ран. Логика казармы, "осажденной крепости" в этих странах во многом определила и идеологию, и геноцид, развернутый против собственного населения, перед которым меркнут "объективистские" попытки ряда историков этих режимов дифференцировать их по критерию прогрессивности, направленности по вектору мирового развития в качестве "догоняющих", либо уходящих в прошлое, в средневековье. Если это и была модернизация государств, то проводилась она с таким варварским размахом и такими варварскими способами каннибалов, перед которыми сами древние, архаические прототипы - просто жалкие и наивные ученики, далеко отстоящие от своих ушедших потомков. И если это и был прогресс, то прогресс модернизированного варварства, сделавшего насилие, убийство средством технологического процесса развития. И тоталитаризм, и социализм, и национал-социализм - это слова-синонимы, полностью покрывающие область значений друг друга, одно-порядковые слова, отличающиеся друг от друга лишь по территориальной, пространственной распространенности, степени выраженности своих признаков, но никак не качественно - ведь даже малая крупица тоталитарно-социалистического яда способна, подобно вирусу особо опасной инфекции, отравить все общество, сделать его насквозь пораженным тоталитарной идеологией - идеологией "биологического расизма" или классового, своеобразно понимаемого "товарищества". Тем более, что и в настоящее время, в конце XX века, когда, казалось бы, завершились все три составляющие, одно это общее синонимическое тождество: и фашизм, и социализм, и тоталитаризм -определить не удалось, чтобы отдифференцировать его, все появляются разом и определяются только лишь одно через другое, в сравнении с другим, взаимодополняя и взаимоисключая друг другаci. Надо быть уж очень "объективным ученым", чтобы проводить водораздел, разницу по принципу, отличающему одно убийство от другого: являлось ли оно национал-социалистическим, либо большевистским. Убийство само по себе, а уж тем более в качестве средства государственной политики - факт знаменательный. Ведь как рассуждают "объективные ученые": "Тоталитаризм" подобно "фашизму" имеет двойственный характер. Он был и остается не только термином научной теории, но и политическим лозунгом. Но теория может быть оправдана лишь сравнением с опытом, и в этом отношении смешение понятий фашизма и тоталитаризма обнаруживает свои слабости. Так, все теоретики тоталитаризма недооценивали значение расизма в фашистской идеологии. Отождествляя фашистскую идеологию с марксистской, они упускают из виду, что при фашистских и коммунистических режимах террор был направлен против различных групп населения - фашистское расовое убийство отличается от большевистского классового убийства. Это важнейший критический довод"cii. Довод критический, но только при этом идеологическое право осуждения на смерть индивида, проведенное под тоталитарным, фашистским или коммунистическим мотивом, становится единым знаменателем, показывающим единую каннибалистическую сущность (интересно, а каким доводом, идеологией, метафизикой, политикой убеждали себя древние каннибалы, в чем их отличие от современных?) режимов, ставящих как бы знак равенства на самих, таким образом разделенных понятиях. Жертве, а уж тем более, миллионам жертв тоталитарного, фашистского или коммунистического режимов безразлично, расовое, классовое или тоталитарное основание для гибели предложено им в качестве объяснения. Здесь не может быть дегустации по классу, расе и принадлежности к тоталитарной целостности.
    И любое государство, поставившее своей целью, своей идеологией истребление своего, либо другого населения в качестве средства для построения некоего идеального будущего, подобно средневековой чуме, которой объективно тоже было неважно классовое, расовое, либо тоталитарное происхождение зараженных ею людей. И в этом смысле, объективистски говоря, безразлично: тоталитарное, фашистское, либо коммунистическое убийство - смерть не знает подобных различий, и это тоже важнейший критический довод. И наоборот, в словах тоталитарная, фашистская, либо коммунистическая "чума" идеологии - важна не окрашенность, а само понятие "чума", ставящее заражение ею общество вне общечеловеческих норм "добра и зла", ставящее его вне рамок человечества и человеческого общежития. В данном случае сходство режимов по их приближенности к социально опасной "чуме" важнее их различий по цвету знамен и лозунгов. Может быть, расизм не тождественен антисемитизму, т.е. расизм гораздо шире узко понятого национализма, может быть, расизм отличен от классового критерия, но суть одна, и это самое главное. И "расистское радикальное фашистское государство", и "радикально коммунистическое классовое государство" в качестве основной идеологемы своего построения ставят "по ту сторону добра и зла" предпосылку уничтожения всего того, что не отвечает расовому, либо классовому критерию, сортирующему людей, обрекающему огромное их количество на смерть.
    Но в таком случае закономерно встает вопрос, чем на самом деле являлись эти тоталитарные, фашистские, коммунистические режимы? Были ли они действительно движением против либерализма и либеральной идеологии, провозгласившим своим основным теоретическим лозунгом свободу? Являли ли они "третий", особый, путь движения человечества или являлись формой регрессивного движения - движения "спиной вперед", тупиком социального развития? И можно ли вообще получить прогресс, в том числе и социальный прогресс, в случае регрессивного движения? Что такое тоталитаризм вообще? Сводим ли он в целом к диктаторским режимам XX века или его характеризует еще ряд других признаков? По крайней мере, его так трактуют и Х.Арендт, и З.Бжезинский, и Р.Арон, хотя при этом остаются невыясненными ни причины возникновения тоталитарных режимов, ни механизмы их разложения. Не спасает положение и попытки понять тоталитаризм как квазирелигиозные режимы, хотя имеются четко выраженные, почти религиозные, идеологии, обряды и идеальные образцы для подражания, мессианизм и провиденциализм устремлений.
    Не все тоталитарные режимы XX века обладают одним и тем же набором признаков и, в частности, итальянский вариант тоталитаризма носил, во многом, "декоративно-опереточный" характер, в нем отсутствовали массовые репрессии, национализм не имел характера расизма, почти не проявлен экспансионизм устремлений. И единственный признак, который, пожалуй, может объединить все разновидности тоталитаризма как форму идеологии XX века - это "террор", "страх", который усиленно насаждался почти во всех тоталитарных странах, да еще почти обязательное наличие "образа врага", являющегося единственным теоретическим оправданием массовых политических чисток. И в этом смысле Освенцим и ГУЛАГ представляют собой сходные социальные феномены.
    Столь же спорны попытки отграничить один тоталитарный режим от другого по критерию выделенной, обязательно правящей, партии и ее отношение к собственности. В Германии НС ДАП не обладала такой абсолютной властью, как КПСС в России, в ней, скорее, преобладал "ведомственный дарвинизм" государственных структур, в отличие, скажем, от столь же абсолютной власти в России, принцип "фюрерства" в Германии допускал возможность принятия отдельных, частных, несущественных, но тем не менее, самостоятельных решений. Так же спорно и отношение к собственности, якобы отличающее режимы между собой: в СССР частная собственность - вообще само противоречивое понятие, исключающее как собственность вне государственной собственности, так и понятие частного, отдельного в целом тоталитарном режиме. Именно это различие по отношению к собственности легло в основание и другого существенного признака государственно-монополистического тоталитаризма России по отношению к все той же Германии - принцип планирования, лежащий в основе коммунистической экономики, не мог быть определяющим для все же остающейся "рыночной" экономики национал-социализма.
    Действительно общим для всех тоталитарных режимов XX века являлся культ вождей, культ неограниченной власти диктаторов режима, культ партии и шовинистическое восхваление народа, противопоставленного всему миру. Именно эта триада: единство лидера, партии и народа - собственно, и составляют как бы центральное звено в определении тоталитаризма. Тогда как наличие систематических догм, идеала тоталитарного движения не столь существенно, их не было, или почти не было, ни в итальянском варианте фашизма тоталитаристского типа, ни в национал-социализме, где скорее вся вера и все единство сводилось к обожанию, "идолизации" вождя-фюрера, при почти полном отсутствии развернутой системы катехизации самого движения. По сравнению с социалистическим тоталитаризмом, который как бы перерос даже "тоталитарную триаду" с ее культом вождя, партии и одного, отдельно взятого народа до всемирной экспансионистской идеологии, другие тоталитарные режимы XX века являются как бы незрелыми, незавершенными, имеющими мозаично-тоталитарную структуру, отдельные тоталитарные фрагменты. Только в СССР мобилизационное единство вождя, партии и народа достигает совершенно иного, отличного от других западноевропейских стран с тоталитарным уклоном, качества, которое во многом несопоставимо с ними ни по глубине террора, развернутого против собственного народа, ни по воодушевлению, охватившему этот же народ. Именно поэтому весьма сомнительным представляется аргумент, который приводит Р.Арон, когда старается отличить тоталитарные режимы Германии и России по дифференцирующему признаку наличия, либо отсутствия "идеала", лежащего в основании террора в этих странах. "Цель террора в СССР - создание общества, полностью отвечающего идеалу, - пишет Р.Арон, - тогда как для Гитлера истребление было важно само по себе"ciii. Именно наличие идеала действительно определило террор и геноцид собственного народа в России, но осуществлялось оно на "пике" мобилизационного состояния общества, общества, ощущающего себя в положении "марширующей колонны", общества "осажденной крепости", того "накала", который никогда не достигался в национал-социалистической Германии. В известном смысле истребление политических противников в Германии, о чем неоднократно говорил сам Гитлер, было "истреблением" по подражанию классическому советскому образцу, было как бы навеяно политическими чистками и процессами 20-30-х годов в России. И этому тоже им приходилось учиться.
    А что касается определения тоталитаризма, то совершенно очевидно, что старое понятие определения - "определения как ограничения" - в данном случае просто не работает. В случаях массовых стохастических явлений, а в данном случае как раз мы и имеем дело с таким, необходимо другое понятие "определения" - дефиниции не через ограничение, негацию, а скорее - через "добавление", по принципу: "и то и другое", взаимодополнительное и взаимоисключающее одновременно. Определение стохастических процессов должно включать в себя "всю массу", возможно, взаимоисключающих процессов, которые не ограничивают друг друга, а взаимодополняют и создают тем самым целостную картину процесса.
    
ГЛАВА 5
ДИКТАТУРА БЕЗДНЫ
    История развития социально-политических изменений распорядилась по-своему. Она не пошла ни путем, намеченным ей пророчествами "отцов-основателей" марксизма, так же как не пошла она и путем, намеченным ей радикальным теоретиком, ревизующим взгляды основателей учения, руководителем первого тоталитарного государства - В.И.Лениным. Победил Э.Бернштейн и социал-демократия. Победил, а не трагически закончил свое существование капитализм XX века, модернизированный, резко отличающийся от того образа капитализма, каким он предстал в трудах К.Маркса и Ф.Энгельса. Но остался сам интенциональный посыл, стремление к социальной эволюции, который по-своему был решен и в пролетарской революции в России в 1917 году, и в "консервативной революции" в Германии в 20-е годы. В результате этих революций в обеих странах были отброшены как никуда негодные буржуазная демократия и парламентаризм - эти основные, краеугольные камни либеральной теории, и впервые была не только заявлена, но и осуществлена диктатура не только как новая форма государственной власти, но и как "революция", выступившая против буржуазных революций ХIХ-ХХ веков, т.е. как контрреволюция, осуществившая прямо и непосредственно, без промежуточных этапов и длительных периодов реформирования и стабилизации.
    И совершенно независимо от того, знали или не знали основатели тоталитарных государств об этом, "сценарий" такого революционного захвата власти, ее удержания, т.е. диктатуры, был давно записан, и совсем не там, где его следовало бы искать. Он не только вытекал из логики самой революционной борьбы, но был своеобразно предвосхищен теоретиками консерватизма XIX века. Как отмечает К.Шмитт, анализируя понятие диктатуры в марксистской мысли, еще "...критический 1848 год был одновременно годом демократии и диктатуры. И то, и другое было противоположностью буржуазному либерализму парламентарного мышления"civ. Уже у Гегеля "диктатура", но "диктатура разума" предполагалась как необходимое следствие спекулятивной конструкции действительности, но только в марксизме она становится из метафизической очевидности наукой, не переставая в то же время оставаться "диктатурой разума" - диктатурой радикальной конструкции. "Только сочтя себя научным, - замечает К.Шмитт, - социализм уверовал, что у него есть гарантия безошибочного по существу понимания вещей и смог дать себе право на применение силы"cv. И уже у В.И.Ленина чисто спекулятивная созерцательная конструкция Гегеля принимает следующий вид: "Развитие вперед, - пишет В.И.Ленин, - т.е. к коммунизму, идет через диктатуру пролетариата и иначе идти не может, ибо сломить сопротивление эксплуататоров-капиталистов больше некому и идти иным путем нельзя"cvi. При этом сама диктатура пролетариата определяется им следующим образом: "Организация авангарда угнетенных в господствующий класс для подавления угнетателей..."cvii.
    Диалектический скачок, прямо выводящий из знания и понимания вещей, право на "насилие", силовое утверждение знания, при этом содержит в себе некий нерациональный остаток, некую не рационализируемую уверенность в необходимости применения силы для утверждения знания - знания, по существу предвосхищающего будущий ход вещей. Знание становится тем самым иррациональным инстинктом, побуждающим к действию, интуицией и верой в то, что само по себе знание дает право диктата, диктатуры существующих и предстоящих исторических событий. Тем более, что само это знание - знание как "право на насилие" в историческом развитии, становится эсхатологией, что и было заявлено в определении "диктатуры пролетариата" В.И.Лениным, приведенным выше. Ведь уже знаменитые "Апрельские тезисы" ставили задачу захвата власти прямо и недвусмысленно, как призыв к прямому действию, как окончательное решение всех ранее поставленных теоретических задач. Революционная интуиция - вместо замедленного и нерешительного топтания на месте и столь же нерешительного действия "здесь и сейчас", осуществление всего того, о чем мечтали предшественники на протяжении столетий. Не реконструкция некоего, давно ушедшего прошлого, а полное и буквальное осуществление будущего, предвосхищенного будущего, в настоящем путем насилия и прямого действия, исходящего из императивов этого "увиденного" будущего как его буквальное воплощение. Подобная методология социального действия по сути своей - методология неоконсервативного традиционализма, который развил в XIX веке ведущий теоретик консерватизма, как отмечает К.Шмитт, католический консерватор - Доносо Кортесcviii.
    В борьбе с буржуазным парламентаризмом, буржуазной демократией, как и во многих других случаях, крайности сходятся, независимо от того, знали ли их непосредственные участники друг друга. Как отмечает К.Шмитт: "Для Кортеса радикальный социализм есть нечто более величественное, чем либеральный переговорный процесс, ибо социализм восходит к последним фундаментальным проблемам и дает на радикальные вопросы решительный ответ, поскольку он имеет свою теологию"cix. Все у них различно: и социальные идеалы, и пути и методы социального развития, но одно общее - неприятие, отказ от буржуазно-либерального парламентаризма, буржуазной демократии и, самое главное, отказ от буржуазно-либеральной половинчатости, нерешительности, непоследовательности и т.д. Мышление В.И.Ленина апокалиптично, оно все в ожидании конца, гибели буржуазного мира, все устремлено к грядущей катастрофе. С маниакальной настойчивостью он неустанно повторяет: "Карфаген должен быть разрушен", буржуазное государство должно быть уничтожено. Именно это - основной лейтмотив "Государства и революции" (1917), работы, написанной накануне революции. "...Все прежние революции усовершенствовали государственную машину, а ее, - пишет В.И.Ленин, - надо разбить, сломать"cx. Весь прежний мир - мир буржуазного парламентаризма должен быть уничтожен. А взамен легитимной парламентской республики - "государство равновесия сил", каким он считал правительство Керенского в республиканской Россииcxi - экстремистский призыв к революционному насилию, к диктатуре, к своего рода революции против революции, т.е. контрреволюции - революции пролетарской, выступающей против революции буржуазной: "...учение Маркса и Энгельса о неизбежности насильственной революции, - пишет В.И.Ленин, - относится к буржуазному государству. Оно смениться государством пролетарским (диктатурой пролетариата) не может путем "отмирания", а может, по общему правилу, лишь насильственной революцией"cxii. Ритуальные ссылки на К.Маркса и Ф.Энгельса должны лишь обеспечить преемственность, традицию самим экстремистским взглядам, обосновывающим необходимость диктатуры. Но что же такое - само это государство диктатуры, что такое диктатура? Это, прежде всего, "организация авангарда угнетенных в господствующий класс для подавления угнетателей".
    Но это общее, так сказать, теоретическое положение, а частное, рабочее определение диктатуры пролетариата как формы государства, уточняется В.И.Лениным через весьма характерную интерпретацию: "Все граждане превращаются здесь в служащих по найму государства, каковым являются вооруженные рабочие. Все граждане становятся служащими и рабочими одного всенародного государственного синдиката"cxiii. В другом месте: "Все общество будет одной конторой и одной фабрикой с равенством труда и равенством оплаты"cxiv. И хотя В.И.Ленин далее оговаривает, что подобная уравнительная плата и "фабричная дисциплина" лишь "ступенька" в дальнейшем развитии. Но чем подобна схема социального устройства общества отличается, скажем, от варианта "прусского социализма, намеченного в свое время О.Шпенглеромcxv, где тоже не служат и получают "плату" за труд, никак не связанную с количеством и качеством самого труда, а путем распределительного, равного, нормированного разделения продуктов. И Ф.Ницше в свое время писал: "Рабочих нужно учить чувствовать себя подобно солдатам. Уважение, заработок, но не плата. Не должно быть связи между платой и достижением"cxvi. А О.Шпенглер вторил ему: "Прусская идея состоит в беспартийном государственном регулировании заработной платы за каждый род труда, сообразно с общим хозяйственным положением; плата эта планомерно распределяется по профессиям, в интересах всего народа, а не одного лишь отдельного профессионального класса"cxvii.
    Что же в данном случае отличает марксистско-ленинский вариант социализма от неоконсервативного традиционализма, развиваемого в работах немецких неоконсерваторов? Да только то, что на страже в качестве формы "диктатуры пролетариата" или "диктатуры пролетариату" стоят вооруженные рабочие - т.е. штыки, которые саму "фабрику", "синдикат" социализма, "фабричную дисциплину" превращают в "лагерь", "лагерную дисциплину" тоталитарного типа. Тем самым при помощи "диктатуры" достигается полное уничтожение всей социальной дифференциации общества, обесценивается труд, который перестает быть критерием, стимулом деятельности, оплата по количеству и качеству труда нивелируется, и деньги, денежное обращение, сам финансовый капитал, обеспечивающий рост и