ейшем и создает "великие пирамиды" тоталитарного миропорядка не только Германии, но, главным образом, России, включающей "империю Гулаг" в качестве своего рода средства, мобилизующего и проводящего "догоняющее развитие". Появление феномена массы в начале XX века помимо О.Шпенглера было замечено и другими исследователями эпохи. Например, З.Фрейд, анализируя феномен массовой психологии, появившийся в период после Первой мировой войны, т.е., собственно, в те же годы, когда писался и "Закат Европы" О.Шпенглером, весьма сочувственно комментирует мнение французского психолога Ле Бона, который так охарактеризовал само это явление массы: "Следовательно, главные отличительные признаки находящегося в массе индивида таковы: исчезновение сознательной личности, преобладание бессознательной личности, ориентация мыслей и чувств в одном и том же направлении вследствие внушения и заражения, тенденция к безотлагательному осуществлению внушенных идей. Индивид не является больше самим собой, он стал безвольным автоматом"l. И именно этот человек: "безвольный автомат", "последний человек" Ф.Ницше, "полый человек" Т.С.Элиота, "человек массы" Ле Бона и З.Фрейда, деклассированный, лишенный корней и почвы, "человек асфальта" - станет строительным материалом, отмеченным "печатью зверя", нового государства - государства тоталитарного типа. Задача лишь состояла в том, чтобы, создав некую эрзац-идеологию, включающую в себя многие неоконсервативные мифы, "перетереть" в массу, в "лагерную пыль", отмеченную "печатью зверя" население государств, подвергшихся нашествию идеологов, как раз и использующих почти все механизмы, отмеченные Ле Боном: иррационализм, внушаемость, безволие, регрессию к сохраняющимся гипобулическим механизмам психики массового человека.
    И если либерализм, подобно кислоте, разъедая все связи индивида с почвой, традицией, государством, превращая индивида в существо экономическое, по преимуществу, подготавливал формирование массового человека, то и социализм, и неоконсерватизм в свою очередь заполняли образовавшиеся лакуны своей социальной мифологией, собственно, и ставили "печать зверя" на руку индивида, делая его "кирпичом", "винтиком" в огромной новой мегамашине нового государства, поскольку уже Первая мировая война самих буржуазных государств между собой лишила индивидов основной, основополагающей сущности экономического либерального индивида - частной собственности, сразу поставив его в положение деклассированного люмпенизированного человека массы, человека-"термита", "кочевника", "человека перекати-поле". Вновь же соединить разрозненное, разъединенное в условиях тоталитаризма смогла только новая социальная мифология консерватизма и социализма.
    Социальные мифы социализма и неоконсерватизма не только по-своему преодолевали люмпенизацию самого буржуазного общества, но и снимали в обществе нестабильность, напряженность, выступая мобилизующими и организующими скрепами, позволяющими как бы заново дифференцировать из аморфной, политически дезинтегрированной массы некое подобие классов, что по-своему решало и весьма актуальную в послевоенной Германии и России проблему избыточности, ненужности, количественной множественности людей. Это не было беспредельное вмешательство в личную жизнь людей, а скорее, обретение индивидами своей сугубо личной, политической, гражданской идентификации, смысловой значимости жизни, восстанавливающей, реконструирующей распавшиеся социальные связи. Мифы неоконсерватизма и социализма, имеющего к тому же статус научного, т.е. общезначимого и необходимого, пользуясь ницшеанской терминологией, переводили, транспонировали пассивный социальный нигилизм в новый активный нигилизм.
    Собственно, они сформировали так называемый "фашистский стиль" поведения в Германии и "интернационалистский" - в России: действие без надежды на личный успех, но во имя торжества социальной идеи, ведущей и мобилизующей индивида. Поколения - как заложники грядущего счастья, как краеугольные камни, лежащие в основании социальной пирамиды будущего общества. В рамках этой социальной мифологии появляется свой круг героев и мучеников, для которых сама смерть индивида становится "живым примером" грядущим поколениям, образцом беззаветного служения избранному идеалу. Образы "маленького барабанщика", "Данко" становятся примером для подражания и повторения подвига, жертвенной смерти, или жизни, принесенной в жертву грядущему. "Кто чувствует иначе, тот добровольно идет в сумасшедший дом"li - писал Ф.Ницше, рисуя образ этого "последнего", но в данном случае - тоталитарно чувствующего человека. Оставаясь в сущности своей нигилистическими, теории, отрицающие высшие трансцендентные ценности, присущие другим культурам, тоталитарные теории Германии и России: теории "консервативной революции" и "пролетарского интернационализма", его исторической миссии, сам нигилизм превращают в активистское учение, направленное в будущее.
    
ГЛАВА 3
ТОТАЛИТАРНЫЙ МИФ И ЕГО
ГОРИЗОНТЫ
    Пророчества сбываются по мере их реализации. Так же и мифы, тем более, мифы политические. Только в конце XX века история как бы проявила часть мифов, навеянных еще в конце века прошлого и начале нынешнего. Многое сбылось, правда, подчас не в тех формах, о которых говорили пророки, еще больше осталось своеобразными "заготовками" будущего. Так например, К.Н.Леонтьевlii дважды ошибся в частностях: Константинополь не стал центром православия, грядущим третьим Римом, и революционные катаклизмы произошли не в Париже, а, как ни странно могло показаться в 90-е годы XIX века, в России уже в 1917 году. Но контуры грядущего "феодального социализма", правда, уже выступающего под обликом "авторитарно-тоталитарного" "научного социализма" - большевизма, угаданы им весьма верно, со многими частными подробностями.
    К.Н.Леонтьев совершенно верно угадал, предугадал и новый социальный тип, новую антропологическую специфику людей, строителей будущего: "Но уж, во всяком случае, это новая культура, - писал неоконсервативный пророк, - будет очень тяжела для многих и замесят ее люди столь близкого уже XX века никак не на сахаре и розовой воде равномерной свободы и гуманности, а на чем-то ином, даже страшном для непривычных"liii.
    Точно так же "сбылись" и многие пророчества О.Шпенглера, который, оперируя такими мифологемами-словами, как "кровь", "деньги", "дух", писал: "И если изначально выборы были революцией в легитимных формах, то ныне эта форма исчерпала себя, так что теперь, когда политика денег становится невыносимой, свою судьбу снова "избирают" изначальными средствами кровавого насилия"liv. Напомним, что писалось это накануне прихода национал-социалистов к власти и являлось и пророчеством их прихода, и своего рода оправданием. И более того, пророк не всегда удерживается в своем визионерстве, когда предрекает: "Однако тем самым деньги приходят к концу своих успехов и начинается последняя схватка, в которой цивилизация принимает свою завершающую форму: схватка между деньгами и кровью. Появление цезаризма сокрушает диктатуру денег и ее политическое оружие - демократию... Меч удерживает победу над деньгами, воля господствовать снова подчиняет волю к добыче"lv.
    Весь гиератический пафос пророчества, отлитый в лапидарные формы не только не скрывает, но, скорее, делает лозунговой, транспарантной саму политическую сущность высказывания философа - мифолога. Миф как бы разворачивает всю свою синкретически синтетическую форму и, наполняясь политически злободневным содержанием, начинает выступать некоей изначально примордиальной формой, в которой происходит осознание современного политического конфликта. Конфликт поднимается тем самым на высоту, обретает пафос апеллирующей к столь же примордиально вне историческому подсознанию народа, индивида, воспринимающего эти мифы. Тем самым миф вползает в историческую действительность, наполняется ее содержанием и становится актуальным для живущих, переживающих ее индивидов, становится смыслом и значением самой действительности и переживаемого момента истории.
    В отличие от "мифов запрета", подобных, скажем, мифу об Эдипе или "мифов сопротивления" - миф о Прометее, политический миф - это всегда "миф-пророчество", сделанный всегда по столь же инвариантной архетипической схеме, как миф о борьбе "добра и зла", с завершающей и окончательной победой положительного начала. Архетипический дуализм борьбы света и тьмы, белого и черного и т.д. не завершается диалектическим переходом, слиянием противоположностей своеобразным "unio mystika", а полной победой, вытеснением одной противоположности за счет другой, символически обозначающей как бы окончание процесса и достижение желаемого идеала. Именно поэтому политический миф, "миф-пророчество" всегда апологетически направлен в сторону желаемого идеала и всегда несет в себе явную или неявно выраженную идеологическую нагрузку, которая как смысл и цель мифа отражает, собственно, политическую доминанту любой мифологической истории. Тем самым миф как бы обретает горизонт, перспективу своего прочтения и интерпретирования на социально-политическом уровне, хотя при этом и остаются во всей своей полноте другие аспекты мифа: его литературно-художественные, исторические особенности и т.д. Наиболее яркий пример - социалистический миф о грядущем пришествии коммунизма, который появляется и обретает свою силу как раз в разгар первоначального становления противостоящего ему капитализма и всю предшествующую историю реинтепретировал как незатухающую борьбу оппозиций, борьбу классов, которая должна, уже в ближайшем будущем, неизбежно завершиться победой одной из сторон оппозиции, несущей как бы завершение долгого исторического процесса и своего рода конец истории, как истории борьбы и противостояния.
    В качестве инвариантной схемы миф о грядущей победе коммунизма несет в себе все ту же уже известную христианскую модель мифа об искуплении, избавлении и грядущем спасении всего человечества путем своего рода искупительной жертвы - пролетариата, который ради спасения человечества приносит себя в жертву грядущего социального счастья - коммунизма. При этом сама социалистическая мифология носит циклический характер: начинаясь с первобытно общинного коммунизма - первичной и примордиальной фазы - мифология завершается через цикл метаморфоз и перипетий уже научно обоснованным и неизбежно приходящим коммунизмом, задающим цель и смысл историческому движению человечества в потоке и процессе его онтологического существования. Процесс движения общества от одной фазы своего развития к другой в научном коммунизме, в отличие от коммунизма утопического, обеспечивается не рабством, лежащим в основании социальной пирамиды, но "техникой", новым фактором, который привнес в социалистическую мифологию XIX век.
    Вместе с тем, фактор техники неоднозначно был воспринят в обоих тоталитарных режимах: Германии и России. В более отсталой в промышленном отношении России техника, бурный ее расцвет и развитие, наряду с дешевым "рабским" трудом политзаключенных империи "ГУЛАГ", стала весьма существенным фактором "догоняющего" развития. Под неусыпным контролем партии усиленно развивалась и "пролетарская" наука. Хотя при этом следует отметить, что развитие и "техники", и "науки", помимо того, что они являлись фактором "догоняющего развития" еще и носили явный мобилизационный характер, были направлены, в основном, в сторону милитаризации самой экономики и почти не сказывались на благосостоянии, "качестве жизни" населения тоталитарного государства. Неизменным оставался предельно дешевый "рабский" труд как фактор экономического развития, природные ресурсы, импортируемые за рубеж и огромная интенсификация простого "мускульного" труда, доведенная до рекордных высот, вроде "стахановского движения".
    Движение вперед, к прогрессу социалистического, а затем и коммунистического общества, обещанного в будущем, обеспечивалось не за счет открытий науки и опережающего развития техники и новых технологий, а скорее за счет количественного "человеческого" фактора, за счет избыточной массы постоянно возобновляемого, люмпенизированного пролетариата, рекрутируемого из разоренной и униженной крестьянской части населения. Научные центры превратились в "шарашки", руководимые органами государственной безопасности, производственные коллективы - в промышленные трудовые зоны, предельно милитаризированные по продукции, выпускаемой этими производствами. Сельское население, потеряв паспорта и тем самым право на гражданство, право на перемещение, право на землю, на собственность, было объединено в разновидность военных мобилизационных поселений - колхозов и совхозов, работа в которых, при всей ее интенсивности, оценивалась в весьма условных единицах - трудоднях, строго фиксированных по качеству и количеству труда. Партия поглотила в себе общество, идеологизировав его, сделала своеобразным инструментом политики государства. Прежний атомизированный, скептический человек либеральной идеологии был насильственно заменен на нового человека - человека тоталитарного общества: человека подчинения, веры в вождя, партию, государство.
    В отличие от левого тоталитаризма социалистической идеологии, правый тоталитаризм национал-социализма, фашизма Германии и Италии основывался на иных принципах, отличных социо-культурных традициях буржуазно-парламентарной культуры, сохранившей многие феодально-аристократические традиции и предрассудки. И фашизм в Италии, и национал-социализм в Германии, в отличие от тоталитарного социализма в России, были своеобразным альянсом, соединением социалистической идеологии с консервативной правящей элитой. И тем не менее, и это, пожалуй, самое главное, и правый, и левый тоталитаризм, тоталитаризм России, Германии и Италии сходны, при всех частных отличиях, в главном - в отрицании политической демократии, буржуазного парламентаризма, любой оппозиции, манихействе идеологии (кто не с нами, тот против нас; черно-белый спектр восприятия действительности), в полном подчинении индивида государству, партии, вождю, в зоологическом антисемитизме, т.е. ксенофобии, доведенной до уровня основного императива внешней и внутренней политики.
    Являясь по духу, происхождению, традиции представителями буржуа, буржуазной культуры, лидеры правого тоталитаризма: фашисты и национал-социалисты Италии и Германии - панически, судорожно боялись коммунистов, стоящих во главе пролетариата, грозящего революционными потрясениями. А так как, в основном, лидеры коммунистического движения как в России, так и в Европе, в частности, в Германии и Италии являлись выходцами из еврейского гетто, были евреями, то и само движение коммунистического интернационала явилось национально окрашенным, породившим впоследствии теорию "сионистского заговора", легко усвоенную в рамках откровения "Протокола сионских мудрецов", возникшего под пером русских антисемитов еще в начале XX века. Это была прямая апелляция к основным рудиментарным инстинктам обывателя: ненависти, зависти, мести, - возведенных в ранг политической теории и ставших тем самым, так же как и в левом тоталитаризме с их тезисом о классовой борьбе, фактором, определившим социальную динамику самого тоталитарного общества.
    Что касается фактора науки и техники, правый тоталитаризм так же подверг их идеологической чистке, только в отличие от классового критерия, основным критерием стал фактор расовый, определяющий пригодность того или иного направления науки и техники по принципу крови, расы, нации. Взамен вытесненной за пределы Германии научной субкультуры ученых еврейской национальности весьма активно расплодились специалисты по "нордической", "арийской" философии и культуре. Духовный вакуум заполнили мистические культы и союзы, ордена, исследующие мифические корни арийских предков, выступившие с тезисом о "бунте крови и жизни" против плоской неарийской рассудочности и критического рационализма предшествующей буржуазной культуры, жизни против мышления. Выступая с позиций широко понятой стихии жизни против узко понятого рационализма как правый, так и левый тоталитаризм практически широко распахнул двери иррационалистическим направлениям философии, психологии, "паранауки" вроде "философии жизни", "глубинной психологии" и "астрологии" - направлениям, вплотную сливающимся с мифологией, оккультизмом и мистикой.
    В России аналогом "философии жизни", ее своеобразным вариантом явилась так называемая "диалектика", трактующая о мистическом совпадении противоположностей, находящихся в борьбе; "диалектическая логика", говорящая о совпадении противоречий, их взаимопереходе; аналогом "глубинной психологии" стал экономический редукционизм, усматривающий во всей полноте психической жизни только лишь экономический фактор; тогда как "астрологию" как науку взаимозависимости индивида от космоса заменил "исторический материализм", трактующий индивида в качестве "винтика", "песчинки", сливающейся в своем движении с массой, коллективом и в этом, и только в этом смысле участвующей в мировой истории: пылинки, сгорающей в сиянии рукотворного космоса тоталитарного государства. Только "пролетарская наука" - марксизм-ленинизм, марксистская диалектика могла позволить расцвет классовой биологической науки - "лысенковщины", надолго отбросившей некогда ведущую российскую генетику; только марксизм-ленинизм, как "единственно верное", а потому "всесильное" учение могло позволить себе выведение новой антропологической сущности - "советский человек", "homo sovieticus", как разновидность все той же буржуазной евгеники; только марксизм-ленинизм мог, отрицая расовые и национальные отличия, заявить о создании новой всечеловеческой, бесклассовой общности - советский народ.
    Отдельно следует оговорить и значение такого сравнительно нового механизма социальной политики XX века как партии, партии массового общества, впервые заявившие о себе как о структуре власти, которая может поглотить и само общество, и государство, и его властный аппарат. Являясь формой организации массового общества XX века, партия представляет собой властную структуру, которая не только и не столько объединяет индивидов по политическим и духовным интересам и ориентациям, но прежде всего как бы "замещает", вытесняет существовавшие прежде механизмы воздействия государства и государственной власти в их примитивной форме прямого насилия на широкие социально-политические, идеологические, организационные формы включения индивида в упорядоченное движение коллектива, включение его воли в коллективную волю индивидов - массу. Тем самым партия и осуществляет, собственно, саму политическую власть, политику того или иного тоталитарного государства. Не партии в государстве, представляющие парламентарным путем весь спектр мнений и политических пристрастий в обществе, но "Партия" как "Государство", охватывающее индивида с момента его появления на социальном поле в качестве гражданина, до момента прекращения его социально значимой активности. Такое понимание партии - явление, сугубо связанное с тоталитарными режимами XX века, в корне порывающее с прежними представлениями о партии, как клубе по интересам, пристрастиям, традиции, - демократической в своей основе, допускающей широкий плюрализм пристрастий и вкусов, возможность высказывания мнений.
    Тоталитарная партия - партия тоталитарного типа - ничего общего не имеет ни с демократией, ни с либеральной свободой мнений. Это по-своему четко дифференцированная структура, подобная средневековому ордену иезуитов, "ордену меченосцев" с жесткой регламентацией, иерархией и уровнями подчинения и соподчинения, с казарменной дисциплиной для ее членов. Так называемый принцип демократического централизма, только по названию "демократический", на практике - эффективное средство, механизм давления "большинства" членов партии на так называемое "меньшинство", суровый аппарат для борьбы с еретическим отступничеством и инакомыслием. Зубчатые колеса партийной дисциплины, "демократического централизма", активно перемалывают любое субъективное мнение в "лагерную пыль" партийной дисциплины и единомыслия, единодушия.
    Вместо множества центров политических сил, политических властей, конкурирующ