Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
отправился к Бигелю, предложив
использовать все наличные деньги, а также кредит для оптовой закупки
зерна.
Бигель вначале испугался - но его обыкновенно всякое начинание
пугало. Поланецкий, впрочем, не скрыл, что это операция крупного
масштаба, от которой зависит вся их дальнейшая судьба. Полная неудача
была маловероятна, зато в случае успеха они сразу становились
состоятельными людьми. Что из-за нехватки зерна цены на него и за
границей подскочат, было заранее ясно. Можно было также ожидать, что
возможность сделок с иностранными хлеботорговцами будет ограничена; но
это едва ли коснется контрактов, заключенных перед тем. Так или иначе
повышение цен на внутреннем рынке сомнений не вызывало. И Поланецкий,
насколько был в силах, все это прикинул и рассчитал, так что Бигель как
человек здравомыслящий при всей своей осторожности не мог не признать,
что шансы у них есть и жаль их упускать.
После нескольких совещаний он наконец сдался, и Поланецкий настоял на
своем: главный комиссионер фирмы Абдульский в скором времени выехал за
границу с полномочиями закупать зерно этого и будущего урожая.
Вслед за Абдульским отправился в Пруссию Бигель, и Поланецкий остался
один во главе фирмы, трудясь с раннего утра до позднего вечера и почти
нигде не показываясь.
Но в предвкушении больших барышей, которые откроют ему широкое поле
деятельности в будущем, он не замечал, как летело время. Взялся за это
дело и вовлек в него Бигеля Поланецкий прежде всего потому, что считал
его прибыльным. Но были у него и другие соображения. Их торговый дом,
его операции предоставляли ему слишком тесное поприще, не дававшее - он
это чувствовал - приложить все силы и способности, применить свои
специальные знания. И какие это, в сущности, были операции? Подешевле
купить, подороже продать и положить выручку в карман - только и всего.
Самим заключать сделки или посредничать - Поланецкому этого было мало.
"Хотелось бы изготавливать что-нибудь или добывать, - говаривал он
Бигелю, когда уставал или был не в духе. - По сути, мы всего лишь
стараемся так направить находящийся в обращении денежный поток, чтобы
хоть маленькая струйка забежала к нам в кассу, а производить ничего не
производим". Так оно и было. Поланецкий же мечтал, нажив состояние и
располагая капиталом, приняться за какое-нибудь дело, позволяющее
развернуться, дающее выход творческой энергии.
Такой случай, по его убеждению, представился сейчас, и он ни за что
не хотел его упускать.
"А об остальном подумаю потом", - повторял он про себя.
Под "остальным" подразумевал он потребности духовные и сердечные:
свое отношение к вере, к людям, к родине и любви. Он понимал: только
выяснив все это, можно обрести покой и твердую почву. Иные всю жизнь
обходятся без этого, меняя свои взгляды в угоду любому веянию.
Поланецкий этого не принимал. В теперешнем своем состоянии он скорее
склонен был решать эти вопросы с прямолинейной трезвостью позитивиста
или материалиста, но понимал, что решать необходимо.
"Надо знать, для чего я живу", - говорил он себе.
Тем временем он много работал и почти ни с кем не встречался. Но
отгородиться от всех он не мог. И убедился, что даже самое сокровенное,
сокрытое в тайниках души не зависит только от тебя - на ход мыслей и
продиктованные ими поступки влияют внешние обстоятельства и люди, как
близкие нам, так и далекие. Это подтвердилось во время прощального
визита к пани Эмилии, которая в те дни с нетерпением ждала, когда ее
примут в общину сестер.
Как ни был он занят, но к ней все-таки забегал, хотя несколько раз не
заставал, а однажды столкнулся у нее с пани Бигель и Краславскими,
матерью и дочкой, чье присутствие его очень стесняло. Наконец, когда
Марыня-сообщила, что пани Эмилия через несколько дней принимается в
новицы, он пошел с ней проститься.
Она была спокойна, даже весела, но у него сердце сжалось при взгляде
на ее бледное, отливающее перламутром лицо с голубыми жилками на висках.
Она была красива, но какой-то уже неземной красотой, и Поланецкий
подумал: "Мы прощаемся навсегда, она не протянет там и месяца; вот еще
одна привязанность, от которой только горе и страдания".
Пани Эмилия заговорила о своем решении как о чем-то обыденном, само
собой разумеющемся, естественном следствии всего происшедшего, лишившего
ее жизненной опоры, и он понял: отговаривать ее было бы бессмысленно и
бесчеловечно.
- Вы останетесь здесь, в Варшаве? - спросил он.
- Да. Я хочу быть поближе к Литке, и общинная настоятельница
разрешила мне остаться дома, пока я не приобрету нужных навыков, а потом
переберусь в одну из здешних больниц. Конечно, если ничего не помешает.
Пока я буду дома, мне разрешат по воскресеньям навещать Литкину могилу.
Поланецкий молчал, стиснув зубы.
"И с такими руками она хочет ухаживать за больными?" - подумал он,
взглянув на ее нежные, точно вылепленные из воска пальчики.
Но в то же время он догадывался, что хочет она совсем другого. Под ее
внешним спокойствием и смирением скрывалась безмерная мука, которая была
страшнее смерти и которую облегчить могла только смерть. Умереть, но не
беря на душу греха, а в добродетели, воздаянием за каковую и будет ее
соединение с Литкой...
И Поланецкий лишь теперь уразумел, что бывает разная степень горя и
страдания. Ведь вот и он любил Литку, но скорбь и воспоминания о ней не
вытеснили у него интереса к жизни, каких-то стремлений, мыслей,
ожиданий. А у пани Эмилии не осталось ничего, будто она сама умерла
вместе с дочерью, и если ее еще что-то занимало, если будило какие-то
чувства к ближним, то лишь в связи с Литкой, из-за Литки, для Литки.
Поланецкому тяжело было это последнее свидание. Он искренне был
привязан к пани Эмилии и чувствовал, что теперь эти узы порываются
навсегда и пути их расходятся; он пойдет своим, а она сделает все, чтобы
поскорей погасить свою жизнь, возлагая на себя бремя благословенное, но
непосильное, приближающее конец.
Мысль эта сковала ему язык. Но в последнюю минуту чувства прорвались
наружу.
- Милая, бесконечно дорогая пани Эмилия! - в волнении вымолвил он,
целуя ей руку. - Спаси и помилуй вас бог!
Ему не хватило слов, а она сказала, не отнимая у него руки:
- Я до самой смерти не забуду, как добры были вы к Литке. Марыня мне
сказала, что Литка вас соединила, и я верю: вы будете счастливы, иначе
господь не внушил бы ей этого. При каждой встрече с вами я буду думать,
что ваше счастье - Литкина заслуга. Пусть ее желание исполнится
побыстрее, и да благословит вас бог!
Поланецкий ничего не ответил, а по дороге домой подумал: "Литкино
желание!.. Она не допускает даже мысли, что можно его не исполнить, -
разве я мог ей сказать, что не питаю к панне Плавицкой прежних
чувств..."
Вместе с тем ясно было, что дальше так продолжаться не может и
отношения с Марыней в ближайшее же время надобно скрепить либо
разорвать, положив конец неопределенности, чреватой недоразумениями и
сложностями. Ясно было: нельзя тянуть, иначе это будет непорядочно. И
его снова охватило беспокойство; казалось, как ни поступи, счастья это
все равно не принесет.
Дома он нашел записку от Машко такого содержания:
"Заходил к тебе сегодня два раза. Какой-то полоумный в присутствии
моих подчиненных нагрубил мне из-за того, что я продал дубраву. Фамилия
его Гонтовский. Зайду к вечеру, надо переговорить".
Не прошло и часа, как Машко явился.
- Ты знаешь этого Гонтовского? - не снимая пальто, спросил он.
- Знаю. Сосед и дальний родственник Плавицкого. А что такое, что
случилось?
- Понять не могу, откуда он узнал о продаже леса, - ответил Машко,
снимая пальто. - Я никому ничего не говорил, мне же как раз важно было,
чтобы не узнали.
- Абдульский, наш агент, ездил осматривать дубраву. От него он и мог
узнать.
- Послушай, как все было. Сижу я у себя в конторе, приносят визитную
карточку Гонтовского. Я понятия не имел, кто это такой, велю впустить.
Входит какой-то субъект и прямо с порога начинает меня допрашивать:
правда ли, что я продал дубраву и хочу продать часть земли? Я,
естественно, вопросом на вопрос: а какое ему, собственно, дело? А он
мне: вы, говорит, обязались выплачивать пожизненно пенсион Плавицкому, а
если разорите имение таким хищническим хозяйствованием, с вас и взыскать
будет нечего. Ты догадываешься, конечно, что я ему посоветовал надеть
шляпу, застегнуться хорошенько, чтобы не простудиться, и уходить, откуда
пришел. Он раскричался, обозвал меня в присутствии всех лжецом и
мошенником, сообщил, что остановился в гостинице "Саксония", и удалился.
Ты случайно не знаешь, где тут собака зарыта и что сие все значит?
- Знаю. Во-первых, человек он недалекий и неотесанный. Во-вторых, он
много лет влюблен в панну Плавицкую, вот и счел своим долгом рыцаря
заступиться.
- Ты ведь знаешь, меня нелегко вывести из себя, но тут у меня такое
ощущение, будто все это в каком-то сне. Чтобы меня кто-то посмел
оскорбить за то, что я продаю свою же собственность, - нет, это уму
непостижимо!
- Ну и что ты намерен предпринять? Плавицкий первый же намылит ему
шею и заставит перед тобой извиниться.
Лицо Машко исказила такая холодная, бешеная злоба, что Поланецкому
невольно подумалось: "Ну, заварил наш увалень кашу, не догадывается
небось, что с Машко ему так просто ее не расхлебать".
- Я никому еще не позволял оскорблять себя безнаказанно и не позволю,
- сказал Машко. - А он меня не только оскорбил, но еще и такую свинью
подложил, сам даже не подозревает.
- Он молокосос и невменяемый к тому же.
- Бешеная собака тоже невменяема, однако ее пристреливают. Как
видишь, я совершенно спокоен, так вот, послушай, что я тебе скажу: для
меня это катастрофа, и еще вопрос, сумею ли я оправиться.
- Говоришь ты спокойно, но тебя душит злость, и поэтому ты
преувеличиваешь.
- Нисколько. Наберись терпения и выслушай до конца. Дело вот как
обстоит: если женитьба моя расстроится или хотя бы отложится на
несколько месяцев, все полетит к черту: и моя репутация, и кредит, и
Кшемень, все. Я уже тебе говорил: пар у меня в котлах на исходе, время
остановиться. Краславская идет за меня не по любви, а потому что ей
двадцать девять лет и в ее глазах это партия если не блестящая, то, во
всяком случае, вполне приличная. Но если окажется, что все это только
одно звание, она тотчас порвет со мной. Узнай сегодня мамаша с дочкой,
что я продал кшеменьскую дубраву, нуждаясь в деньгах, мне завтра же
отставку дадут. Теперь вот и сообрази: скандал-то публичный был, при
моих подчиненных. Утаить его не удастся. Допустим, продажу еще можно
как-то объяснить, но оскорбление - от него никуда не денешься. Если я не
потребую удовлетворения у Гонтовского, меня сочтут проходимцем, который
не дорожит своей честью, а вызову (не забывай: они - ханжи, каких свет
не видывал, этикет для них важнее всего) - отвернутся от меня, как от
скандалиста. Если застрелю Гонтовского, порвут со мной, как с убийцей, а
он меня ранит - порвут, как с недотепой, который не умеет постоять за
себя. Девяносто шансов из ста, что они именно так и поступят. Теперь
понятно тебе, почему я сказал, что я конченый человек и пропало все: и
мой кредит, и репутация, и Кшемень?
Поланецкий махнул беспечно рукой с безучастностью мужчины к другому
мужчине, до которого ему мало дела.
- Ба! - воскликнул он. - Кшемень могу и я у тебя купить. Но положение
действительно пиковое. Как ты думаешь с Гонтовским поступить?
- Обиды я до сих пор никому не спускал, - ответил Машко. - Шафером
моим ты отказался быть, так, может, согласишься быть секундантом?
- В этом не могу отказать.
- Благодарю. Гонтовский остановился в "Саксонии".
- Завтра я буду у него.
После ухода Машко Поланецкий собрался к Плавицким, думая провести у
них остаток вечера.
"С Машко шутки плохи, - размышлял он по пути, - это может печально
кончиться, но мне-то какое дело? И вообще, что они все для меня и что я
им? Как, в сущности, одинок на свете человек!"
Но внезапно понял: Марыня - вот единственное небезразличное ему
существо, которому и до него есть дело.
И едва он вошел в комнату, как ее рукопожатие тотчас это подтвердило.
- Я знала, что вы придете, - сказала она своим приятным, спокойным
голосом. - Видите, для вас и чашка поставлена.
ГЛАВА XXIII
У Плавицких Поланецкий застал Гонтовского. Молодые люди поздоровались
сдержанно, с явным недружелюбием. Гонтовский в тот день чувствовал себя
особенно несчастным. Старик Плавицкий, как обычно, подтрунивал над ним -
даже больше обычного: он был в отменном расположении духа, рассчитывая
на изрядное наследство после кончины Плошовской. Марыню сковывало
присутствие Гонтовского, и, скрывая это, она была с ним подчеркнуто
любезна и приветлива. Поланецкий же делал вид, будто вовсе его не
замечает. Старик Плавицкий ничего, по-видимому, не знал, и Гонтовский
боялся, как бы Поланецкий не выдал его, намекнув о ссоре с Машко.
Поланецкий сразу смекнул, что заинтересованный в его молчании
"увалень" попал к нему в зависимость, и, хотя ради Машко не стал
рассказывать о случившемся, не мог отказать себе в удовольствии
подразнить Гонтовского. И принялся впервые после смерти Литки ухаживать
в этот вечер за Марыней, что явно доставляло ей удовольствие. Оставив
Гонтовского наедине с Плавицким, они прохаживались по комнате и
оживленно беседовали. Потом сели возле пальмы, под которой Поланецкий
после похорон видел пани Эмилию, и заговорили о поступлении ее в общину
сестер. А Гонтовскому казалось, что так ворковать могут разве только
обрученные, и он испытывал муки, какие переживает, наверно, лишь душа -
и не в чистилище даже, ибо там еще есть надежда, а когда за ней
закроются врата с надписью: "Lasciate ogni speranza" . Видя их вот так, рядом, он уверился, что
дубраву купил Поланецкий, желая сохранить для Марыни хоть часть Кшеменя,
а значит, действовал с ее ведома и согласия. И при мысли, что он
натворил, учинив Машко скандал, у него волосы вставали дыбом, и отвечал
он Плавицкому невпопад, а то и вовсе нес околесицу, и тот тем
откровенней потешался над "провинциалом", который последнего ума лишился
в городе. Себя Плавицкий почитал уже варшавянином.
Но настал момент, когда молодые люди остались наедине: Марыня
занялась в соседней комнате приготовлением чая, а Плавицкий пошел к себе
за сигарой.
- Выйдемте после чая вместе, - воспользовавшись этим, обратился
Поланецкий к Гонтовскому, - нам с вами надо потолковать по поводу вашего
столкновения с Машко.
- Ладно, - угрюмо буркнул тот, сообразив, что Поланецкий - секундант
Машко.
Пришлось выпить чаю, а потом еще довольно долго сидеть - не любивший
рано ложиться Плавицкий предложил Гонтовскому сыграть партию в шахматы.
Пока они играли, Поланецкий с Марыней опять сели в сторонку и повели
оживленный разговор, причиняя этим "увальню" неимоверные страдания.
- Вам, верно, приятен приезд пана Гонтовского, он напоминает Кшемень,
- сказал вдруг Поланецкий.
На лице Марыни выразилось удивление оттого, что Поланецкий заговорил
о Кшемене, тогда как они по молчаливому уговору должны были избегать
этого предмета.
- О Кшемене я больше не вспоминаю, - помолчав, ответила она.
Но она сказала неправду: в глубине души ей было бесконечно жаль тех
мест, где она выросла, жаль своих трудов и неосуществившихся надежд. Но
она считала, ее обязывает забыть долг и день ото дня растущее чувство к
Поланецкому.
- Кшемень, - прибавила она взволнованно, - был причиной нашей ссоры,
а я хочу мира между нами, мира навсегда.
И взглянула в глаза ему с тем очаровательным кокетством, на которое
легкомысленная женщина способна всегда, а порядочная - лишь когда любит.
"Какая она добрая", - подумал Поланецкий, а вслух сказал:
- У вас есть против меня неотразимое оружие. Это оружие - доброта, с
ее помощью можно меня заманить хоть в ад...
- Я никуда не собираюсь вас заманивать, - сказала она.
И, словно в подтверждение, засмеялась, качая своей красивой
темноволосой головой, а Поланецкий, глядя на ее лицо и чуть великоватый
улыбающийся рот, думал: "Люблю я ее или нет, но притягивает она меня,
как магнит".
И никогда прежде - даже когда он не сомневался еще в своем чувстве,
стараясь его побороть, - она не нравилась ему так и не вызывала такой
симпатии.
Время было, однако, уже позднее, и, попрощавшись, они с Гонтовским
вышли на улицу.
Поланецкий, не очень умевший сдерживаться, вдруг остановился и
спросил злосчастного "увальня" почти вызывающе:
- Вы знали, что кшеменьскую дубраву купил я?
- Знал, - отвечал Гонтовский, - ваш агент, как его... который
говорит, что татарин родом, заезжал ко мне в Ялбжиков и сказал, что вы.
- Почему же вы не мне скандал закатили, а Машко?
- Не устраивайте мне допрос, я прокурорского тона не люблю.
Поскандалили мы с этим господином по той простой причине, что вы
Плавицким ничего не должны, а он ежегодно должен им выплачивать
обещанную сумму, и, если разорит Кшемень, с него взятки гладки. Вот вам
ответ на вопрос, почему я с ним побранился.
Поланецкий не мог не признать, что ответ не лишен смысла, и решил
подойти с другого конца.
- Пан Машко просил меня быть его секундантом, - начал он, - вот
почему я в это вмешиваюсь. Но как секундант я с вами объяснюсь завтра,
сегодня же как лицо частное и родственник Плавицких, хотя и дальний,
хочу вам только заявить: вы оказали очень плохую услугу пану Плавицкому
и, если они останутся с дочерью без куска хлеба, виноваты в этом будете
вы. Да, только вы!
Гонтовский вытаращил глаза.
- Без куска хлеба?.. Я?..
- Да, вы, - повторил Поланецкий. - Послушайте-ка, что я вам скажу.
Обстоятельства так складываются, что дуэль, независимо от исхода, может
иметь роковые последствия для Плавицких. Вы их форменным образом
разорите, лишив средств к существованию, можете мне поверить.
Если Гонтовский и впрямь не любил прокурорского тона, сейчас ему
представлялась возможность это доказать. Но он совершенно растерялся и
стоял, испуганно разинув рот, не в силах произнести ни слова.
- Каким образом? Почему? - помолчав, выдавил он. - Уверяю вас, до
этого не дойдет, даже если мне Ялбжиков придется продать...
- Пан Гонтовский, - перебил Поланецкий, - к чему этот разговор! Я с
детства знаю те места. Ну что такое Ялбжиков? Какой от него доход?
Поланецкий попал в самую точку. Ялбжиков был маленьким именьицем в
сто тридцать пять десятин; кроме того, вместе с имением Гонтовский
унаследовал, как водится, кучу долгов, и слова Поланецкого окончательно
его сразили.
Но тут в голове у него мелькнуло: а что, если это все не так, мало ли
чего наговорит Поланецкий, и он ухватился за эту мысль, как утопающий за
соломинку.
- Что-то я вас не понимаю, - сказал он. - Бог свидетель, скорее я сам
погибну, чем Плавицких погублю, и да будет вам известно, что этому
господину Машко я с наслаждением шею бы свернул, но если надо, черт с
ним, ради Плавицких я даже готов отступиться. Но после инцидента с Машко
я сейчас же к пану Ямишу пошел - он в Варшаву на выборы приехал - и все
ему выложил. Он сказал, что я выкинул глупость, и отругал меня - что
правда, то правда! И бу