виду Комптон: они так мало отличаются от рефлексов, а потому не отвечают ни ситуации комптоновской проблематики о воздействии мира значений на наше поведение, ни комптоновскому постулату свободы (ни его идее "гибкого" управления). Решения, которые отвечают всему этому, принимаются почти незаметным образом в результате долгих размышлений. Они принимаются в процессе, подобном процессу созревания, который частично описывается моделью "главного рубильника".
Рассматривая упомянутый процесс размышлений, мы можем найти в нем еще один намек на нашу новую теорию. Ибо размышления всегда ведутся методом проб и ошибок, или, говоря более точно, методом проб и устранения ошибок, то есть методом предположительного выдвижения различных возможностей и исключения тех из них, которые не кажутся адекватными. Поэтому допустимо предположить, что в нашей новой теории можно воспользоваться некоторым механизмом проб и устранения ошибок.
Теперь я в кратких чертах намечу, как я собираюсь действовать дальше.
Прежде чем сформулировать свою эволюционную теорию в общем виде, я начну с того, что покажу, как она работает на одном частном примере, в приложении к нашей первой проблеме, то есть к комптоновской проблеме воздействия значения, смысла на поведение.
Решив таким образом комптоновскую проблему, я сформулирую свою теорию в общем виде. А тогда обнаружится, что она содержит в себе в рамках нашей новой теории, создающей и новую проблемную ситуацию, самоочевидное и едва ли не тривиальное решение классической декартовской проблемы о взаимоотношении духа и тела.
XIV
Переходя к решению нашей первой проблемы, то есть комптоновской проблемы о воздействии значения на поведение, следует сделать несколько замечаний об эволюции от животных языков к человеческим.
Язык животных и язык человека имеют много общего, но между ними есть и различия, ведь все мы знаем, что язык человека в некотором отношении превосходит язык животных.
Используя и развивая некоторые из идей моего покойного учителя Бюлера30, я буду различать две функции, общие для языков человека и животных, и две функции, характерные исключительно для человеческого языка, или, другими словами, две низшие и две высшие функции языка, причем будем считать, что высшие функции образовались в результате эволюции низших.
Две низшие функции языка следующие. Прежде всего, язык, как и все остальные формы поведения, образуется из симптомов или выражений. Именно симптоматическое и экспрессивное выражение состояния организма создает лингвистические знаки.
Следуя Бюлеру, я стану называть это симптоматической или экспрессивной функцией языка.
Во-вторых, для того чтобы осуществился языковой, или коммуникативный, акт, необходимо наличие не только организма, производящего знаки, или "передатчика", но и организма, реагирующего на эти знаки, то есть "приемника". Симптоматическое самовыражение первого организма, "передатчика", высвобождает, вызывает, стимулирует или обеспечивает срабатывание реакций второго организма, реагирующего на поведение передатчика, преобразуя его тем самым в сигнал. Эта функция языка воздействовать на приемник была названа Бюлером высвобождающей или сигнальной функцией языка.
Приведем пример. Собираясь улетать, птица может выразить это посредством определенных симптомов. Это может вызвать высвобождение или вызывание определенного ответа или реакции другой птицы, в результате чего она тоже приготовится улетать.
Заметим, что две функции - экспрессивная и высвобождающая - отличаются друг от друга, ибо можно указать случаи, когда первая из них проявляется без второй, даже если наоборот и не бывает: птица может своим поведением выразить, что она готовится улетать, не оказывая при этом никакого влияния на другую птицу. Таким образом, первая функция может осуществляться в отсутствие второй, и это показывает, что их можно отделить друг от друга, хотя, конечно, во всех случаях, когда имеет место настоящий языковой обмен информацией, используются сразу обе функции языка.
Эти две низшие функции языка, симптоматическая или экспрессивная, с одной стороны, и высвобождающая или сигнальная, с другой, являются общими и для языков животных, и для человеческого языка, и эти две низшие функции присутствуют всегда, когда используется хотя бы одна из высших функций (принадлежащих исключительно человеку).
Человеческий язык несравненно богаче. У него много таких функций и качеств, которыми язык животных не обладает. Две из этих новых функций особенно важны для эволюции логического мышления и рациональности - это дескриптивная и аргументативная функции.
В качестве примера дескриптивной функции я мог бы сейчас описать вам, как два дня тому назад в моем саду зацвела магнолия, и что случилось, когда пошел снег. Тем самым я смогу выразить свои чувства и пробудить или стимулировать какие-то чувства у вас: возможно, что вы прореагируете, подумав о магнолиях в своем собственном саду. При этом обе низшие функции будут иметь место. Но в дополнение к этому мне придется описывать вам некоторые факты, сделать некоторые дескриптивные высказывания, и эти мои высказывания будут либо фактически истинными, либо фактически ложными.
Стоит мне заговорить, как я неизбежно начну выражать себя; а если вы слушаете меня, то так или иначе реагируете на то, что я говорю. Поэтому низшие функции всегда имеют место. Что же касается дескриптивной функции, то ее осуществление необязательно, так как я могу говорить с вами, не описывая никакого факта. Например, продемонстрировав или выразив вам свое беспокойство, например сомнения в том, хватит ли вас на то, чтобы дослушать эту долгую лекцию до конца, я совсем не обязательно описал что-то. Тем не менее, описания, включая и описания предполагаемого положения дел, которые мы формулируем в виде теорий или гипотез, представляют собой чрезвычайно важную функцию человеческого языка; и именно эта функция наиболее убедительным образом демонстрирует отличие человеческого языка от языков различных животных (хотя в языке пчел и можно усмотреть нечто подобное [24; 25; 38]). И, наконец, без этой функции наука вообще не могла бы существовать.
Последней и самой высшей из четырех функций, которые будут упомянуты далее, является аргументативная функция языка, проявления которой можно подметить в высшей форме ее развития, в хорошо организованном критическом обсуждении.
Аргументативная функция языка не только самая высшая из четырех, рассматриваемых здесь функций, она и самая позднейшая в эволюционном развитии. Ее эволюция тесно связана с развитием аргументированной, критической и рационалистической позиции, и, поскольку именно эта позиция привела к развитию науки, мы можем утверждать, что аргументативная функция языка привела к созданию того, что можно, наверное, считать наиболее могучим орудием биологической адаптации из числа тех, которые когда-либо появлялись в процессе органической эволюции.
Как и другие функции, искусство критического рассуждения развивалось методом проб и устранения ошибок и имело, безусловно, решающее влияние на способности человека мыслить рациональным образом. (Формальную логику можно охарактеризовать как "органон критического рассуждения"31.) Наряду с использованием языка в дескриптивных целях его использование для аргументации привело к эволюционному развитию идеальных стандартов регулирования или "регулятивных идей" (если воспользоваться термином Канта), причем главной регулятивной идеей дескриптивной функции языка стала истина (в отличие от ложности), а для аргументативной функции на стадии критического обсуждения - обоснованность (в отличие от необоснованности).
Аргументы обычно выдвигают за или против некоторого утверждения или дескриптивного высказывания. Вот почему наша четвертая, аргументативная функция должна была появиться позже дескриптивной. Даже если я излагаю в комитете свои соображения о том, что наш университет не должен идти на какие-то расходы потому, что он не может позволить себе это, или потому, что гораздо полезнее использовать те же деньги на что-то еще, я на самом деле выступаю не только за и против чего-то предлагаемого, но также и выдвигаю аргументы за или против некоторого утверждения, скажем, за то, что предполагаемые траты не будут достаточно полезными, и против того, что эти траты принесут пользу. Поэтому всякая аргументация, даже аргументация, относящаяся к чему-то предлагаемому, как правило, направлена на некоторые утверждения, и чаще всего на дескриптивные утверждения.
И все же аргументативное использование языка нужно четко отличать от его дескриптивного использования просто потому, что можно что-то описывать, ничего не аргументируя; другими словами, можно описывать что-то, не выдвигая аргументов за или против истинности моего описания.
Наш анализ четырех функций языка, то есть экспрессивной, сигнальной, дескриптивной и аргументативной, можно подытожить следующим образом: несмотря на то, что низшие функции языка - экспрессивная и сигнальная - присутствуют всегда, когда реализуются высшие функции, нам нужно тем не менее отличать высшие функции от низших.
А в то же время многие специалисты по исследованию поведения и многие философы не заметили высших функций, по-видимому, именно потому, что низшие функции присутствуют всегда, независимо от того, присутствуют ли при этом высшие функции или нет.
XV
Кроме тех новых функций языка, которые появились вместе с человеком и развились в процессе эволюции его рационального мышления, нам нужно обратить внимание еще на одно различие, по своей важности мало уступающее первому, - между эволюцией органов и эволюцией орудий труда или машин, различие, честь обнаружения которого по праву принадлежит одному из величайших английских философов Самюэлю Батлеру, автору произведения "Едгин" (1872 г.).
Эволюция животных происходит в основном, хотя и не только, в результате видоизменения их органов (или их поведения) или появления новых органов (или новых форм поведения). В отличие от этого эволюция человека происходит главным образом благодаря развитию новых органов, находящихся вне нашего тела или нашей личности: "экзосоматически", как это определяют биологи, или "внеличностно". Этими новыми органами являются наши орудия труда, оружие, машины, дома.
Рудиментарные зачатки такого экзосоматического развития можно найти, конечно, и у животных. Строительство нор, берлог или гнезд можно отнести к числу первых достижений на этом пути. Здесь уместно напомнить, что бобры устраивают весьма хитроумные плотины. Но человек вместо того, чтобы развивать у себя более острый глаз или более чуткое ухо, обрастает очками, микроскопами, телескопами, телефонами и аппаратами для глухих. И вместо того, чтобы развивать способности бегать все быстрее и быстрее, он создает все более скоростные автомобили.
Но меня больше всего во внеличностной или экзосоматической эволюции интересует следующее. Вместо того чтобы все больше и больше развивать свою память и мозг, мы обрастаем бумагой, ручками, карандашами, пишущими машинками, диктофонами, печатными станками и библиотеками.
Все это придает нашему языку, особенно его дескриптивной и аргументативной функциям, нечто, имеющее совершенно новые измерения. И самое последнее достижение на этом пути (используемое главным образом для усиления наших способностей в аргументации) связано с развитием вычислительной техники.
XVI
Но каким же образом высшие функции и измерения языка связаны с низшими? Как мы видели, они не подменяют низших, а устанавливают лишь своего рода гибкое управление над ними - управление с обратной связью.
Рассмотрим, например, дискуссию на научной конференции. Она может быть увлекательной, занятной и содержать все симптомы и проявления этого, а эти проявления могут в свою очередь стимулировать аналогичные симптомы у других участников конференции. Тем не менее, без всяких сомнений, в определенной мере эти симптомы и стимулирующие сигналы будут вызваны и будут управляться научным содержанием дискуссии, а так как это содержание будет иметь дескриптивный или аргументативный характер, низшие функции окажутся под контролем высших. Более того, хотя удачная шутка или приятная улыбка и могут позволить низшим функциям взять верх на короткое время, в конце концов побеждает хорошая, обоснованная аргументация и то, что она доказывает или опровергает. Другими словами, наша дискуссия управляется, хотя и гибким образом, регулятивными идеями истины и обоснованности.
Эта ситуация стала еще более ярко выраженной в результате открытия и совершенствования новой практики книгопечатания и публикаций, особенно когда речь идет о печатании и публикации научных теорий и гипотез, а также статей, в которых эти теории и гипотезы подвергаются критическому обсуждению.
Я не могу здесь останавливаться на важности критического рассуждения, так как на эту тему я писал очень много (см. прим. 31 и [49; гл. 24 и прилож. к т. II (1962)], а также [54, предисловие и введение]), и не стану ее затрагивать здесь. Я хотел бы лишь подчеркнуть, что критическая аргументация представляет собой средство управления: она является средством устранения ошибок, средством отбора. Мы решаем стоящие перед нами задачи, выдвигая предположительно различные конкурирующие теории и гипотезы, своего рода пробные шары, и подвергая их критическому обсуждению и эмпирическим проверкам с целью устранения ошибок.
Таким образом, эволюцию высших функций языка, которую я пытался обрисовать, можно охарактеризовать как эволюцию новых средств решения проблем с помощью нового типа проб и нового метода устранения ошибок, то есть новых методов управления пробами.
XVII
Теперь я готов привести мое решение нашей первой основной задачи, то есть комптоновской проблемы о влиянии смысла на поведение. Оно состоит в следующем.
Высшие функции языка эволюционировали под давлением потребности в лучшем управлении двух вещей: более низких уровней нашего языка и нашей адаптируемости к внешней среде с помощью развития не только новых орудий труда, но и, скажем, новых научных теорий и новых стандартов отбора.
Но, развивая свои высшие функции, наш язык попутно усилил абстрактные значения и абстрактное содержание, то есть мы научились абстрагироваться от различия в способе формулирования и выражения теорий и обращать внимание лишь на их инвариантное содержание или смысл (от которых зависит их истинность). И это справедливо не только относительно теорий и других дескриптивных высказываний, но также относительно предлагаемых вещей, целей и всего остального, что можно подвергнуть критическому обсуждению.
Проблема, которую я назвал комптоновской, представляет собой проблему объяснения и понимания всепобеждающей силы смыслов, например содержания наших теорий, наших целей, наших намерений; намерений и целей, которые в некоторых случаях, должно быть, усваиваются в результате размышлений и обсуждений. Но теперь больше нет такой проблемы. Ибо возможность воздействовать на нас представляет собой неотъемлемую часть содержания и смыслов теорий, целей, намерений, ведь роль функции содержания и смысла как раз и состоит в том, чтобы управлять.
Такое решение комптоновской проблемы соответствует комптоновскому ограничивающему постулату. Ибо управление нами и нашими действиями со стороны наших теорий и намерений является, безусловно, гибким. Ничто не заставляет нас следовать управлению со стороны наших теорий: ведь мы можем подвергнуть их критическому обсуждению и беспрепятственно отвергнуть их, если нам покажется, что они не удовлетворяют нашим регулятивным нормам. Так что это управление далеко не одностороннее. Научные теории не только управляют нами, они и управляются нами (так же как и наши регулятивные нормы), и это образует своеобразную обратную связь. Если же мы решаемся следовать нашим теориям, то мы делаем это по доброй воле, после необходимых размышлений, то есть после критического рассмотрения альтернатив и в результате свободного выбора между конкурирующими теориями, выбора, основанного на критическом обсуждении.
Именно это я и считаю своим решением комптоновской проблемы, и, прежде чем перейти к решению декартовской проблемы, я вкратце обрисую более общую теорию эволюции, которой я в неявном виде воспользовался для решения комптоновской проблемы.
XVIII
Прежде чем излагать мою общую теорию, я хотел бы принести многочисленные извинения. Мне понадобилось много времени, чтобы всесторонне ее обдумать и самому уяснить, в чем ее суть. Тем не менее, она все еще не удовлетворяет меня полностью. Частично это объясняется тем, что эта теория является эволюционной и к тому же, боюсь, мало что добавляет, если не считать новых акцентов, к уже существующим эволюционным теориям.
Мне приходится краснеть, когда я делаю это признание, так как, когда я был моложе, я обычно говорил о философских учениях эволюционизма в пренебрежительном тоне. Когда двадцать два года тому назад каноник Рэвин в своей книге "Наука, религия и будущее" назвал полемику вокруг дарвиновской теории "бурей в викторианской чашке чая", согласившись с ним в принципе, я критиковал его (ср. [53, с. 106, прим. 1]) за то, что он слишком много внимания уделяет "пару, все еще идущему из чашки", имея при этом в виду пыл философских учений об эволюции (и особенно тех из них, кто уверял в существовании непреложных законов эволюции). Но сегодня мне приходится признаться, что эта чашка чая стала в конце концов моей чашкой и я вынужден прийти с повинной.
Даже если не обращать внимания на философские учения об эволюции, беда эволюционной теории состоит в том, что она имеет тавтологический или почти тавтологический характер: эта беда проистекает из того, что дарвинизм и теория естественного отбора, как бы важны они ни были, объясняют эволюцию с помощью принципа "выживания наиболее приспособленных" (этот термин принадлежит Спенсеру). А тем не менее трудно обнаружить различие, если только оно существует, между утверждением: "Те, кто выжил, наиболее приспособлены" - и тавтологией: "Выжили только те, кто выжил". Ибо, боюсь, у нас нет другого критерия определения приспособленности, чем реальное выживание, и, значит, именно из того, что некоторые организмы выжили, мы заключаем, что они были наиболее приспособленными, наилучшим образом адаптировавшимися к условиям своего существования.
Это показывает, что дарвинизм, несмотря на все свои несомненные достоинства, далеко не совершенен как теория. Он требует переформулировки, которая сделает его менее туманным. И эволюционную теорию, которую я собираюсь обрисовать здесь, нужно рассматривать как попытку такой переформулировки.
Мою теорию можно представить как попытку применить к эволюции в целом то, что мы выяснили, рассматривая эволюцию от языка животных к человеческому языку. И она представляет собой определенный взгляд на эволюцию как на развивающуюся иерархическую систему гибких управлений и определенный взгляд на организм как нечто, содержащее (а в случае человека - эволюционирующую экзосоматически) эту развивающуюся иерархическую систему гибких управлений. При этом я опираюсь на неодарвинистскую теорию эволюции, но в новой формулировке, в которой "мутации" интерпретируются как метод более или менее случайных проб и ошибок, а "естественный отбор" -как один из способов управления ими с помощью устранения ошибок.
Теперь я изложу эту теорию с помощью двенадцати сжатых тезисов.
(1) Все организмы постоянно, днем и ночью, решают проблемы, и это же можно сказать и о тех эволюционных рядах организмов, филумах, которые начинаются с самых примитивных форм и заканчиваются живущими в настоящее время организмами.
(2) Проблемы, о которых упоминалось выше, являются проблемами в объективном смысле слова: гипотетически их всегда можно реконструировать, так сказать, задним числом (об этом я скажу подробнее ниже). У объективных в этом смысле проблем не всегда должны быть осознанные эквиваленты, а в том случае, когда какая-нибудь проблема выступает осознанной, она не обязательно должна совпадать с объективной проблемой.
(3) Проблемы всегда решаются методом проб и ошибок: предположительно выдвигаются новые реакции, новые формы, новые органы, новые способы поведения, новые гипотезы, а затем осущест