итического режима в Германии (1933-1945) лишь своего рода подражательная пародия, принявшая, правда, чудовищные формы и завершившаяся судом народов на Нюрнбергском процессе 1945 года. В этой пародии все было как бы всерьез: и государственное насилие в целях догоняющего развития, реконструкции общества, и национализм, доведенный до абсурда геноцида, переходящего в омницид, и милитаризация экономики, и мобилизация общества в процессе индустриализма, авторитаризм тоталитарного управления, военная экспансия, захлебнувшаяся в самом центре собственного государства, ставшего как бы "системным воплощением зла" для многих народов, и политическая диктатура немногих, репрессивная и антидемократичная по своей сути, как во всякой пародии шаржированная до предельно гротескных форм, персонифицированная в образе фюрера, кончающего жизнь самоубийством - пародия исчерпала себя буквально, всерьез, до выстрела в голову пародиста.
    "Дионисийский фестиваль", начавшийся в Германии в 1933 году, завершился тем, что главный герой - протагонист - был изловлен, герой стал жертвой собственного безумия, увлекшего в бездну падения и гибели всю нацию и миллионы представителей других наций. Но если на нем круг замкнулся, то в России этот процесс продолжался еще почти полвека, хотя это, кстати сказать, попутное замечание. Давая оценку - своего рода позднее признание "революции нигилизма" - один из участников "дионисийского фестиваля" в его самом начале, Г.Раушнинг так оценивает режим, существовавший в Германии того времени, и самих людей, оказавшихся волею судеб участниками национал-социалистических оргий: "Ничто так сильно не ужаснуло меня, как ощутимая перемена, происшедшая с моими знакомыми и друзьями. Я думал, что всех их хорошо знал, когда они были очарованы нацистской политикой. Это добропорядочные люди, такие, какими на самом деле должны быть люди, казалось, были охвачены новой страстью... Они приобрели новые привычки, завели позорящие их знакомства, стали властными... и в конце концов сделались низкими отвратительными существами, которые ни о чем больше не думают, как о пытках, грабеже и убийствах тех, кто слабее их"cxxxvii. И это только одна из метаморфоз, которую сам Г.Раушнинг пытается объяснить некоей формой коллективной шизофрении, инфицировавшей нацию, хотя и отмечает, что "в деятельности нацизма присутствует то, что не так четко представлено в других тоталитарных режимах. Именно в нацизме мы видим истинный характер зверя из бездны, характер, который так ясно смог увидеть Гоббс и на который он пытался указать, когда давал своему абсолютистскому государству имя Левиафана"cxxxviii. И самая, пожалуй, главная характеристика этого режима, его, так сказать, "метафизическая сущность": "...в нацизме раскрывается антигуманитарный и антихристианский характер всего предприятия по созданию нового мирового порядка, основанного внешне на принуждении и рациональном планировании, который таким образом обеспечивает человечество безопасностью и здравым прочным рационально спланированным порядком, но в действительности вовлекает людей в такое существование, в котором они находятся в области соблазна беззакония"cxxxix. Говоря языком религии, отказываясь от "божественной благодати", от провидения, ведущего человечество по пути истории, так сказать, пережив в себе "смерть бога", о которой вещал Ф.Ницше еще в конце XIX века, тоталитаризм в России и Германии в начале XX века явил миру то, чем может стать "рационально планируемый космос", построенный на "революции инстинкта", собственно, и обнажившего "звероподобную" сущность режима.
    Являясь своеобразной попыткой заполнения, как в области социальной, так и политической, духовного вакуума, возникшего в период между двумя мировыми войнами XX века, попыткой преодоления перманентного духовного кризиса, нигилизма, попыткой переведения пассивной формы нигилизма в его активную, экстатическую форму, тоталитаризм как раз и явился той "бездной ужаса и духовного падения", избежать которую и хотели неоконсерваторы XIX века в России и Германии. Именно о нем пророчествовали, его предчувствовали, предвосхищали и именно от него прописывали человечеству "горькие", самые горькие лекарства, которые должны были предотвратить, удержать, предохранить человечество от надвигающейся беды К.Н.Леонтьев и Ф.Ницше. Но тщетно: сами лекарства оказались средствами, с помощью которых создавалось это государство - Левиафан, а сами они - исцелители - оказались его своеобразными "предтечами". И то, от чего предостерегали, и случилось, подчас с точность до написанной буквы, а не только, так сказать, в духе самого пророчества. С брутальной четкостью исполнилась древняя ритуальная схема дионисийских мистерий: антагонист - противник бога, герой, восставший на борьбу с ним, в конечном итоге становится его протагонистом; пророк, указывающий на бездну, которую видит пока только он один, оказывается в этой мифологической трагедии проводником в нее. Древнегреческий Пенфей, Орфей, пытающийся сдержать безумие эпоптов Диониса, сам становится его вдохновенным поклонником или, по крайней мере, так воспринимается другими участниками мифической оргииcxl.
    Все творчество неоконсерваторов - традиционалистов, а, собственно, ими и являлись в последней трети XIX века и К.Н.Леонтьев в России, и Ф.Ницше в Германии, наполнено поистине апокалиптическими предчувствиями и пророчествами грядущей беды. Так например, К.Н.Леонтьев, предчувствуя наступление в России в ближайшем будущем либеральной, столь отрицаемой им цивилизации, воспринимаемой им как пришествие антихриста, обращается, взывает к "господам земли" будущего: "Чтобы русскому народу действительно пребыть надолго тем народом "богоносцем", от которого ждал так долго наш пламенный народолюбец Достоевский - он должен быть ограничен, привинчен отечески и совестливо стеснен"cxli. В свою очередь, Ф.Ницше тоже из неоконсервативных побуждений "прописывает" "горькое лекарство", когда призывает консерваторов своего времени не только не противиться развитию, но идти дальше в этой попытке лечить грядущий упадок упадочными средствами, именно так он и говорит: "Нечего делать: надо идти вперед, хочу сказать шаг за шагом далее в decadence (вот мое определение современного "прогресса"...). Можно преградить это развитие и тем запрудить самое возрождение, накопить его, сделать более бурным и внезапным - больше сделать нельзя ничего"cxlii. И так оно и вышло в дальнейшем: точно не только "по слову" пророчеств каждого из этих провидцев будущего, но и "по духу" - Россия была ограничена и отнюдь не по-отечески привинчена и стеснена, а в Германии начался такой разгул decadens'a, такая "оргия", о размахе которой вряд ли помышляли сами "пророки" и визионеры в XIX веке.
    Являясь веком масс, веком массового общества, XX век отличается от всех предыдущих времен своей масштабностью и грандиозностью самих социальных процессов. Именно в XX веке вакуум нигилизма в обеих странах, его теоретическая и мировоззренческая пустота, были заполнены антигуманными и, по сути своей, неоязыческими доктринами национал-социалистов и большевиков, теориями социал-дарвинистов, примитивной социальной евгеникой и откровенно ксенофобическим антисемитизмом. И социальная цена этого "заполнения" для человечества была столь же чрезмерно высокой - унесшей жизни миллионов в последней войне тоталитарных режимов России и Германии, вступивших между собой в смертельную схватку. Создавая свои антиутопические проекты желаемого социального будущего как бы из будущего, опираясь на свои визионерские проекты будущего, которому только еще предстоит воплотиться и К.Н.Леонтьев, и Ф.Ницше как бы предвосхищали и многие социальные устои будущего общества, в котором как бы будут изначально исключены социальные процессы, ведущие к мировому катаклизму, к нежелательному для них скольжению человечества в "бездну" либерализма и социальной революции. Речь шла о создании модели "стационарной цивилизации" - "европейской формы буддизма", как о ней говорил Ф.Ницше. Это должен был быть "третий путь", лежащий где-то посередине между кризисным развитием прошлого и нежелательным развитием будущего. Ни прежний монархический феодализм, ни будущий буржуазно-парламентский либерализм, но "третий путь" устойчивого стационарного развития - развития, согласно разрабатываемой Ф.Ницше концепции "вечного возвращения того же самого" и "воли к власти", а также некоей православно-ортодоксальной монархии в духе вновь возрожденного "византизма" К.Н.Леонтьева. Оба "конгениальных" мыслителя считали, что им дано это "право" - социальное проектирование будущего, - поскольку сам факт такого "видения" уже как бы несет в себе необходимость его применения. Так например, К.Н.Леонтьев писал, очевидно соотнося это со своей пророческой миссией: "Высшая сверхчеловеческая логика истории, ее духовная телеология нередко в том именно и видна, что для человеческой логики большинства современников тех или других исторических явлений - связи прямой между этими явлениями не видно. Многим она узнается поздно; немногим открывается раньше"cxliii. Тогда как Ф.Ницше с известной долей мегаломании прямо заявлял в "Ессе Homo": "В предвидении, что не далек тот день, когда я должен буду подвергнуть человечество испытанию более тяжкому, чем все те, каким оно подвергалось когда-либо, я считаю необходимым сказать, кто "Я"cxliv. В другом месте: "Ибо когда истина (имеется в виду учение самого Ф.Ницше - А.М.) вступает в борьбу с ложью тысячелетий у нас будут сотрясения, судороги землетрясения, перемещение гор и долин, какие никогда не снились. Понятие политики совершенно растворится в духовной войне, все формы власти старого общества взлетят в воздух - они покоятся все на лжи, будут войны, каких еще никогда не было на земле. Только с меня начинается на земле большая политика"cxlv.
    Видимое же противоречие между как, казалось бы, неумолимой логикой становления либерализма и предполагаемой ими неоконсервативной антиутопией решалось по-своему и удивительно просто. Являясь "идеологами", людьми, которые свято верят, сколь бы странно это не казалось, скажем, по отношению к Ф.Ницше - в силу слова, убеждений, мыслей, которые, по их мнению, правят миром, неоконсерваторы первой волны в качестве ответа на это противоречие, отмеченное выше, в качестве средства, которое перевернет мир, предполагают себя, свои книги, высказанные в них мысли и мнения. И в этом они по-своему совпадают с представителями социалистического направления, которое тоже всю силу своих убеждений и аргументов черпают не из логики развития объективной реальности, а из предполагаемых в будущем картин желаемого социального развития. Идеи становятся силой, овладевая массами - вот общий тезис того и другого направления, и задача лишь состояла в том, чтобы сами эти идеи сделать доступными массам путем не только своеобразного прозелитизма, но и широкого, массового агитирования. А это может произойти, только когда сами массы испытывают воздействие от последствий либерализации общества и сами неоконсервативные и социальные идеи станут востребованными, станут как бы созвучны предлагаемым обстоятельствам, явятся, пусть и "ложными", но ориентирами социального развития.
    Именно это созвучие идей и социальных устремлений, ожиданий и настроений и делает их социальной силой, способной изменить ход развития истории, даже в том случае, казалось бы, неумолимого движения в противоположную сторону. Этому немало способствовал и кризис - кризис либеральных идей, господствующих в конце XIX - начале XX века, отсутствие новых социально ориентированных либеральных инициатив в период после Первой мировой войны XX века и широкая пропаганда неоконсервативной идеологии, предпринятая в обеих странах. Особенно способствовали этому неоконсерваторы второй волны, активно использующие идеи "отцов-основателей" неоконсерватизма: К.Н.Леонтьева и Ф.Ницше - в качестве своего рода методологии для своих собственных штудий.
    Революция 1917 года в России и сравнительно небольшой период Веймарской республики в Германии, ноябрьская революция в Германии 1918 года резко активировали интерес к неоконсерватизму, став даже теоретическим основанием "консервативной революции" в этой стране. Работы О.Шпенглера, М.Ван ден Брука, К.Шмитта, Э.Юнгера и т.д. по-своему адаптировали усвоение идей неоконсерватизма XIX века к нуждам XX века. Если, например, Ф.Ницше не был немецким националистом, сам национализм XIX века в Германии, объявляя формой национального невроза, но при этом говорил о превосходстве рас, то в немецком национал-социализме, где расизм стал господствующей доктриной, а теория превосходства немецкой расы стала основной мифологемой государственной идеологии, прямо связываемой с творческим наследием немецкого неоконсерватора. Ф.Ницше не был антисемитом и, скорее, яростно нападал на современную ему немецкую культуру за ее ксенофобический, звериный антисемитизм, но при этом вводя само понятие ressentiment'a в качестве объяснительной гипотезы христианства и революционных социальных явлений современности, полностью выводил их из противопоставления иудейской и арийской философии в качестве основного лозунга антисемитизма в национал-социализме.
    Изменившееся время по-своему переформулировало, реинтерпретировало взгляды и идеи, существовавшие задолго до этого. Второе поколение, "вторая волна" неоконсерваторов во многом изменила свое отношение к существующей современности и вместо ее полного отрицания, неприятия для себя этой действительности, как это было у "отцов-основателей", дистанцировавшихся от нее, неоднократно подчеркивающих свое отрицательное к ней отношение, "вторая волна" наоборот целиком и полностью пошла на сближение с господствующей властью, услужливо адаптировала идеи предшественников к нуждам текущей современности, к нуждам "злобы дня". Проблема состояла не в том, чтобы сохранить "пафос дистанции" от власти, как это делали "отцы-основатели", а скорее наоборот - в том, чтобы не остаться в тени, не остаться незамеченными властью. Создаются "гибридные" работы, в которых идеи неоконсерватизма сопрягаются с социализмом; неоконсерватизм предстает в обличии новой "пролетарской" идеологии, неоконсерватизм в себе как бы несет примирение стихии народного протеста и бюрократической диктатуры. Наиболее ярко в этом проявились такие крупнейшие неоконсерваторы Германии того времени, как О.Шпенглер, Т.Манн, Э.Бертрам, Э.Юнгер и К.Шмитт. Три первых неоконсервативных мыслителя уже к 1919 году создают свои программные произведения, в которых как бы было уложено их неоконсервативное видение мира, своеобразно вбирающее в себя социалистическую идею и весь предшествующий консервативный "прусский" опыт: это и "Прусская идея и социализм" О.Шпенглера (1919), и "Размышления аполитичного" Т.Манна (1918), и "Ницше" Э.Бертрама (1918). Все они поданы на конкурс, объявленный "Архивом Ницше", возглавляемым сестрой и душеприказчиком философа - Е.Ферстер-Ницше, к тому времени вдовой самого известного антисемита Германии конца XIX века - Б.Ферстера. Работы этого "Архива", собственно, и подготовили прото-фашистскую версию философии Ф.Ницше, оказали существенное влияние на феномен "идолизации" самого философа в культурной атмосфере Германии 20-30-х годов.
    В свою очередь именно эта "идолизация" немецкого неоконсерватора в Германии в России "табуировала" философию Ф.Ницше, что, однако, не означало, что идеи немецкого иррационалиста, хотя бы под видом философии "невидимого героя" не оказывала своего влияния на представителей так называемого "ницшеанского марксизма": А.В.Луначарского, А.М.Горького, А.А.Богданова и т.д. - крупнейших представителей социалистической культуры того же периода 20-30-х годов XX века.
    И если для немецких неоконсерваторов центральной стала тема соединения, мозаичного вкрапления, симбиоза традиционалистского неоконсерватизма с социализмом, но очищенным, препарированным "по-прусски", то в России, с ее относительно малой долей пролетариата, отсутствием высокоиндустриальной промышленности, отсутствием демократических и либеральных институтов, такой темой явилась объединяющая всю активность большевистского правительства мобилизационная индустриализация общества в качестве основной движущей силы социального прогресса. И средством для такого рода мобилизации, средством, в котором "ленинизм", как социализм "в одной отдельно взятой стране", перерастает в теорию, единое силовое движение к мировому революционному процессу, явилось в качестве "эзотерической" идеологии для правящей элиты: все то же своеобразно понятое "ницшеанство" и, в частности, концепция "воли к власти", усвоенная через псевдоромантические образы литературных героев А.М.Горького (образы: Данко, песен о Соколе, о Буревестнике), романов-утопий А.А.Богданова и других так называемых "пролетарских" писателей. Интересна сама "избирательность вкуса", само "избирательное сродство", которое проявили неоконсерваторы этих двух стран. Немецкие неоконсерваторы второй волны и, например, такой ее представитель как Мелер Ван ден Брук переводит Ф.М.Достоевского и, в частности, "Дневник писателя", в котором как бы концентрированы и антисемитские, и евразийские высказывания русского мыслителя. Тогда как А.Розенберг, хотя и вывозит из России "Протоколы сионских мудрецов", скомпилированные С.Нилусом, но крайне скептически оценивает историю самой России, ее евразийские теории и возможность их реализации, без привнесения организующего арийско-германского начала, и, в частности, оценивает Ф.М.Достоевского, которого рассматривает через оценки позднего Ф.Ницше. "Достоевский, - для А.Розенберга - это увеличительное стекло русской души, через его личность можно понять всю Россию в ее трудном для объяснения многообразии"cxlvi. Так какой же ее видит идеолог национал-социализма через призму личности Ф.М.Достоевского, рассмотренную сквозь аксиологическую переоценку ценностей, усвоенную им от Ф.Ницше?cxlvii. "Человечным с этого времени считалось, - пишет А.Розенберг, - все больное, сломленное, загнивающее. Униженные и преследуемые стали "героями", эпилептики - проблемами глубокого человеколюбия, такими же неприкасаемыми, как юродивые обленившиеся нищие Средневековья или Симон Стилитес"cxlviii. И особенно характерна оценка А.Розенберга революции 1917 года в России: "В 1917 году с "русским человеком" было покончено. Он распался на две части. Нордическая русская кровь проиграла войну, восточно-монгольская мощно поднялась, собрала китайцев и народы пустынь; евреи, армяне прорвались к руководству и калмыко-татарин Ленин стал правителем"cxlix. Эту точку зрения завершает следующий пассаж: "Из самоуверенной от беспомощности любви прошлых лет получился эпилептический припадок, проведенный в политическом плане с энергией умалишенного. Смердяков управляет Россией"cl.
    Именно такой взгляд на русскую революцию 1917 года со стороны неоконсерваторов Германии определил и почти весь комплекс отношений с социалистической идеологией в национал-социализме, хотя и оставил неизменным само направление движения в сторону "третьего пути" - пути, в котором, как отмечает Э.Юнгер: "...отождествляют понятия "консервативный" и "революционный"..."cli, собственно, и определившее саму "консервативную революцию" как революцию против революции, в том числе и против революции в том виде, в каком она произошла в России.
    Германская революция мыслилась как "поворот", "обращение вспять", назад, к древним испытанным средствам и способам жизнедеятельности. "Мы призываем к решительному безусловному, интегральному возврату, - пишет Ю.Эвола, - к нордически-языческой традиции"clii. В другом месте он восклицает: "Анти-философия, анти-гуманизм, анти-литература, анти-религия - таковы предпосылки"cliii. И символом такого возвращения становится вновь Ф.Ницше, но "правильный", как бы "вновь понятый", очищенный от напластований либеральных интерпретаций. "Освободите учение Ницше, - восклицает Ю.Эвола, - от его натуралистической стороны, рассматривайте "сверхчеловека" и "волю к власти" истинными лишь как сверхбиологические и сверхъестественные ценности и это учение сможет стать путем для многих, который приведет к великому океану