так же держится
"положительных" идеалов, как и большинство реформаторов в Европе. Его
христианство есть идеал устроенного человечества. От искусства он требует
проповеди добрых чувств, от науки - советов мужику. Он не понимает, зачем
поэты тоскуют и стремятся выразить тончайшие оттенки своих настроений, ему
кажутся странными эти беспокойные искатели, шатающиеся по северному полюсу
или проводящие бессонные ночи в наблюдении звездного неба. Зачем все эти
стремления к неизвестному, неизведанному? Все это бесполезно, значит -
ненормально.

Страшный призрак "ненормальности" все время давил и давит этот колоссальный
ум и заставляет его мириться с посредственностью, в себе самом искать
посредственности. Его страх понятен: хотя современность и выдвинула вновь
идею о родстве гениальности и безумия, но мы все по-прежнему больше смерти
боимся сумасшествия. Какое бы там ни было родство - гениальность есть
гениальность, безумие - безумие. И скорей безумный скомпрометирует своим
обществом гения, чем гений оправдает безумие. Мы можем сомневаться в чем
угодно - но это для нас аксиома, и всякого рода опыты над собой мы кончаем
там, где нам начинает грозить безумие. Исследования Ломброзо не осветили ни
одним лучом того мрака, который наша слепота и современная положительность
сгустили над безумием. Правда, Ломброзо был неподходящий человек для такого
дела. Он тоже в конце концов эксперименталист и судит только по внешним
признакам о чуждых ему душевных состояниях. Может быть, результаты его
изысканий были бы более плодотворны, если бы в нем самом была бы хотя одна
искра гения или немного безумия. Но ни того, ни другого у него не было. Он
даровитый позитивист и только. Теория не заставит человека перейти черту,
за которой его ждет безумие - и гр. Толстой вернулся к положительным
идеалам. Есть область человеческого духа, которая не видела еще
добровольцев: туда люди идут лишь поневоле.

Это и есть область трагедии. Человек, побывавший там, начинает иначе
думать, иначе чувствовать, иначе желать. Все, что дорого и близко всем
людям, становится для него ненужным и чуждым. Он еще, правда, связан до
некоторой степени со своей прежней жизнью. В нем сохранились еще кой-какие
верования, к которым его приучили с детства, в нем еще отчасти живы старые
опасения и надежды. Может быть, не раз в нем просыпается мучительное
сознание ужаса своего положения и стремление вернуться к своему спокойному
прошлому. Но "прошлого не вернешь". Корабли сожжены, все пути назад
заказаны - нужно идти вперед к неизвестному и вечно страшному будущему. И
человек идет, почти уже не справляясь о том, что его ждет. Ставшие
недоступными ему мечты молодости начинают казаться ему лживыми,
обманчивыми, противоестественными. С ненавистью и ожесточением он вырывает
из себя все, во что когда-то верил, что когда-то любил. Он пытается
рассказать людям о своих новых надеждах, но все глядят на него с ужасом и
недоумением. В его измученном тревожными думами лице, в его воспаленных,
горящих незнакомым светом глазах люди хотят видеть признаки безумия, чтобы
приобресть право отречься от него. Они зовут на помощь весь свой идеализм и
свои испытанные теории познания, которые так долго давали им возможность
спокойно жить среди загадочной таинственности происходящих на их глазах
ужасов. Ведь помог же идеализм забыть многое, неужели его сила и очарование
исчезли и он должен будет уступить пред натиском нового врага? И с
раздражением, смешанным с плохо скрытою тревогой, они повторяют старый
вопрос: да кто же, наконец, такие все эти Достоевские и Ницше, что говорят
как власть имеющие? И чему они нас учат?..

Но они ничему нас не "учат". Нет большего заблуждения, чем распространенное
в русской публике мнение, что писатель существует для читателя. Наоборот -
читатель существует для писателя. Достоевский и Ницше говорят не затем,
чтоб распространить среди людей свои убеждения и просветить ближних. Они
сами ищут света, они не верят себе, что то, что им кажется светом, есть
точно свет, а не обманчивый блуждающий огонек или, хуже того - галлюцинация
их расстроенного воображения. Они зовут к себе читателя, как свидетеля, они
от него хотят получить право думать по-своему, надеяться - право
существовать. Идеализм и теория познания прямо возвещают им: вы безумцы, вы
безнравственные, осужденные, погибшие люди. И они апеллируют к последней
возможной инстанции, в надежде, что этот страшный приговор будет отменен...
Может быть, большинство читателей не хочет этого знать, но сочинения
Достоевского и Ницше заключают в себе не ответ, а вопрос. Вопрос: имеют ли
надежды те люди, которые отвергнуты наукой и моралью, т. е. возможна ли
философия трагедии? Л. Ш.

       ...Aimestu les damnйs?
       Dis moi, connaistu
       l'irrйmissible?
              Ch. Baudelaire.



                                  Глава 1


"Мне очень трудно было бы рассказать историю перерождения своих убеждений,
тем более что это, быть может, и не так любопытно", - говорит Достоевский в
своем дневнике писателя за 1873 г. (1) Трудно-то наверное. Но чтоб было не
любопытно - с этим едва ли кто-нибудь согласится. История перерождения
убеждений - разве может быть во всей области литературы какая-нибудь
история, более полная захватывающего всепоглощающего интереса? История
перерождения убеждений - ведь это прежде всего история их рождения.
Убеждения вторично рождаются в человеке - на его глазах, в том возрасте,
когда у него достаточно опыта и наблюдательности, чтобы сознательно следить
за этим великим и глубоким таинством своей души. Достоевский не был бы
психологом, если бы такой процесс мог бы пройти для него незамеченным. И он
не был бы писателем, если бы не поделился с людьми своими наблюдениями.
Очевидно, вторая половина приведенной фразы сказана так себе, для приличия,
требующего от писателя хотя бы внешнего пренебрежения к своей особе. На
самом деле, Достоевский слишком хорошо знал, какое решающее значение может
иметь для нас вопрос о рождении убеждений; знал он также, что хоть
сколько-нибудь выяснить этот вопрос можно лишь одним путем: рассказав
собственную историю. Помните слова героя из "Записок из подполья"? "О чем
может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием?.. Ответ: о
себе. Ну, так я буду говорить о себе". (2) Сочинения Достоевского в
значительной степени осуществляют эту программу. С годами, по мере того,
как зреет и развивается его дарование, он все смелее и правдивее говорит о
себе. Но, вместе с тем, до конца своей жизни он продолжает всегда более или
менее прикрываться вымышленными именами героев своих романов. Правда, тут
уже дело идет не о литературном или житейском приличии.

Под конец своей деятельности Достоевский не побоялся бы нарушить и более
серьезные требования междучеловеческих отношений. Но ему постоянно
приходится говорить через своих героев такие вещи, которые и в его
сознании, быть может, не отлились бы в столь резкой и определенной форме,
если бы они не являлись ему в обманчивом виде суждений и желаний не
собственного я, а несуществующего героя романа. В примечании к "Запискам из
подполья" вы это чувствуете особенно сильно. Там Достоевский настаивает на
том, что "автор записок, как и сами записки, вымышлены", и что он лишь
поставил себе задачей изобразить "одного из представителей доживающего
поколения". Такого рода приемы, конечно, достигают прямо противоположных
целей. Читатель с первых же страниц убеждается, что вымышлены не записки и
их автор, а объяснительное к ним примечание. И если бы Достоевский в своих
дальнейших произведениях держался все той же системы примечаний - его
творчество не давало бы столько поводов к самым разнообразным толкованиям.
Но примечание для него не было лишь пустой формой. Ему самому страшно было
думать, что "подполье", которое он так ярко обрисовывал, было не нечто ему
совсем чуждое, а свое собственное, родное. Он сам пугался открывшихся ему
ужасов и напрягал все силы души своей, чтоб закрыться от них хоть
чем-нибудь, хоть первыми попавшимися идеалами. Таким образом и создались
фигуры князя Мышкина и Алеши Карамазова. Отсюда и неистовые проповеди,
которыми переполнен его "Дневник писателя". Все это лишь хочет напомнить
нам, что Раскольниковы, Иваны Карамазовы, Кирилловы и другие действующие
лица романов Достоевского говорят сами за себя и ничего общего с их автором
не имеют. Все это лишь новая форма примечания к "Запискам из подполья".

К сожалению, примечание на этот раз так тесно сплетено с текстом, что нет
уже возможности чисто механически отделить действительные переживания
Достоевского от измышленных им "идей". Правда, возможно до некоторой
степени указать, в каком направлении следует производить деление. Так,
например, все банальности и общие места ничего нам не говорят о самом
Достоевском. Все это - заимствования. Нетрудно даже угадать источники, из
которых их черпал Достоевский, правду сказать, довольно щедрой рукой.
Второй признак - форма изложения. Как только в речи Достоевского послышится
истерика, необычайно высокие ноты, неестественный крик - вы с
несомненностью можете заключить, что это начинается "примечание".
Достоевский уже сам не верит своим словам и пытается недостаток веры
заменить "чувством", красноречием. Такое отчаянное, захлебывающееся
красноречие, может быть, и действует неотразимо на грубое ухо. Но более
опытному слуху оно говорит о совсем ином.

Само собою разумеется, что указанные признаки далеко не дают математически
правильного приема для разрешения занимающего нас здесь вопроса. И с ними
остается достаточно простора для сомнений, неясностей. Возможны, конечно,
ошибки в истолковании отдельных мест сочинений Достоевского, даже целых
романов. На что же надеяться в таком случае? На критическое чутье?! Но
читатель недоволен таким ответом. От него отдает мифологией, старостью,
плесенью, ложью - даже умышленной ложью. Ну, что ж? Тогда остается одно:
произвол. Может быть, это слово своей откровенной правдивостью более
расположит к себе слишком требовательных людей, заподозривших права
критического чутья - в особенности, если они догадаются, что aprиs tout,
этот произвол будет не совсем уже произвольным.

Так или иначе, задача наша определена. Нам нужно выполнить намеченное, но
не выполненное самим Достоевским дело: рассказать историю перерождения его
убеждений. Замечу лишь здесь, что перерождение было действительно
необыкновенное. От прошлых убеждений Достоевского, от того, во что он
веровал в молодости, когда впервые вошел в кружок Белинского, не осталось
ни следа. Обыкновенно люди считают поверженных кумиров все же богами и
оставленные храмы - храмами. Достоевский же не то что сжег - он втоптал в
грязь все, чему когда-то поклонялся. Свою прежнюю веру он уже не только
ненавидел - он презирал ее. Таких примеров в истории литературы немного.
Новейшее время, кроме Достоевского, может назвать только Ницше. С Ницше
была точно такая же история. Его разрыв с идеалами и учителями молодости
был не менее резким и бурным, а вместе с тем и болезненно мучительным.
Достоевский говорит о перерождении своих убеждений, у Ницше идет речь о
переоценке всех ценностей. В сущности, оба выражения - лишь разные слова
для обозначения одного и того же процесса. Если взять во внимание это
обстоятельство, то, пожалуй, теперь не покажется странным, что Ницше имел
такое высокое мнение о Достоевском. Вот его подлинные слова: "Достоевский,
это - единственный психолог, у которого я мог кой-чему научиться;
знакомство с ним я причисляю к прекраснейшим удачам моей жизни". Ницше
признал в Достоевском своего родного человека.

И точно, если людей сближает, роднит не общность происхождения, не
совместное жительство или сходство характеров, а одинаковость внутреннего
опыта, то Ницше и Достоевский без преувеличения могут быть названы
братьями, даже братьями близнецами. Я думаю, что если бы они жили вместе,
то ненавидели бы друг друга той особенной ненавистью, которую стали питать
один к другому Кириллов и Шатов (в "Бесах") после совместного американского
путешествия, во время которого им пришлось впроголодь пролежать вместе
четыре месяца в сарае. Но Ницше узнал Достоевского только по его книгам и
тогда, когда его уже не было в живых. Мертвому же можно все простить - даже
и то, что он знает тайну, открывшуюся Кириллову и Шатову в сарае. Он не
выдаст...

Однако Ницше ошибся. Никто в такой мере не может выдать его, как именно
Достоевский. Правда, и обратно: многое, что было темно в Достоевском,
разъясняется сочинениями Ницше. На первый раз отметим одно поразительное
обстоятельство. Достоевский, как известно, любил пророчествовать. Охотнее
всего он предсказывал, что России суждено вернуть Европе забытую там идею
всечеловеческого братства. Одним из первых русских людей, приобретших
влияние на европейцев, был сам Достоевский. И что же, привилась его
проповедь? О ней поговорили, ей даже удивлялись - но ее забыли. Первый дар,
который Европа с благодарностью приняла от России, была "психология"
Достоевского, т. е. подпольный человек, с его разновидностями,
Раскольниковыми, Карамазовыми, Кирилловыми. Не правда ли, какая глубокая
ирония судьбы? Но судьба охотнее всего смеется над идеалами и пророчествами
смертных - и, нужно думать, в этом сказывается ее великая мудрость.




                                  Глава 3


Литературная деятельность Достоевского может быть разделена на два периода.
Первый начинается "Бедными людьми" и кончается "Записками из мертвого
дома". Второй начинается с "Записок из подполья" и заканчивается Пушкинской
речью, этим мрачным апофеозом всего творчества Достоевского. Из записок
подпольного человека, находящихся таким образом на рубеже двух периодов,
читатель внезапно и совершенно неожиданно для себя узнает, что пока
писались другие романы и статьи, в Достоевском происходил один из
ужаснейших кризисов, которые только способна уготовить себе и вынести
человеческая душа. Что было тому причиной? Каторга? По-видимому - нет; по
крайней мере не непосредственно. После каторги Достоевский написал целый
ряд статей, в которых не только не отказывался от своих прошлых убеждений,
но возвещал их с такой силой таланта и дарования, о которой он не смел и
мечтать в молодые годы. Ведь после каторги написаны "Записки из мертвого
дома" - роман, который все единодушно, даже враги нового направления
Достоевского, до сих пор восхваляют как "особенно" достойное произведение,
вернее, как произведение, стоящее особо от всех прочих позднейших его
романов. Здесь еще целиком тот Достоевский, первой повестью которого так
горячо зачитывались в кружке Белинского. По "идее", по "убеждениям"
"Записки из мертвого дома" несомненно принадлежат верному ученику
"неистового" Виссариона, Жорж Санд и французских идеалистов первой половины
истекшего столетия.

Здесь то же почти, что и в "Бедных людях". Правда, здесь есть и кой-что
новое: есть чутье действительности, готовность увидеть жизнь такой, какова
она на самом деле. Но кто же мог думать, что чутье действительности грозит
хоть отчасти убеждениям и идеалам? Все, в том числе и сам Достоевский,
менее всего допускали такое предположение. Действительность, конечно,
мрачна и неприглядна, особенно действительность каторги, а идеалы ясны и
светлы. Но эта противоположность ведь и была той почвой, на которой
вырастали идеалы: она не только не опровергала - она их оправдывала.
Оставалось только подгонять и пришпоривать действительность до тех пор,
пока расстояние между ней и идеалами не дойдет до бесконечно малой
величины, до нуля. Соответственно этому и изображение мрачной
действительности преследовало одну единственную цель - борьбу с ней и ее
уничтожением в далеком, но казавшемся близким будущем.

В этом смысле "Бедные люди" и "Записки из мертвого дома" вышли из одной
школы и имеют одну и ту же задачу; разница лишь в мастерстве автора,
успевшего за 15 лет значительно усовершенствоваться в искусстве писания. В
"Бедных людях", так же, как в "Двойнике" и "Хозяйке", вы имеете дело с
неловким еще, хотя и даровитым учеником, вдохновенно популяризирующим
великого мастера, Гоголя, объясненного ему Белинским. Читая названные
рассказы, вы вспоминаете, конечно, "Шинель", "Записки сумасшедшего",
"Страшную месть" и, вероятно, думаете про себя, что не было нужды
популяризировать. Читатель, пожалуй, немного потерял бы, если бы первые
рассказы Достоевского навсегда остались в голове их автора. Но писателю они
нужны были. С самых юных лет Достоевский, словно предчувствуя свою будущую
задачу, упражняется в изображении мрачных и тяжелых картин. Пока он
копирует - но придет его время, он покинет своего учителя и будет писать за
свой страх. Конечно, странно видеть в юноше пристрастие к серым и темным
краскам, а Достоевский ведь никогда не знал других. Неужели, спрашиваете вы
себя, он не смел идти к свету, к радости? Неужели в ранней уже молодости он
инстинктивно чувствовал потребность принести всего себя в жертву своему
дарованию? Но это - так: талант есть privilegium odiosum - он редко дает
своему обладателю земные радости.

До сорока лет Достоевский терпеливо несет на себе бремя своего таланта. Ему
кажется, что бремя это легко, что такое иго - благо. С каким восторгом
вспоминает он в "Униженных и оскорбленных" о своих первых литературных
опытах. По его словам, он испытал высшее счастье не тогда, когда
произведение его было напечатано, и не тогда даже, когда он впервые услышал
о нем необычайно лестные отзывы из уст лучших писателей и знатоков
литературы того времени. Нет, счастливейшими часами своей жизни он считает
те, когда, никому еще неведомый, он в тишине работал над своей рукописью,
обливаясь слезами над вымыслом - над судьбой загнанного и забитого
чиновничка, Макара Девушкина. Я не знаю, вполне ли здесь искренен
Достоевский и точно ли он испытал наибольшее счастье тогда, когда обливался
слезами над вымыслом. Может быть, в этом и есть некоторое преувеличение. Но
если даже и так, если Достоевский, делая такое признание, только отдает
дань господствовавшей в его время и разделявшейся им самим точке зрения, то
и тогда его слова своей странностью могут и должны возбудить в нас
тревожное и подозрительное чувство. Что это за человек, что это за люди,
которые вменяют себе в обязанность так безумно радоваться по поводу
измышленных ими злоключений несчастного Макара Девушкина? И как можно
совместить "счастие" со слезами, которыми они же сами, по их словам,
обливаются над своим ужасным вымыслом? Заметьте, что "Униженные и
оскорбленные" написаны в таком же стиле, как и "Бедные люди". Промежуток в
15 лет нисколько не "исправил" в этом отношении Достоевского. Прежде он
обливался слезами над Девушкиным, теперь - над Наташей. Что же касается
восторгов творчества, то они, как известно, никогда не оставляют писателя.

Казалось бы, на первый взгляд, что ничего не может быть противоестественнее
и - простите слово - отвратительнее, нежели все эти соединения слез с
восторгами. Откуда, с чего взялись восторги? Человеку нужно рассказать, что
Макара Девушкина или Наташу обидели, истерзали, уничтожили; кажется -
радоваться нечего. Но он проводит за своими рассказами целые месяцы, годы и
потом публично, открыто, не стесняясь, более того - очевидно гордясь,
заявляет, что это - лучшие моменты его жизни. От публики, читающей такого
рода произведения, требуют таких же настроений. Требуют, чтоб и она
обливалась слезами, и чтоб вместе с тем она не забывала радоваться. Правда,
эти требования имеют свои основания. Предполагается, что таким образом
пробуждаются добрые чувства: "Сердце захватывает, познается, что самый
забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат твой". (3) И
вот, чтобы распространить среди читателей эту идею, нужен особый класс
людей, которые в течение всей своей жизни занимаются главным образом тем,
что, созерцая в своей фантазии всевозможные ужасы и уродства, суще