ением и восторгом душу Достоевского, - все
осыпается градом ядовитейших и собственнейших сарказмов. Идеалы и умиление
по поводу их вызывают в нем чувство отвращения и ужаса. Не то, чтоб он
оспаривал возможность осуществления идеалов. Об этом он и не думает, не
хочет думать. Если когда-нибудь и суждено сбыться великодушным мечтам его
юности - тем хуже. Если когда-нибудь осуществится идеал человеческого
счастья на земле, то Достоевский заранее предает его проклятью. Скажу
прямо: до Достоевского никто не осмеливался высказывать такие мысли, хотя
бы и с соответствующими примечаниями. Нужно было великое отчаяние для того,
чтобы такие мысли возникли в человеческой голове, нужна была
сверхчеловеческая дерзость, чтоб явиться с ними пред людьми.

Вот, почему Достоевский никогда не признавал их своими и постоянно имел в
запасе показные идеалы, которые он тем истеричнее выкрикивал, чем глубже
они расходились с сущностью его заветных желаний и, если хотите, с
желаниями всего его существа. Его позднейшие произведения все до одного
почти проникнуты этой двойственностью. Спрашивается - чего нам искать в
них, что ценить? Рвавшиеся ли наружу, вопреки "совести и разуму", говоря
излюбленными толстовскими словами, запросы его души или изготовляемые по
более или менее обычному шаблону рецепты высокой жизни? На какой стороне
истина? До сих пор "совесть и разум" считались последними судьями. Все, что
есть у нас по части идеалов и надежд, создавалось ими одними. Но теперь,
когда обнаруживается судья над этими судьями, что нам делать? Внять ли его
голосу, или, оставаясь верными традициям, вновь привести его к молчанию? Я
говорю "вновь", ибо не раз уже люди слышали этот голос, но всегда, объятые
ужасом, заглушали его торжественными кликами в честь старых судей. И сам
Достоевский так делал, хотя в этом смысле его сочинения напоминают речи тех
проповедников, которые, под предлогом борьбы с безнравственностью, рисуют
завлекательные картины соблазна... Что бы ни говорили люди традиции,
сомнения уже быть не может. Нужно выслушать человека таким, каков он есть.
Отпустим ему заранее все его грехи - пусть лишь говорит правду. Может быть
- кто знает? - может быть, в этой правде, столь отвратительной на первый
взгляд, есть нечто много лучшее, чем прелесть самой пышной лжи? Может быть,
всю силу скорби и отчаяния должно направить совсем не на то, чтоб
изготовлять людям годные для их обыденной жизни учения и идеалы, как делали
до сих пор учителя человечества, всегда ревниво скрывавшие от посторонних
глаз свои собственные сомнения и несчастия? Может быть, нужно бросить и
гордость, и красоту умирания, и все внешние украшения и опять попытаться
увидеть так оклеветанную истину? Что, если старое предположение, что дерево
познания не есть дерево жизни - ложно? Стоит проверить этот предрассудок,
наряду с обусловливающей его теорией естественного развития! Оскорбленная
во всем святом для нее душа, быть может, найдет в себе силы для новой
борьбы...




                                  Глава 7


Таков первый момент рождения убеждений: исчезла надежда на новую жизнь, о
которой столько мечталось в каторге, и вместе с тем погибла вера в учение,
казавшееся доселе незыблемым и вечно истинным. Сомнения быть не может: не
надежда держалась учением, а наоборот, - учение держалось надеждой. С этим
сознанием кончается для человека тысячелетнее царство "разума и совести";
начинается новая эра - "психологии", которую у нас в России впервые открыл
Достоевский. Между прочим, прямой антагонизм между "разумом и совестью" с
одной стороны и "психологией" - с другой, до сих пор мало кто решается
признать открыто. Большинство предполагает возможным сохранить старую
иерархию, при которой психологии приходится занимать подчиненное положение.
Ее дело - лишь доносить о том, что происходит в человеческой душе,
верховные же законодательные права по-прежнему остаются за совестью и
разумом, которым дано решать, чему "должно быть" и чему быть не должно.
Такое предположение разделяется даже людьми, наиболее способствовавшими
успехам психологии. Так, например, гр. Толстой, своими произведениями по
крайней мере настолько же, насколько и Достоевский, в течение десятков лет
подрывавший в нас доверие к законности притязаний всякого рода
безусловностей, до сих пор продолжает превозносить превыше всего "разум и
совесть". Он обладает особым искусством произносить эти слова таким тоном,
что всякое сомнение в их святости и неприкосновенности начинает казаться
возмутительным кощунством. В этом отношении Достоевский никогда не мог
сравниться с гр. Толстым. Однако, ни тому, ни другому не удалось соединить
несоединимое. Их беспокойные попытки возвратиться к старым "хорошим словам"
свидетельствуют лишь о том, что дело разрушения не только не менее, но
много более трудно, чем дело созидания. Только тот решается разрушать, кто
уже иначе жить не может. И если в этом направлении Достоевский пошел дальше
гр. Толстого, то отнюдь не потому, что был добросовестней, честней или
искренней. Нет - в таких делах мера решимости определяется совсем иными
законами. Человек всеми силами старается сохранить доставшуюся ему в
наследие веру и отказывается от своих прав лишь в случае полной
невозможности удержать их за собой. Достоевский, как видно из послесловия к
"Подростку", мечтал о творчестве в духе гр. Толстого. "Еще Пушкин, -
говорит он, - наметил сюжет будущих романов своих в "преданиях русского
семейства", и поверьте, что тут действительно все, что у нас было доселе
красивого. По крайней мере, тут все, что было у нас хоть сколько-нибудь
завершенного". И затем далее, рассуждая о романисте, который бы взялся за
намеченную Пушкиным тему, он продолжает: "такое произведение, при великом
таланте, уже принадлежало бы не столько к русской литературе, сколько к
русской истории... Внук тех героев, которые были изображены в картине,
изображавшей русское семейство средневысшего культурного круга в течение
трех поколений сряду и в связи с историей русской - этот потомок предков
своих уже не мог быть изображен в современном типе своем, иначе как в
несколько мизантропическом, уединенном и несомненно грустном виде. Даже
должен явиться каким-нибудь чудаком"... Если вспомнить, что впоследствии
Достоевский, по поводу "Анны Карениной", называл гр. Толстого историком
средневысшего круга, то станет вполне ясно, что в приведенных цитатах речь
идет о "Войне и мире" и выведенных в этом романе типах. Красота и
законченность толстовских образов пленяет Достоевского. И ему бы хотелось
определенности, ясности и полноты жизни; но он должен признаться, что такое
"счастье" уже навсегда поглощено историей, что современный человек может
только вспомнить о былом, которого никогда уже не вернуть. Покорный судьбе,
он направляется к своим уединенным и мизантропическим чудакам. Однако,
Достоевский в этих своих суждениях не совсем прав. Ему самому, конечно,
нечего делать среди героев "Войны и мира". Для него эти люди - история и
только история. Но их творец, гр. Толстой, совсем иначе смотрел на них и
вовсе не желал их обращать в мираж прошлого. Наоборот, он хотел в них
видеть вечно настоящее, неизменное. Для него Пьер Безухов, Наташа, Ростов,
княжна Марья - не давно отжившие люди, принужденные уступить свое место
новому "уединенному и мизантропическому", т. е. подпольному человеку - он
настаивает на том, что все они - герои настоящего дня. Настаивает, правда,
иногда преувеличенно, резко, так что этим уже до некоторой степени выдает
себя. "Война и мир" есть произведение человека, которому нужно не только
многое вспомнить и рассказать, но также кой- о чем забыть и кой-что
замолчать. Здесь нет той естественной прочности и устойчивости, которая
чувствуется в "Капитанской дочке". Гр. Толстой не ограничивается, как
Пушкин, ролью повествователя, художника. Он постоянно проверяет искренность
и правдивость каждого почти слова своих героев. Ему нужно знать, точно ли
они верят во все, что делают, точно ли они знают, куда идут. Он тоже
психолог, как и Достоевский, т. е. он тоже ищет корней. А ведь все корни -
глубоко под землей, значит и гр. Толстому знакома глухая, подземная,
подпольная работа. Той гомеровской, патриархальной наивности, которую ему
приписывают, он не достигает, хотя и стремится к ней всеми силами. В этих
делах "свободная воля" изменяет человеку. Он хочет веры, а занимается
проверкой, которая всякую веру убивает. Только своему колоссальному
художественному дарованию гр. Толстой обязан тем, что читающая публика не
почувствовала, сколько искусства, я почти готов сказать, искусственности,
потребовалось великому писателю земли русской, чтоб создать свои
замечательные произведения. И не только творчество, вся жизнь гр. Толстого
носит на себе следы вечной борьбы с "психологией", с подпольем. Но о его
жизни еще судить преждевременно. Его же писательская деятельность - одно
непрерывное стремление так или иначе - силой, хитростью, обманом - победить
упорного врага, подрывающего в самых основах возможность счастливого и
светлого существования. И это в значительной степени удается ему. Он платит
свою дань подполью - правильную, постоянную дань, но всегда с таким видом,
как будто бы то была не дань, а добровольные приношения, разрешаемые
"разумом и совестью". У Достоевского подпольный человек, отметив ложь своей
жизни, приходит в ужас и сразу порывает со всем своим прошлым. У гр.
Толстого его герои никогда не перестают верить в "прекрасное и высокое" -
даже в те моменты, когда пред ними выясняется во всей полноте
несоответствие действительности с идеалами: они позволяют действительности
войти в свои права, но не перестают ни на минуту чтить идеалы. Так,
поражения русских войск, сдача Москвы и т. д. ни на кого из героев "Войны и
мира", не принимающих непосредственного участия в военных действиях, не
производят слишком удручающего впечатления. Гр. Толстой неоднократно
отмечает это обстоятельство, так что, собственно говоря, должно было бы
получиться такое впечатление, как и от обращенных к Лизе слов подпольного
человека: "Я скажу, чтоб свету провалиться, а чтоб мне всегда чай пить". Но
такого впечатления не получается. Например, Николай Ростов беседует с
княжной Марьей и, конечно, в их разговоре злоба дня не обойдена. Но как они
относятся к великой трагедии, разыгрывающейся на их глазах? "Разговор был
самый простой и незначительный (!). Они говорили о войне, невольно, как и
все, преувеличивая свою печаль об этом событии". Несколько дальше гр.
Толстой еще поясняет: "видно было, что о несчастиях России она (княжна
Марья) могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее
сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем". Эти замечания
необычайно характерны для "Войны и мира". Гр. Толстой везде, где только
может, напоминает нам, что для лучших людей 12-го года несчастья России
значили меньше, чем их собственные, личные огорчения. Но при этих
напоминаниях он умеет сохранить необыкновенную на вид ясность души, точно
ничего особенного не произошло, точно и в самом деле разум и совесть могут
спокойно глядеть на проявление такого чудовищного эгоизма. И действительно,
разум и совесть остаются спокойными. Очевидно, им нужен только внешний
почет, нужно уметь только говорить с ними в известном тоне, как с
капризными деспотами, и они делаются совсем ручными. Какой бы гам подняли
они, если бы вместо того, чтобы "притворно" огорчаться бедствиями России,
княжна Марья, например, прямо заявила, на манер подпольного человека:
"России ли погибнуть, или мне чаю не пить? Я скажу - пусть себе гибнет
Россия, а чтоб мне чай был". По существу, у гр. Толстого и княжна Марья, и
Николай Ростов говорят именно так. И все другие действующие лица этого
романа (лучшие, конечно - и именно лучшие, худшие не позволяют себе такой
откровенности) немногим превосходят их в своем патриотизме. В конце концов
гр. Толстой окольным путем все сводит к проявлению человеческого эгоизма.
Но тем не менее, прекрасное и высокое не попадает в кавычки и сохраняет
свое прежнее почетное положение. Граф Толстой находит возможным принять без
ожесточения жизнь такой, какова она есть. Осторожно, невидимо для читателя,
он отнимает суверенные права у разума и совести и делает мерою вещей самого
себя, т. е., проще говоря, каждого человека. Но он хочет полной
теоретической победы ("санкции истины", как говорит Достоевский) и потому
не упраздняет открыто все прежние власти, а лишь фактически и исподволь
(гр. Толстой всегда действует исподволь) устраняет их от всякого влияния на
жизнь. И он знает, что делает. Ему необходимо еще сохранить в известных
случаях престиж и обаяние старых авторитетов. Он, конечно, уже им служить
не будет - но они еще послужат ему. Во всех тех случаях, когда он
собственными силами не сможет бороться, он обратится к их чудесному
содействию, и они своим властным голосом поддержат его в трудные минуты.




                                  Глава 8


Достоевский, разбирая "Анну Каренину", заметил между прочим: "Анна Каренина
совсем не невинная вещь". Еще бы! Нужно быть самому очень уж невинным
человеком для того, чтобы в творчестве гр. Толстого увидеть лишь одну
поэзию. Любопытно, однако, что несколько раньше, до появления последней
части "Анны Карениной" (вышедшей отдельным изданием), тот же Достоевский
назвал Левина человеком "чистой души". Не правда ли, в некоторых случаях
следует с большой осторожностью относиться к общепринятым словам?! Ведь
чистой души человек, это - та же "невинность", - а Левин - герой "Анны
Карениной", в нем весь смысл романа. Но Достоевский, выступая в роли
литературного критика, считал себя обязанным quand mкme поддерживать
всякого рода идеалы - поэтому и к Левину применяется столь младенчески
нежный эпитет. На самом деле Достоевский хорошо знал цену Левину, и если
имел сперва намерение держать свое знание про себя, то у него была на то
важная причина. Появление последней части "Анны Карениной", в которой гр.
Толстой позволяет себе смеяться над увлечением добровольческим движением,
взорвало Достоевского и заставило его сказать больше, чем дозволяло его
литературное положение и обязанности верующего проповедника. Да и гр.
Толстой дал в "Анне Карениной" слишком много простора "подпольному
человеку". Левин, например, прямо заявляет, что "никакого непосредственного
чувства к угнетению славян нет и не может быть", и встречает в старом князе
(лице, очень симпатичном автору, как видно по ходу романа) сильную
поддержку. "Вот и я, - говорит князь, - никак не понимал, почему все
русские вдруг так полюбили братьев славян, а я никакой к ним любви не
чувствую... Но, приехав сюда, я успокоился; я вижу, что и кроме меня есть
люди, интересующиеся только Россией, а не братьями славянами. Вот и
Константин". Такие рассуждения в устах положительных героев толстовского
романа Достоевский считает неуместными. Все это можно высказать, но с
соответствующими примечаниями, по крайней мере хоть в такой форме, в какой
это высказывалось в "Войне и мире". Там люди, если и чувствовали себя
равнодушными к судьбам своей страны, то по крайней мере притворялись горячо
заинтересованными войной, и таким образом как бы сознавались в своей
"вине". Здесь же Левин напрямик объявляет, что не хочет знать ни о каких
страданиях славян. Осталось еще прибавить: было бы только все у меня
благополучно. Но на такую дерзость и гр. Толстой не пошел, так что
Достоевскому пришлось уже от себя заставить Левина произнести несколько
слов в этом роде. (13)

Столкновение двух великих писателей земли русской по вопросу о сочувствии
страданиям славян - высоко знаменательно. Как это случилось, что "разум и
совесть", столь непогрешимые и поднесь восхваляемые гр. Толстым судьи,
подсказали столь разные решения одинаково примечательным людям? Достоевский
больно почувствовал всю обиду, заключающуюся в возможности такого
столкновения, и с горечью кончает свою статью: "Такие люди, как автор "Анны
Карениной", есть учителя общества, наши учителя, а мы лишь ученики их. Чему
же они нас учат?"

И тем не менее, столкновение пророков было делом чистого случая! Если бы не
славянские дела, Достоевский мог бы найти в "Анне Карениной" и все те
элементы, которые его пленяли в "Войне и мире", и читатели так бы и не
узнали, что "разум и совесть" не всегда говорят одним и тем же языком.
Достоевский, по-видимому, напрасно погорячился. Пусть Левин несколько
резче, чем нужно было, высказал свое равнодушие к судьбе славян, пусть он
разболтал "тайну певца" - зато он при случае, а то и без всякого случая,
курит фимиам иным, очень высоким и совсем не чуждым Достоевскому идеалам.
Отречение от славян вовсе не знаменует у него готовности посягнуть на
суверенитет "совести и разума". Наоборот, по своему обыкновению, гр.
Толстой если и решается на что-либо необыкновенное, то лишь с их
всемилостивейшего согласия и разрешения. Вспомните, например, разговор
Левина с женой в III-й главе 6-й части романа. Левин и "недоволен собой", и
чувствует себя "виноватым" и "плохим в сравнении с другими", - даже с
Сергеем Ивановичем Кознышевым (которого в душе он ненавидит и всячески
старается презирать) - словом, самая требовательная совесть и самый строгий
разум должны быть удовлетворены его верноподданническими чувствами.
Необыкновенное умиление и размягчение души Левина граничит в этой сцене уже
почти с областью комического. Его заигрывание с "добром" напоминает
ухаживание гоголевского дьяка за Солохой. Но гр. Толстой не иронизирует над
своим героем. Нет - он серьезен, хотя, кажется, и чувствует в глубине души,
сколько дерзости кроется в таком отношении к идеалам. Чем больше его Левин
замыкается в узкую сферу своих личных интересов, тем "наглее" (о Ницше и
Достоевском сказано это слово: справедливость требует применить его и к
Левину) становится он в восхвалении добра...

О, "Анна Каренина" совсем не невинная вещь! Левин отчаивается, Левин видит
себя на пути к вечному подполью, к каторге на воле, к гибели - и спасается,
не разбирая способов спасения. "Чистой души человек!" Недаром его похвалил
Достоевский: ворон почувствовал запах тленья и не может скрыть своей
радости! Вдумайтесь только хорошенько в жизнь Левина и вы убедитесь, что не
только лгал он добру, когда выражал ему свою глубокую признательность, но
обманывал и "счастье", когда уверял себя и Кити, что он счастлив. Все -
неправда, от первого до последнего слова. Левин никогда не был счастлив -
ни тогда, когда он был женихом Кити, ни тогда, когда он на ней женился. Он
только притворялся счастливым. Да и в самом деле, разве годится такая божья
коровка (кто хочет - может эпитет опустить), как Кити, в подруги жизни для
Левина? Разве мог он полюбить ее? И вообще, разве семейная жизнь -
подходящая для Левина атмосфера? Сцены, в которых изображается эта странная
пара, несмотря на то, что они выписаны с необыкновенным старанием и
талантом, рисуют нам в Левине человека, решившегося проделать все, что при
известных обстоятельствах проделывают счастливые и любящие люди. Канун
свадьбы - и Левин целую ночь не спит, доходит в бестолковости, как и
следует жениху, до крайней степени, собирается обнять всех людей и т. д.
Кити беременна - Левин оберегает каждый шаг ее, суетится, дрожит. Наконец,
приезжает в гости Васенька Весловский, и счастливый супруг, точно насилу
дождавшись случая, устраивает жене нелепейшую сцену ревности с блестящими
глазами, сжатыми кулаками и всем, чему в таких случаях быть полагается.
Апофеоз всему этому - изгнание Васеньки. Христиански-кроткий Левин, не
желающий обижать турок, не задумываясь, буквально выталкивает в шею гостя.
И при этом не только не раскаивается, но радуется: не смелости своей, о
которой он и не вспоминает. Он радуется тому, что может, как и все люди,
ревновать и в ревности своей переходить через всякие границы. В одном из
своих писем гр. Толстой говорит, что с отвращением работал над "Анной
К