выражается не личное суждение Ницше, как может показаться с первого
взгляда. Здесь оригинальна только форма, мысль же стара, как мир. Укажите
мне философа или моралиста, который не считал бы своей обязанностью
превозносить богатую и высокую жизнь в ущерб бедной и узкой? Только в
Евангелии сказано: блаженны нищие духом, но современная, да и не только
современная, а всякая когда-либо существовавшая наука понимала эти слова
очень условно или, если уже говорить прямо, вовсе их не понимала и с
привычной почтительностью обходила их, как обходят на больших собраниях
старых, заслуженных, но никому ненужных и приглашенных лишь для приличия
гостей. Все знали, что блаженны богатые духом, а нищие жалки и ныне, и во
веки веков. В суждении Ницше заключается лишь эта давно всем известная
аксиома. Он, восставший против всего, не только не дерзнул оспаривать ее,
но безусловно принял ее за догмат, за noli me tangere. Но если он на словах
отдал дань так глубоко вкоренившемуся в нас предрассудку, то всей своей
жизнью он осуществил прямо противоположный принцип. Ведь нищий-то духом был
он сам. Ведь он-то и подкапывался, он-то и подвергал сомнению все великое,
высокое и богатое, и единственно затем, чтобы оправдать свою жалкую и
бедную жизнь - хотя этот мотив всегда у него необыкновенно тщательно и
последовательно скрывается. В дневнике 1888 года он сам так объясняет смысл
"Menschliches, Allzumenschliches": "Это была война, но война без пороха и
дыма, без военных приемов, без пафоса, без искалеченных членов - все это
было бы еще идеализмом". Здесь лишь спокойно кладется один за другим на лед
ряд заблуждений: идеал не опровергается, а замораживается. Здесь, например,
замерзает "гений"; немного дальше "святой"; еще дальше герой обращается в
толстую ледяную сосульку; под конец замерзает "вера", так называемое
"убеждение"; значительно охлаждено и сострадание - почти всюду окоченевает
"Ding an sich". (47) Это удивительно меткая характеристика "Menschliches,
Allzumenschliches": в немногих словах - полный итог двух больших книг. Но
вместе с тем, это - вариация на обсуждавшуюся нами сейчас тему о "бедной,
элементарной жизни", дерзающей подвергать сомнению законность прав всего
более высокого, богатого и т. д. Ницше "замораживает" все, что от века
чтилось людьми, осмеивает героя, гения, святого. И когда же? В 1876-1878
годах, когда в нем едва только теплились последние остатки жизни, когда все
свои силы он, по собственному признанию, растратил, расточил без пользы для
себя и для других. Как видите, "убеждение" или, если хотите, теория - одно,
а практика - другое. Помнится, гр. Толстой ужасно возмущался таким
отделением теории от практики. Должно быть, говорил он, есть ужасно много
глупых теорий, если может существовать такое мнение. Еще бы не много! Я
спросил бы, есть ли хоть одна "умная" теория? И мог ли бы гр. Толстой быть
тем, что он есть, если бы он держался своих теоретических взглядов в жизни?
Если бы он точно "отрекся от себя" и где-нибудь в тиши, далеко от всех
глаз, никем не видимый, никому не слышимый проводил свои дни за плугом или
в благочестивой беседе с соседями-мужиками? Или что было бы с Ницше, если
бы он добросовестно подчинился выводам своего "ума"? Но, к счастью, выводам
мало кто покоряется. Есть в глубине человеческой души иная могучая,
неудержимая сила. Она владеет нами и смеется над "свободой воли", которая -
в том значении, какое ей обыкновенно придают - привела бы нас к самым
безумным поступкам. Эта "воля" соблазнила Ницше осудить Сократа. Да кого
только Ницше (и гр. Толстой) ни осуждал? И что было бы с человеческим
родом, если бы все такого рода осуждения не оставались пустыми звуками, а
имели бы власть над действительной жизнью? Но свободная воля вольна только
над тем человеком, которому она принадлежит. И в единственном случае, когда
ее приговоры могли бы что-нибудь значить - она благоразумно отказывается от
своих прав, словно инстинктом чуя, что она ничего, кроме беды, принести не
может.

Этим и разрешается противоречие в суждении Ницше о Сократе и о самом себе.
Его слова о Сократе были теорией. Какое нам до нее дело? Но в своих
сочинениях он нам рассказывает свою жизнь, ту бедную жизнь, которая
подкапывалась под все высокое и великое, которая, ради своего сохранения,
подвергала сомнению все, чему поклонялось человечество. Это дело иное. Тут
свободная воля умолкла, тут чуть слышен обычный шум, сопровождающий всегда
рассуждения о "богатой жизни". Может быть, среди этой тишины донесутся до
нас новые слова, может быть, откроется правда о человеке, а не опостылевшая
и измучившая всех человеческая правда.




                                  Глава 22


Таким образом, мы в сочинениях Ницше менее всего должны искать тех
заключений, к которым он пришел, отклоняя естественно выраставшие в его
душе запросы. Наоборот, все такого рода суждения мы, в свою очередь, должны
систематически и последовательно отклонять и устранять, как устраняются
всякого рода незаконные притязания. Пусть больной и страждущий говорит как
больной и страждущий, и только о предметах, которые имеют для него
значение. Unbedingte Verschiedenheit des Blicks ведет к ужасу и холоду
одиночества; глубокое подозрение к жизни грозит еще более страшными
последствиями, говорит он. Мы все это знаем и тем не менее требуем от Ницше
только одной правды о его жизни. И, главное, ведь, в конце концов, он сам
всеми силами хочет высказаться, открыть читателю свою мучительную тайну,
как и Достоевский в своем "великом инквизиторе". Иначе для чего были бы
предисловия? Отчего бы не оставить нас при убеждении, что "Menschliches,
Allzumenschliches" - это обыкновенные книги, в которых здоровый человек
рассуждает как здоровый и о предметах, равно всем интересных? Если Ницше не
высказывался до конца жизни прямо и открыто, то лишь потому, что не смел
отважиться на такой подвиг, вернее потому, что не наступило еще время
говорить с людьми обо всем откровенно. В их сознании уже брезжит новая
истина, но она пока кажется не истиной, а пугалом, страшным призраком,
пришедшим из иного, чуждого нам мира. Ее не решаются назвать настоящим
именем, о ней говорят полунамеками, условными знаками, символами. Мы
видели, на какие хитрости пускался Достоевский: его мысль почти невозможно
фиксировать; за ней даже уследить трудно; она скользит и вьется точно угорь
и под конец, словно умышленно, пропадает в густом тумане непримиримых
противоречий. То же у Ницше. Нужно много пристальнейшего внимания, нужен
тот "сочувственный взгляд", о котором он говорит, чтобы разобраться в его
сочинениях и не потеряться в хаосе необоснованных гипотез, произвольных
психологических догадок, лирических отступлений, загадочных образов. Он и
сам это знает: "Недаром, - говорит он, - я был и остался, быть может, до
сих пор филологом, т. е. учителем медленного чтения: это приучает, наконец,
и писать медленно. Теперь уже не только вошло у меня в привычку, но и стало
моим вкусом: ничего не писать, что бы не привело в отчаяние всякого рода
торопящихся людей. Филология есть то почтенное искусство, которое требует
от своих поклонников прежде всего одного: уйти в сторону, дать себе время
поразмыслить, притихнуть, замедлить движения". (48) Но, пожалуй, одного
терпения и доброй воли недостаточно. Шопенгауэр справедливо заметил, что
"необходимое условие для понимания как поэзии, так и истории составляет
собственный опыт: ибо он служит как бы словарем того языка, на котором они
говорят". Такого рода словарь до некоторой степени обязателен и при чтении
сочинений Ницше. Ибо, несмотря на все его теоретические соображения, он сам
все же принужден был пользоваться своими переживаниями как единственным
источником познания: "Каков бы ты ни был, - говорит он, - служи себе
источником своего опыта". (49) И иначе, конечно, невозможно. Система
притворства может в лучшем случае придать внешне благообразный вид
сочинениям писателя, но отнюдь никогда не даст ему необходимого содержания.
Так у Достоевского мысль подпольного человека прячется под формой
обличительной повести: "смотрите, дескать, какие бывают дурные и
себялюбивые люди, как овладевает иногда эгоизм бедным двуногим животным".
Ницше же не романист, он не может говорить "устами" посторонних будто бы
героев, ему нужна научная теория. Но разве нет таких теорий, которые бы
подошли к его новому опыту?

Была бы только охота выбирать, а теория найдется. Ницше остановился на
позитивизме, обосновывающем утилитарную точку зрения на мораль лишь потому,
что она, при соответствующем желании, открывает больше всего простора
подпольной мысли. Он мог бы, как Достоевский, удариться в крайний идеализм
и выступить в роли обличителя. Он мог бы бичевать все проявления эгоизма,
т. е. рассказывать о собственных "низких" помыслах и метать громы и молнии
по адресу своих читателей, как делает гр. Толстой. Выбор формы решил
отчасти случай, отчасти особый склад характера Ницше и та душевная
подавленность, которую он испытывал в первые годы своей болезни. У него не
было достаточно сил, чтобы греметь и проклинать, и он пристроился к
холодному познанию. Потом, в позднейших своих произведениях, он уже входит
в роль и вооружается грозными перунами. Но в "Menschliches,
Allzumenschliches" и "Morgenrцthe" перед нами - позитивист, утилитарист,
рационалист, холодно и спокойно сводящий все высшие и благороднейшие
проявления человеческой души к низшим и элементарнейшим, в целях будто бы
теоретического познания. ""Человеческое, слишком человеческое", - пишет
Ницше в дневнике 1888 года, - есть памятник кризиса. Эта книга называется
книгой для свободных умов (ein Buch fьr freie Geister): в ней почти каждая
фраза знаменует победу, в ней я освобождаюсь от всего, что чуждо моей
натуре. Чужд мне всякого рода идеализм; название книги уже говорит: где вы
видите проявление идеализма, там я вижу лишь человеческое, увы! слишком
человеческое. Я знаю людей лучше". (50) В 1888 году, как видите, Ницше был
много смелее и увереннее, чем в 1876 г., когда он писал "Menschliches,
Allzumenschliches". Но все же и теперь он ссылается на то, что знает
"людей", т. е. не себя, а других! А между тем, все содержание
"Menschliches, Allzumenschliches" взято исключительно из собственного
опыта:

Ницше имел лишь возможность убедиться, что идеализм чужд ему, что в его
душе место идеальных стремлений занимают человеческие, слишком человеческие
побуждения. И в 1876 году это открытие не только не обрадовало его, но
уничтожило. Ведь он весь еще был проникнут тогда учением Шопенгауэра. Ведь
почти тогда же он, восхваляя своего воспитателя, восклицал: "Шопенгауэр
учит жертвовать своим я, подчинять себя благороднейшим целям - прежде всего
справедливости и милосердию". (51) Возможно ли поверить, что он сразу
отказался от "благороднейших" целей и признал свои че