ут, как бог на душу
положит, поступая по обстоятельствам; у других есть жизненная программа,
которой они более или менее придерживаются. Так вот, я отношусь  к  этим
последним. Привык носить благопристойную личину, она стала  моей  второй
натурой. Но представь, что идешь с кем-нибудь в  страшную  жару;  тут  и
самый что ни на есть comme il faut  не выдержит
и не только сюртук, но и жилет  расстегнет...  Вот  и  я  позволил  себе
расстегнуться.
   - То есть?
   - То есть я просто потрясен, что кто-то мог без  памяти  влюбиться  в
мою невесту, в ней ведь все неестественно: и мысли, и движения, и  слова
- холодная, чопорная, будто заводная кукла,  как  ты  однажды  сказал  в
сердцах. Так оно и есть, совершенно с тобой  согласен.  Но  я  не  хочу,
чтобы ты думал обо мне хуже, чем я заслуживаю. Да, я не люблю ее, и  моя
женитьба - это брак по расчету, такому же трезвому, холодному, как  сама
невеста. Влюблен я был в панну Плавицкую, но она  меня  отвергла.  А  на
Краславской женюсь ради ее состояния. Ты скажешь,  это  непорядочно,  на
это я возражу тебе: тысячи так называемых порядочных людей,  которым  ты
подаешь руку, поступали и поступают так же. И живут,  пусть  без  особых
радостей, и никакой трагедии в этом нет. Сначала  хуже,  потом  получше.
Приходит на помощь привычка,  сближают  прожитые  вместе  годы,  которые
приносят что-то вроде привязанности, дети; так оно и идет, ни  шатко  ни
валко. И таких браков большинство, потому что  большинство  предпочитает
ходить по земле, а не витать в облаках. Гораздо хуже, если муж,  скажем,
существо земное, а жена - небесное создание или наоборот, тогда  никакое
согласие невозможно. Что до меня, я всю жизнь жилы из себя тянул.  Родом
я из бедной семьи и не скрываю, что  хочу  выбиться  в  люди.  Можно  бы
остаться безвестным адвокатишкой и только  деньги  копить,  сколотил  бы
состояние - сыну открыл в жизни дорогу. Но  как  это  не  рожденных  еще
детей любить, я этого  не  умею.  И  потом,  сам  хочу  что-то  значить,
определенное положение занимать, какое у нас возможно занять, вес  иметь
в своем кругу. Так вот и вышло: что адвокат наживет, то  grand  seigneur
 спустит. Положение, как известно,  обязывает.  Но  мне
уже  надоело  это  безденежье  и  вечное  верченье:  там  отрежешь,  тут
залатаешь. Вот почему я и женюсь на панне Краславской,  а  она,  в  свой
черед, выходит за меня, принимая меня за того, за кого я себя  выдаю,  -
за важного барина, который балуется адвокатурой... Так что  мы  квиты  с
ней, никакого подвоха, обмана тут нет,  или,  вернее,  оба  друг  дружку
обманываем одинаково. Вот тебе вся правда,  можешь,  если  угодно,  меня
презирать.
   - Клянусь, я никогда не уважал тебя больше, - отвечал  Поланецкий.  -
Кроме чистосердечия, еще и удивительная смелость.
   - Благодарю за комплимент, но при чем тут смелость?
   - При том, что ты, нисколько не обольщаясь, все-таки женишься на ней.
   - Это скорее свидетельствует об уме. Да, я хотел жениться на богатой,
но не думай, что взял бы первую попавшуюся! Нет, любезный друг,  вступая
в брак с панной Краславской, я знаю, что делаю. У неб масса  достоинств,
для такого брака поистине  неоценимых.  Женой  она  будет  малоприятной:
холодной, надутой, даже  высокомерной,  если  ее  не  приструнить.  Зато
соблюдение приличий для них с матерью - настоящее священнодействие,  они
до тонкостей знают, что "принято", что "не принято"  и  вообще  все  так
называемые светские условности. Это во-первых. Во-вторых, она  уж  никак
не авантюристка по натуре, и хотя совместная  жизнь  с  ней  радости  не
сулит, но не сулит и скандалов. И потом, она во всем очень педантична, а
это немаловажно не только в отношении религиозных обрядов, но и  будущих
супружеских обязанностей. Счастья с ней я не узнаю, зато  обрету  покой,
и, как знать, может, от жизни больше и требовать нельзя.  И  тебе,  друг
мой, тоже советую: выбирай жену  прежде  всего  спокойную.  Возлюбленная
может быть какая угодно: пикантная, пылкая, романтичная, утонченная.  Но
в жене, с которой надо жизнь прожить, ищи того, на что можно  опереться:
уравновешенности.
   - Никогда я тебя глупым не считал, но ты, оказывается, еще умнее, чем
я думал.
   - Возьми наших женщин, к примеру, из деловых, финансовых кругов.  Они
воспитываются на французских романах, и знаешь, кем потом  становятся  в
собственных глазах?
   - Представляю более или менее, но с удовольствием послушаю  тебя,  ты
сегодня завидно красноречив.
   - Непогрешимыми богинями и судительницами.
   - А для мужей?
   - Лицемерками и мучительницами.
   - Это, пожалуй,  больше  относится  к  очень  богатой  и  не  имеющей
традиций среде. Там - все внешность и туалет, а  внутри  -  не  душа,  а
более или менее изящный хищный зверек.
   - Да, но именно этот мир с его богатством и роскошью, с его  забавами
и  повальным  дилетантизмом   -   художественным,   литературным,   даже
религиозным, задает тон и всеми дирижирует.
   - Нас это пока не коснулось.
   - Нас пока еще не очень. Впрочем, бывают и исключения, тем более  вне
этой среды. Вот хотя бы панна Плавицкая.  Какое  спокойное,  безмятежное
счастье сулит жизнь с такой женщиной, притом очаровательной! Но увы, она
не про меня.
   - Ай да Машко! В уме твоем, должен признаться, я  не  сомневался,  но
пылкости такой не ожидал.
   - А как ты думал! Ведь как-никак я в Плавицкую был влюблен, а  женюсь
вот на Краславской.
   Последние слова Машко выговорил чуть  ли  не  со  злостью.  Наступила
минутная пауза.
   - Значит, ты отказываешься быть у меня шафером? - спросил он.
   - Дай подумать.
   - Через три дня я уезжаю.
   - Куда?
   - В Петербург. По делам. И пробуду там недели две.
   - Когда вернусь, дам тебе ответ.
   - Ладно. Сегодня же пришлю тебе план дубравы с указанием количества и
размера стволов. Главное - пока не платить!
   - А я сообщу тебе мои условия.
   Машко простился  и  ушел,  вскоре  отправился  к  себе  в  контору  и
Поланецкий. Посоветовавшись с Бигелем, он решил  сам  купить  лес,  если
дело окажется  стоящим.  Что-то  тянуло  его  зацепиться  как-нибудь  за
Кшемень -  что,  он  еще  не  отдавал  себе  отчета.  Вернувшись  домой,
Поланецкий предался размышлениям о сказанном Машко про Марыню. Да, Машко
прав, жизнь с такой женщиной будет не только безмятежно счастливой, но и
полной очарования. Но при  этом  он  не  мог  не  отметить,  что  отдает
предпочтение скорее вообще типу женщин, к которому принадлежала  Марыня,
чем ей самой. И стал уличать себя в явной непоследовательности. С  одной
стороны, ему до отвращения, даже до злобы претили всякие сердечные узы и
привязанности, которые только стесняют и мучают. При одной мысли об этом
он внутренне содрогался. "Хватит! Довольно с меня! - говорил он себе.  -
Это недуг, который подрывает здоровье и выбивает из колеи". Но с  другой
стороны, он был чуть ли не в претензии на  Марыню  за  то,  что  она  не
воспылала к нему такой  нездоровой  страстью,  а  склонна  полюбить  его
скорей из чувства долга. И еще: отвергая любовь, он все-таки недоумевал,
отчего она так быстро стала угасать и отчего  Марыня  была  ему  дороже,
когда от  него  отвернулась,  чем  теперь,  когда  выказывает  ему  свое
расположение.
   "В конце концов, - рассуждал Поланецкий, - влюбленный становится  сам
не свой, теряет голову, словом, будь она неладна, эта  любовь!  У  панны
Плавицкой больше достоинств, чем  она  сама  догадывается:  обязательна,
справедлива, спокойного нрава, хороша собой, и притом меня влечет к ней,
- и все-таки чувствую: она уже перестала быть для меня  тем,  чем  была,
что-то во мне, черт возьми, перегорело!"
   "Но что именно? - продолжал он рассуждать. - Если способность любить,
оно  и  к  лучшему,  -  ведь  я  пришел   к   заключению,   что   любовь
непростительная глупость; однако в таком случае надо бы радоваться, а  я
нисколько этому не рад".
   Наверно, пришло ему на ум, у него сейчас просто упадок сил, как после
тяжелой болезни или  операции,  и  жизнь  с  ее  каждодневными  заботами
поможет избыть это недомогание.
   Под "каждодневными заботами" подразумевал он работу в конторе.
   В ресторане, куда Поланецкий зашел пообедать, застал он  Васковского;
два официанта в сторонке поглядывали на старика и перемигивались,  когда
тот, подняв кверху вилку с  куском  мяса,  застывал  в  такой  позе  или
начинал бормотать  что-то  себе  под  нос.  Последнее  время  Васковский
возымел обыкновение разговаривать сам с собой, причем  так  громко,  что
прохожие оборачивались на улице.  И  сейчас  он  с  отсутствующим  видом
поднял на Поланецкого голубые глаза и заговорил, точно очнувшись ото сна
и следуя за ходом занимавшей его мысли:
   - По ее словам, она так будет ближе к дочери.
   - Кто "она"?
   - Пани Эмилия.
   - Что значит "ближе"?
   - Она хочет вступить в общину милосердных сестер.
   Поланецкий  замолчал,   пораженный   этим   известием.   Сколько   ни
философствовал он, порицая чувство, рассуждая о нем как о  недуге  всего
общества, две святыни оставались в его  душе  неприкосновенны:  Литка  и
пани Эмилия. Литка теперь стала лишь дорогим для него воспоминанием,  но
к пани Эмилии он питал прежнюю братскую  нежность,  которой  никогда  не
касались его сомнения.
   Некоторое время он  помолчал,  собираясь  с  мыслями,  потом  сердито
взглянул на Васковского.
   - Это вы ее  уговорили.  Не  собираюсь  пускаться  сейчас  с  вами  в
рассуждения о мистицизме, о ваших сомнительных, на мой взгляд, идеях, но
знайте: вы будете повинны в ее смерти - у не просто-напросто  не  хватит
физических сил ходить за  больными,  и  больше  года  она  не  протянет,
понимаете?
   - Дорогой мой, - отвечал Васковский, - вот ты уже и осудил  меня,  не
выслушав. А задумывался ты когда-нибудь над значением слова "праведник"?
   - Мне не до слов, когда речь идет о жизни близкого человека.
   - Она вчера совершенно неожиданно сообщила мне о своем решении,  и  я
спросил: "Дитя мое, а хватит ли у тебя сил, ведь это  тяжелый  труд?"  А
она улыбнулась и сказала: "Не отговаривайте меня, в этом мое утешение  и
счастье. Если окажется, что я непригодна, меня не возьмут, а примут и  у
меня не достанет сил, мы быстрее соединимся с Литкой: я  так  тоскую  по
ней!" И с такой простотой и верой сказала - разве я мог ей возразить?  А
ты сам как поступил  бы  на  моем  месте?  Даже  неверующий,  и  тот  не
осмелился бы  сказать  ей,  что  Литки  нет  и  что  исполненная  труда,
милосердия  и  самоотречения  жизнь,  благочестивая  смерть   могут   не
соединить их... Придумай для нее лучшее  утешение,  если  можешь!  Подай
другую  надежду,  если  найдешь;  успокой,  если   знаешь   как.   Скажи
откровенно, осмелишься ты ее отговорить, когда с ней увидишься?
   - Нет, - ответил Поланецкий и прибавил: - Кругом сплошные огорчения!
   - Единственное, что можно сделать,  -  продолжал  Васковский,  -  это
попытаться уговорить ее не обрекать себя на непосильный труд  сестры,  а
удалиться  в  какой-нибудь  монастырь.  Есть  такие,  где  человек,  сей
ничтожный атом, как бы растворяется в созерцании бога,  переставая  жить
для себя, а стало быть, и страдать...
   Поланецкий махнул рукой.
   - Не разбираюсь в этом, - сказал он резко, - и не желаю разбираться.
   - Я тут прихватил с собой  итальянскую  книжку  о  монашеском  ордене
назаретянок, - сказал Васковский, расстегивая сюртук. - Вот только  куда
она подевалась? Помнится, в карман ее сунул перед уходом...
   - На что мне ваши назаретянки?
   Васковский между тем в поисках книжки за сюртуком расстегнул и жилет.
   - Что ж это я ищу? - задумчиво спросил  он.  -  Ах,  да,  итальянскую
книжку. Через несколько дней я уезжаю в Рим. И надолго,  очень  надолго.
Помнишь, я сказал как-то: этот город - преддверие иного мира? А мне пора
в царство божие. Очень бы хотелось, чтобы пани Эмилия со  мной  поехала,
но она никуда от  своей  дочки  не  уедет.  Останется  здесь  ходить  за
болящими. Но  может,  все-таки  устав  назаретянок  пришелся  бы  ей  по
сердцу?.. Он прост и ясен,  как  заповеди  первых  христиан...  Скоро  в
путь... Не разум влечет меня туда - там лучше нас  смыслят,  но  сердце,
любящее сердце всех малых сил.
   - Застегните жилетку, - сказал Поланецкий.
   - Сейчас. Ты хотя и горяч, но человек с душой, и  я  бы  поделился  с
тобой кое-какими, заветными мыслями... Видишь ли, христианство не только
что себя не исчерпало, как полагают иные философствующие  недоумки,  оно
лишь половину своего пути проделало.
   - Дорогой мой друг, - отозвался Поланецкий мягче, - я с удовольствием
выслушаю вас, но только не сегодня,  сейчас  я  ни  о  чем,  кроме  пани
Эмилии, думать не могу; у меня  комок  в  горле...  Ведь  это  форменная
катастрофа!
   - Для нее - нет! И жизнь, и смерть - равное благо для нее.
   - Господи, даже дружба причиняет страдания, - пробормотал Поланецкий,
- что уж говорить о любви. Всякая привязанность  несет  одни  огорчения.
Прав Букацкий... Предайся мыслям - беда, отдайся чувствам - тоже, что за
жизнь!..
   На этом разговор прервался, верней, перешел в монолог  Васковского  о
Риме и  христианстве.  Пообедав,  они  вместе  вышли;  мимо,  позванивая
бубенцами, проносились санки, и на улице было  по-зимнему  оживленно,  с
утра выпало много снега, а под вечер установилась ясная морозная погода.
   - Застегните, пожалуйста, жилетку, -  повторил  Поланецкий,  заметив,
что Васковский по-прежнему расстегнут.
   - Сейчас, - ответил тот, просовывая  в  жилетную  петлю  пуговицу  от
сюртука.
   "Славный, однако, старик, - думал Поланецкий по дороге  домой.  -  Но
привяжись я к нему покрепче, с ним непременно приключится  беда,  просто
рок какой-то. Хорошо, что он мне довольно безразличен".
   Он, конечно,  себя  обманывал,  стараясь  внушить  себе  нечто  прямо
противоположное,  ибо  на  самом  деле  питал  самые  добрые  чувства  к
Васковскому и совсем не был равнодушен к его судьбе.
   Первое, что он увидел дома, было улыбающееся личико Литки,  глядевшее
на него с портрета, присланного в его  отсутствие  Марыней.  Поланецкого
это взволновало до  глубины  души.  Он  всегда  испытывал  волнение  при
воспоминании о девочке или при виде ее карточки. Ему казалось тогда, что
любовь к ней, схороненная в тайниках души, оживает с новой,  неслабеющей
силой, заливая его волной нежности и печали. И воскресающая  эта  печаль
причиняла такую острую боль, что он избегал воспоминаний  о  Литке,  как
бессознательно избегают боли. Но на этот раз печаль была приятна.  Литка
улыбалась ему в свете лампы, словно говоря:  "Пан  Стах".  А  вокруг  ее
головки на белом паспарту зеленели четыре березки, нарисованные Марыней.
   Долго он не сводил глаз с портрета. "Теперь я знаю, в чем счастье,  -
мелькнуло у него в голове, - оно в детях". Но тотчас же  возразил  себе:
"Своих детей я никогда не буду так любить, как эту бедняжечку".
   Вошел слуга и подал ему Марынино письмо, которое  принесли  вместе  с
портретом. "Папа просит вас зайти к нам  вечером,  -  писала  Марыня.  -
Эмилька сегодня перебралась к себе, ей  хочется  побыть  одной.  Посылаю
фотографию Литки и очень прошу прийти - надо поговорить об Эмильке. Папа
пригласил также пана Бигеля и обещался занять его,  так  что  мы  сможем
побеседовать спокойно".
   Пробежав письмо, Поланецкий переоделся, почитал немного и  отправился
к Плавицким.
   Бигель уже четверть часа как пришел и  играл  с  Плавицким  в  пикет;
Марыня сидела  поодаль  у  маленького  столика  с  каким-то  рукодельем.
Поланецкий, поздоровавшись со всеми, подсел к ней.
   - Большое  спасибо  за  фотографию,  -  сказал  он.  -  Увидел  я  ее
неожиданно, и Литка возникла передо мной, как  живая;  я  долго  не  мог
опомниться. Вы знаете, такие мгновения - истинное  мерило  нашего  горя,
всей глубины которого мы даже не  сознаем.  Спасибо  вам!  И  за  четыре
березки тоже... Что до пани Эмилии, я уже все знаю  от  Васковского.  Но
что это - намерение или твердое решение?
   - Скорее твердое решение.
   - И что вы об этом думаете?
   Марыня подняла на него глаза, словно ища поддержки.
   - Ей это не под силу, - вымолвила она наконец.
   Помолчав, Поланецкий беспомощно развел руками.
   - Мы уже говорили с Васковским, - сказал он. - Я накинулся  на  него,
подумав, что это его идея, но он клянется, что непричастен  к  этому.  И
сам стал спрашивать: а какое утешение можно дать ей взамен, и я не нашел
ответа. И правда: что ей еще остается в жизни?
   - Да, - тихо отозвалась Марыня.
   - Думаете, я не знаю, откуда у нее это желание?  Она  хочет  поскорей
умереть, но религия не позволяет ей лишить себя жизни. И вот, зная,  что
труд этот ей не по силам, именно потому и берется за него.
   - Да, - повторила Марыня, низко склоняясь над работой.
   Поланецкий видел только ровную ниточку пробора в ее  темных  волосах.
Перед ней стояла коробочка  с  бисером,  которым  она  расшивала  разные
вещицы для благотворительной лотереи, и слезы, смешиваясь с бисеринками,
закапали с ее глаз.
   - Я все равно вижу, что вы плачете, - сказал Поланецкий.
   Она подняла заплаканное лицо, словно и не  стараясь  скрыть  от  него
слезы.
   - Эмилька правильно поступает, я знаю, но очень жаль ее!..
   Поланецкий,  волнуясь  и  не  находя  слов,  впервые  со  времени  их
знакомства поцеловал ей руку. Бисеринки из глаз  Марыни  посыпались  еще
чаще, и она вынуждена была встать и выйти.
   Поланецкий подошел к игрокам, как раз когда  Плавицкий  кисло-сладким
тоном говорил своему партнеру:
   - Опять рубикон! Нелегко,  нелегко.  Но  вы  -  представитель  нового
времени, а я - приверженец старых традиций... и должен быть побежден.
   - Какое это имеет  отношение  к  пикету?  -  невозмутимо  отпарировал
Бигель.
   Вскоре Марыня вернулась, объявив, что чай подан. Глаза у  нее  слегка
покраснели, но лицо было приветливо  и  спокойно.  И  после  чая,  когда
Бигель с Плавицким снова засели за карты, она пустилась с  Поланецким  в
такой тихий и доверительный разговор, какой бывает только между близкими
людьми, которых многое связывает в жизни. И  хотя  их  связывали  смерть
Литки и горе пани Эмилии,  это  не  мешало  Марыниным  глазам  улыбаться
Поланецкому - печально и вместе с тем радостно.
   И поздно вечером, после ухода Поланецкого, он стал для нее  в  мыслях
уже просто "Стахом".
   А сам  он  впервые  после  смерти  Литки  вернулся  домой  в  хорошем
настроении. И, расхаживая по комнате, останавливался то и дело перед  ее
портретом с четырьмя березками, нарисованными Марыней, и думал, что узы,
которыми их соединила Литка, безо всякого вмешательства, а  просто  сами
собой, как бы некой таинственной силой вещей, становятся с  каждым  днем
все крепче. И пусть прежней, давней охоты упрочить эти узы у  него  нет,
решимости порвать их, особенно теперь, сразу после Литкиной смерти, тоже
не хватает.
   Уже ночью занялся он просмотром присланных Машко  бумаг.  Но  не  мог
сосредоточиться и все делал ошибки в подсчетах, - ему  виделась  Марыня,
как она сидит с поникшей  головой  и  слезы  ее  падают  в  коробочку  с
бисером. На другой день он купил у Машко лес, кстати, очень выгодно.

ГЛАВА XXII

   Через две недели вернулся  из  Петербурга  Машко,  довольный  удачным
оборотом своих дел, и привез важную  новость,  сообщенную  ему,  как  он
уверял, конфиденциально и  пока  никому  не  известную.  Прошлый  урожай
повсеместно был очень плох, и будущий год  угрожал  быть  голодным.  Уже
сейчас появлялись зловещие признаки  этого,  а  к  весне,  с  истощением
хлебных запасов, бедствие, как  легко  было  предположить,  могло  стать
всеобщим. Ввиду этого  люди  сведущие  стали  поговаривать  о  возможном
запрете на вывоз зерна за границу, - такого рода слухи Машко  и  привез,
утверждая, что они из самых надежных источников. Это известие  произвело
на Поланецкого большое впечатление, и он несколько дней провел  взаперти
с  карандашом  в  руках,  после  чего