меет в виду  деньги,  тогда  еще  куда  ни  шло,  можно  с  ним
согласиться. Но я, кроме денег, ценю в жизни спокойствие,  и...  знаете,
еще ради чего стоит, по-моему, жить?.. Ради женщины. Надо иметь  близкое
существо, чтобы делиться с ним печалью и радостью. Все мы смертны -  это
верно! Перед лицом смерти  человек  бессилен.  That's  not  my  business
, - как говорят англичане. Но пока  ты
жив, надо  с  кем-то  поделиться  своим  достоянием,  своим  добытком  -
деньгами, почетом или славой... Будь  на  Луне  даже  алмазные  россыпи,
какой в них толк, если некому их оценить?  Так  и  человек:  надо,  чтоб
кто-то его оценил. Вот я и думаю: кто же оценит меня, как не  женщина  -
бесконечно  добрая,  преданная,  горячо  любимая  и   безраздельно   мне
принадлежащая. Без этого душевный покой невозможен,  а  без  него  жизнь
теряет всякий смысл. Это вам говорит не романтик, не поэт, а коммерсант,
человек практического склада. Иметь рядом близкое,  дорогое  существо  -
это и есть цель  в  жизни.  А  там  что  бог  даст.  Вот  моя  жизненная
философия.
   Хотя  Поланецкий  утверждал,  что   говорит,   как   коммерсант,   он
размечтался; летний вечер и  присутствие  молодой  девушки,  которая  во
многом соответствовала его идеалу, подействовали на него. Видимо,  он  и
сам это почувствовал.
   - Вот как я смотрю на жизнь, хотя далеко не всем это  высказываю.  Но
сегодня вот потянуло на откровенность; права была пани Эмилия: с вами за
день ближе сойдешься, чем с другим за  год.  Это  все  ваша  бесконечная
доброта, наверно. Ах, как было бы глупо не поехать в Кшемень! А теперь с
вашего позволения буду часто сюда приезжать.
   - Приезжайте, пожалуйста... когда захотите.
   - Спасибо.
   Они протянули друг другу руки, словно заключая союз между собой.
   Ведь и он ей очень  понравился  -  энергичный,  с  живыми  глазами  и
обрамленным темной шевелюрой открытым, мужественным лицом. С ним повеяло
в Кшемене чем-то новым, чего ей так не хватало,  -  словно  раздвинулись
горизонты, замкнутые до той поры прудом да ольховником. И за  один  этот
день они сблизились, насколько это вообще возможно за день.
   Наступило молчание, но и молча  они,  казалось,  шли  и  шли  вперед.
Марыня подняла руку, указывая на встающий из-за ольховника свет.
   - Луна, - сказала она.
   - Да, луна! - повторил Поланецкий.
   Красная, с колесо, луна медленно выкатывалась из-за деревьев. Но  тут
залаяли собаки, из-за дома донесся  стук  экипажа,  и  минуту  спустя  в
гостиной, куда перед тем внесли лампу, показался Плавицкий.
   Марыня перешла с террасы в гостиную, с нею - и Поланецкий.
   - Ничего особенного, - сказал Плавицкий. - Просто неожиданно  заехала
Хромецкая; они думали, она скоро уедет,  и  не  дали  нам  знать.  Ямишу
немного нездоровится, но он собирается завтра в Варшаву. А  она  обещала
навестить нас послезавтра.
   - Значит, все благополучно? - спросила Марыня.
   - Выходит, так. А вы что делали?
   - Лягушек слушали, - сказал Поланецкий, - и наслаждались.
   - Что ж, и лягушки зачем-то созданы, не буду на  бога  роптать,  хотя
они спать мне не дают. Марыня, вели-ка чай подавать.
   Чай уже ждал их в соседней комнате. За столом Плавицкий рассказывал о
визите к Ямишам. А молодые люди молчали, лишь  по  временам  обмениваясь
сияющими взглядами, и на прощанье крепко пожали друг другу руки.
   Ложась спать, Марыня испытала тяжесть во всем теле,  как  от  сильной
усталости, но усталость эта была особенная, приятная. И, опуская  голову
на подушку, она думала не о том, что завтра - понедельник, начало  новой
хлопотной будничной недели; думала она о Поланецком, и в ушах ее звучали
слова: "Кто оценит меня, как не женщина - бесконечно добрая,  преданная,
горячо любимая и безраздельно мне принадлежащая".
   А Поланецкий, закуривая в постели папироску, говорил себе: "И  добра,
и мила, и собой хороша, чего же больше?"

ГЛАВА III

   Наутро погода была  пасмурная,  и  Марыня  проснулась  с  неспокойной
совестью. Ей казалось, что вчера, словно подхваченная каким-то течением,
она позволила себя  увлечь  слишком  далеко  и  повела  себя  как  самая
настоящая кокетка. И  это  было  тем  неприятней,  что  Поланецкий  ведь
приехал за деньгами. Вчера она об  этом  позабыла,  а  сегодня  говорила
себе: "Он, наверно, решил, что я хочу его завлечь и задобрить", - и  при
мысли об этом вся кровь бросилась ей в  лицо.  В  ней,  девушке  прямой,
самолюбивой, все возмущалось от сознания, что  ее  могут  заподозрить  в
хитрости. И одно  лишь  это  предположение  сразу  настроило  ее  против
Поланецкого. Особенно мучительно было знать, что кшеменьская касса пуста
и вообще у них нет ни  гроша,  а  если  что  и  появится  после  продажи
магерувской земли, отец  прежде  Поланецкого  постарается  удовлетворить
других, полагая долги им  более  важными.  И  хотя  она  поклялась  себе
сделать все, чтобы  долг  непременно  и  без  проволочек  был  возвращен
Поланецкому,  но  понимала,  как  мало  от  нее  зависит.  Отец   охотно
предоставляет ей  вести  хозяйство,  но  денежные  дела  ведет  сам,  не
спрашивая ее совета. Тактика его в  этом  отношении  сводилась  к  тому,
чтобы всеми правдами и неправдами отделываться от кредиторов, отводя  им
глаза несбыточными планами и обещаниями, в которые он сам  не  верил.  И
так как взыскивать по закладным - дело вообще  хлопотное  и  волокитное,
которое можно оттягивать чуть не до бесконечности,  Плавицкий  благодаря
своей тактике до сих пор оставался владельцем Кшеменя.  В  конце  концов
все это грозило полным и неизбежным крахом, но покамест  старик  всерьез
уверился, что у него "практический ум", и советы и мнения дочери  слушал
с крайней неохотой, угадывая за  ними  сомнения  в  его  "практичности",
очень задевавшие его самолюбие.
   Эта пресловутая практичность со всеми вытекающими  последствиями  уже
принесла Марыне немало огорчений. И жизнь ее, исполненная труда на  лоне
природы,  разве  лишь  со   стороны   могла   показаться   идиллической.
Приходилось испытывать немало  неприятностей  и  унижений,  и  спокойное
выражение ее лица говорило не только о кротости, но и о большой выдержке
и силе характера. Однако никогда еще, как ей казалось, не попадала она в
положение более унизительное, чем сейчас.
   "Лишь бы хоть он ни в чем меня не заподозрил", - повторяла она  себе.
Но что тут можно было сделать? Первой ее мыслью было поговорить  с  ним,
прежде чем он увидится с отцом, и чистосердечно  открыть  ему  положение
дел как человеку, которому доверяешь. Но потом она подумала,  что  такой
разговор может быть  истолкован  как  попытка  разжалобить,  упросить  о
снисхождении, а значит, обернется новым унижением. Тем не менее  Марыня,
вопреки  всему,  возможно,  и  пошла  бы  на  это,  не  догадывайся  она
полуинтуитивно, с женской чуткостью к своим и чужим душевным  движениям,
что встреча их не случайна, что между  ними  уже  что-то  есть  иди,  во
всяком случае, обнаружится в будущем. А  коли  так,  всякое  откровенное
объяснение  исключено.  Оставалось  только  одно:  увидеться   и   своим
поведением развеять вчерашнее впечатление, порвать  протянувшиеся  между
ними нити взаимной симпатии и предоставить ему полную свободу  действий.
Такой  выход  казался  самым  приемлемым,  и,  узнав  от  прислуги,  что
Поланецкий уже встал, напился чаю  и  пошел  пройтись  к  проселку,  она
решила разыскать его.
   Это оказалось несложным: он уже вернулся  и,  стоя  за  увитым  диким
виноградом крыльцом, ласкал тех самых собак, которые  с  такой  радостью
кинулись к нему накануне.  Марыни  он  не  заметил,  и  она,  спускаясь,
услышала его голос:
   - Что, песики, еду небось получаете, а дом кто будет сторожить? И  на
чужих не лаете, даже еще ласкаетесь. Ах, глупые дворняги, ах, дармоеды!
   Трепля их по белым головам, он вдруг в просвете между листьями увидел
Марыню и кинулся к ней с сияющей улыбкой.
   - Добрый день! А я тут с собаками беседую. Как спали?
   - Благодарю, хорошо, - сказала она и холодно  протянула  руку;  а  он
глядел на нее во все глаза, не скрывая радости и удовольствия.
   Бедная Марыня тоже ему обрадовалась, обрадовалась от души. И сердце у
нее сжалось оттого, что на его искреннее приветствие нужно отвечать  так
сдержанно и церемонно.
   - Вы по хозяйству вышли? Разрешите мне с вами. Я  сегодня  же  должен
возвратиться, поэтому хочется с вами побыть. С удовольствием погостил бы
подольше, да, видит Рог, не могу. Но теперь уж узнал сюда дорогу.
   - Милости просим, если будет время.
   Поланецкий посмотрел на нее  с  недоумением,  только  сейчас  обратив
внимание на ее ледяной тон и каменное лицо. Марыня ошибалась, думая, что
он поступит так же, как поступили бы  другие:  возьмет  ее  тон.  С  его
живостью и непосредственностью он не мог не спросить напрямик о причине.
   - Вы чем-то огорчены?
   - Нет, вам просто показалось... - смешалась она.
   - Неправда. Я вижу прекрасно, и сами вы знаете, что не показалось. Вы
такая сейчас, как в первый вечер. Но тогда я сам был виноват,  заговорив
некстати о деньгах. Вчера я попросил прощения, и все было  хорошо  -  да
еще как! А нынче опять. Скажите, почему?
   Самый  изощренный  дипломат   не   поставил   бы   Марыню   в   более
затруднительное  положение.  Ей  казалось,  она  оттолкнет   его   своим
поведением, а добилась обратного. Этот вопрос в упор задавался тоном  не
охладевшего, а незаслуженно обиженного человека.
   - Скажите откровенно, что произошло? - продолжал он. - Скажите, прошу
вас! Если вы считаете, как ваш отец, будто вчера я был гостем, а сегодня
- кредитор, это же глупость... то  есть  ерунда!  Я  различий  таких  не
признаю и никогда не буду вашим кредитором! - скорее уж должником,  я  и
сейчас в долгу перед вами за вашу вчерашнюю доброту. И, видит  бог,  как
бы мне хотелось остаться вашим должником.
   С этими словами он заглянул ей в глаза  в  надежде  вызвать  давешнюю
улыбку; но Марыня, хотя сердце у нее сжималось, не отступила  от  своего
решения: во-первых,  потому,  что  оно  уже  принято,  а  во-вторых,  из
опасения,  как  бы,  признав  его  правоту,  не  пришлось  пускаться   в
объяснения.
   - Уверяю вас, - сказала она не совсем твердо, - вы или вчера меня  не
поняли, или сегодня.  Я  всегда  одинакова  и  буду  рада,  если  у  вас
сохранятся добрые воспоминания о нас.
   Любезные слова, но в устах девушки, настолько непохожей на вчерашнюю,
что на лице Поланецкого изобразилось раздражение и гнев.
   - Если вам угодно, чтобы я сделал вид, будто верю вам,  извольте.  Но
унесу все равно убеждение: в деревне в  воскресенье  ведут  себя  иначе,
нежели в понедельник.
   Марыню  это  задело;  значит,  Поланецкий  успел  уже   невесть   что
вообразить об их отношениях.
   - Я, право, не виновата, - скорее печально, чем серди  то,  возразила
она и ушла под предлогом, что торопится к отцу.
   Оставшись один, Поданецкий со злостью отогнал  собак,  которые  опять
стали ластиться к нему.
   "Что же ото такое? - рассуждал он сам с собой. - Вчера мила,  сегодня
дуется. Будто подменили! Кик это глупо и пошло! Вчера - родня, а нынче -
кредитор! Как можно так рассуждать! И кто дал ей право третировать меня,
как тварь последнюю? Что я, ограбил кого-нибудь? И вчера  небось  знала,
зачем я приехал. Хорошо же! Хотите видеть во мне кредитора  -  извольте!
Пропади оно все пропадом!"
   Марыня вбежала к отцу. Плавицкий уже встал и в халате сидел за столом
с разложенными бумагами. Обернувшись, он поздоровался и снова  углубился
в чтение.
   -  Папа,  -  сказала  Марыня,  -  я  пришла  поговорить  насчет  пана
Поланецкого, ты...
   - Я с твоим Поланецким в  два  счета  управлюсь,  -  перебил  он,  не
отрываясь от бумаг.
   - Не думаю. Мне, во всяком случае, хотелось бы возвратить ему долг  в
первую очередь, чего бы нам это ни стоило.
   Плавицкий повернулся и посмотрел на дочь.
   - Как прикажешь тебя понимать: это опека над ним  или  надо  мной?  -
спросил он ледяным тоном.
   - Это дело нашей чести...
   - И ты полагаешь, я нуждаюсь в твоих советах?
   - Нет, но...
   - К чему вообще этот пафос! Что с тобой сегодня?
   - Папа, я прошу тебя, ради всего...
   - А  я  тоже  прошу  предоставить  это  мне.  Ты  меня  от  хозяйства
отстранила, я уступил, потому что не хочу отравлять оставшиеся мне  годы
ссорами с родной дочерью. Но не лишай  меня  хотя  бы  последнего  угла,
единственной этой комнаты, и не вмешивайся не в свое дело.
   - Папочка, я ведь прошу только...
   - Чтобы я на хутор перебрался? Какую же избу ты мне предназначаешь?
   Пафос Плавицкий считал, видимо, своей привилегией: он даже привстал в
своем персидском халате, ухватясь за ручки кресла, - ни  дать  ни  взять
король Лир, который всем своим видом давал понять бездушной дочери,  что
вот-вот рухнет, сраженный ее жестокостью. У Марыни слезы навернулись  на
глаза, горькое сознание своего бессилия подступило к горлу. Она постояла
с минуту молча и, боясь расплакаться, сказала тихо:
   - Прости, папа...
   И вышла из комнаты.
   А через четверть часа в ту же комнату вошел  по  приглашению  хозяина
Поланецкий, раздраженный и злой, хотя старавшийся не показывать вида.
   Плавицкий  поздоровался,  усадил  его  на   стул,   предусмотрительно
поставленный рядом.
   - Скажи, Стах, - заговорил он, кладя Поланецкому  руку  на  плечо,  -
ведь ты не собираешься крова  нас  лишить?  И  не  желаешь  смерти  мне,
который тебя встретил, как  родного?  И  дочь  мою  не  хочешь  оставить
сиротой, Не правда ли?
   - Ни крова, ни жизни лишать я вас не собираюсь, - отвечал Поланецкий,
- и дочь чтобы ваша осталась сиротой, тоже не желаю. И прошу таких вещей
не говорить, вы этим ничего не добьетесь, а мне неприятно это слушать.
   - Хорошо,  -  ответил  Плавицкий,  несколько  задетый  тем,  что  его
прочувственная речь не произвела должного впечатления. - Но не  забывай,
что ты бывал в моем доме еще ребенком.
   - Да, бывал, с матерью, которая приезжала и после смерти тети  Елены,
потому что вы процентов не платили. Но это не имеет никакого отношения к
делу. Долг  числится  за  вами  двадцать  один  год.  С  процентами  это
составляет двадцать четыре тысячи рублей. Для  круглого  счета,  скажем,
двадцать. Но эти двадцать тысяч вы обязаны вернуть, я для этого приехал.
   - Приехал из-за денег... - поник Плавицкий головой.  -  Допустим;  но
почему же, Стах, вчера ты был совсем другой?
   Поланецкого, который полчаса назад о том же спрашивал Марыню,  вопрос
этот совсем вывел из себя. Сдержавшись, он сказал:
   - Давайте перейдем к делу.
   - Не возражаю; но позволь мне сперва  сказать  несколько  слов  и  не
перебивай. Ты говоришь, процентов не платил. Верно. Но знаешь,  какой  у
меня был расчет? Твоя мать не весь свой капитал мне отдала, не  знаю,  к
вашей ли пользе, но это дело другое. Она бы  и  не  могла  без  согласия
опекунского совета. Так вот. Взял я деньги и подумал про себя:  осталась
женщина одна с ребенком на руках, неизвестно еще,  как  у  нее  сложится
жизнь, пускай хоть эти деньги, отданные в  долг,  останутся  у  нее  про
черный день, пусть проценты нарастают, со временем они ей пригодятся.  И
с тех пор я все равно что ваша сберегательная касса. Твоя мать дала  мне
двадцать тысяч, а сейчас за мной двадцать четыре. Видишь, сколько! И  ты
за это хочешь мне отплатить неблагодарностью?
   - Дорогой дядюшка, - сказал Поланецкий в ответ, - да вы, никак,  меня
за дурака или слабоумного принимаете. Предупреждаю заранее: меня на  эту
удочку не поймаешь. Вы сказали, мне двадцать четыре тысячи  причитается,
где же они? Верните мне их в таком случае! И пожалуйста, без этих жалких
слов...
   - А ты имей, пожалуйста, терпение и не горячись, хотя бы из  уважения
к моему возрасту, -  полным  оскорбленного  достоинства  тоном  возразил
Плавицкий.
   - Мой компаньон через месяц вносит двенадцать тысяч в одно дело,  моя
доля составляет столько же. Я, кажется, ясно сказал и еще  раз  заявляю:
после двух лет бессмысленной переписки я  не  могу  и  не  желаю  больше
ждать.
   Плавицкий облокотился на стол, молча прикрыв рукою лицо.
   Поланецкий с растущей неприязнью смотрел на  него,  ожидая  ответа  и
спрашивая себя: "Кто он,  плут  или  безумец?  Или  законченный  эгоист,
который добро и зло меряет собственной  выгодой?  Или  воплощенье  того,
другого и третьего?"
   Плавицкий по-прежнему сидел, заслонив лоб, и молчал.
   - Мне все-таки хотелось бы знать... - начал Поланецкий.
   Но тот сделал знак, чтобы не мешал.
   Наконец отнял руку от лица: оно сияло.
   - Стах, - сказал он, - к чему  нам  ссориться,  когда  такой  простой
выход есть?
   - Какой?
   - Мергель!
   - Что?!
   - Привози своего компаньона, найди специалиста, пусть залежь  оценит,
и втроем оснуем компанию. Твой... как бить  его,  Бигель,  пусть  вносит
свою долю, ты тоже доплатишь, если нужно, - и дело пойдет, прибыль можно
получить колоссальную.
   Паланецкий встал.
   - Извините, но я не привык, чтобы надо мной  насмехались.  Мне  нужны
деньги, а не мергель, и все, что вы говорите,  -  глупые  и  недостойные
уловки.
   Наступило тягостное молчание. Плавицкий нахмурил лоб и насупил  брови
с видом разгневанного Юпитера. С минуту он взглядом испепелял смельчака,
потом, шагнув к стене, на которой висело оружие, снял с гвоздя охотничий
нож и протянул Поланецкому.
   - Есть и другой выход: убей! - И распахнул полы халата, но потерявший
терпение Поланецкий оттолкнул его руку.
   - Перестаньте ломать комедию! - повысил он голос. - Я не желаю терять
время на пустые разговоры. Хорошо, я уезжаю, надоели вы мне  вот  так  с
вашим Кшеменем, но имейте в виду,  первому  попавшемуся  маклеру  продаю
закладную, даже за полцены, уж он-то не станет с вами церемониться.
   -  Иди!  -  театральным  жестом  простирая  руку   вперед,   вскричал
Плавицкий. - Продавай жидам родное гнездо, но  помни:  мое  проклятие  и
тех, кто здесь жил, всюду настигнет тебя!
   С побледневшим от ярости лицом Поланецкий выскочил из комнаты, ища  в
гостиной шляпу и бранясь на чем свет стоит. Шляпа  наконец  нашлась,  но
только он хотел пойти посмотреть, не подана ли бричка, как вошла Марыня.
При виде ее  он  поостыл  немного,  но,  сообразив,  что  она  всем  тут
заправляет, снова вспылил:
   - Прощайте! Не желаю больше иметь никакого  дела  с  вашим  батюшкой.
Вместо того чтобы вернуть деньги, он  сначала  меня  благословил,  потом
мергель предложил,  а  напоследок  проклял.  Ничего  себе,  оригинальный
способ платить долги...
   В  первую  минуту  Марыня  хотела  протянуть  ему  руку  и   сказать:
"Негодование ваше мне понятно. Я сама была только что у отца, упрашивала
его уплатить вам в  первую  очередь.  Вы  вольны  поступать  с  нами,  с
Кшеменем как вам угодно, но не вините меня в злонамеренности, не думайте
обо мне плохо".
   Рука  уже  готова  была  протянуться,  слова  -  слететь  с  губ,  но
Поланецкий, распалясь, совсем потерял самообладание.
   - Довожу это до вашего сведения, - прибавил он, - потому что в первый
вечер, когда я заговорил о деньгах, вы изволили оскорбиться  и  отослали
меня к отцу. Благодарю за дельный совет, но он выгоден вам,  а  не  мне,
так что о дальнейшем я уж сам позабочусь.
   Марыня закусила губы, на глазах  ее  выступили  слезы  негодования  и
обиды.
   - Вы, конечно, можете меня оскорблять, заступиться за меня некому,  -
вскинув голову, сказала она.
   И пошла к двери, чувствуя себя безмерно униженной и думая с  горечью:
вот награда за труд, в который она вкладывает все силы, весь  пыл  своей
юной, чистой души. Поланецкий понял,  что  хватил  через  край.  Он  был
отходчив, и гнев его моментально сменился жалостью. Он кинулся  было  за
ней, готовый просить прощения, но поздно: Марыня удалилась.
   Это еще больше его разъярило. Но злился он теперь и на  самого  себя.
Ни с кем не простясь, уселся он в бричку, которую тем временем подали  к
крыльцу, и покинул Кшемень. Гнев