Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
ескать,
занятие ничуть не хуже другого и любой труд почетен, а стыдиться его
могут только люди пустые и никчемные. Целый фейерверк общих мест
выпустили, так что мне тоже захотелось подпустить какую-нибудь прописную
истину вроде: "Добродетель - превыше всего", и тому подобное. Нет,
что-то тут нечисто, уж поверь мне. Я думал, причина в папаше, но,
оказывается, нет. У меня уже есть о нем кое-какие сведения: живет в
Бордо, прозывается мосье де Лангле, у него семья - незаконная, но
большая, которую он содержит на средства, посылаемые пани Краславской.
- Ну и чем тебе это мешает?
- Мне? Ничем.
- Если так, то несчастные они женщины, больше ничего.
- Да, если б их доход равнялся их несчастью. Я ведь в стесненных
обстоятельствах, не забывай. Если же они и вправду состоятельные и
вообще такие, какими кажутся, я еще, пожалуй, влюблюсь, что достаточно
глупо. А если у них ничего нет - тоже могу влюбиться, что уже глупее
глупого. Барышня начинает мне нравиться.
- Ты не прав, это совсем не глупо. Только помни о своих делах и
немножко о моих. Приближается срок платежа, а я, как тебе известно, в
таких вопросах непреклонен.
- Я еще не совсем выдохся, кредит имею. А вы все-таки обеспечены
ипотекой. Впрочем, на днях у Краславских званый вечер, будет оглашена
наша помолвка, после чего я рассчитываю узнать о них что-нибудь
подостоверней. Нет, чтобы такой деловой человек, как я, и кинулся
головой в омут... Просто уму непостижимо, - продолжал Машко свой
монолог. - С другой стороны, даже у самых осведомленных людей нет и тени
сомнения в состоятельности Краславских. Вот только это их благородство
настораживает!..
- Твои опасения скорее всего необоснованны, - перебил с некоторым
раздражением Поланецкий. - Хотя не такой уж ты и деловой человек, милый
мой, все из себя барина строил и до сих пор строишь, вместо того чтобы
просто заработок искать.
Через несколько дней у Краславской действительно состоялся раут по
случаю помолвки дочери с Машко; была звана и Марыня - Краславская,
которой импонировали Плавицкие с их знатной родней, не уклонялась от
знакомства с ними, не то что с Бигелями. Машко пригласил своих
приятелей, блиставших больше именами, чем умом, - все молодых людей с
моноклями в глазу и прямым пробором в волосах. Были среди них пять
братьев Выжей: Мизя, Кизя, Бизя, Брелочек и Татусь, прозванных "спящими
красавицами", потому что оживали они только на масленицу, на время
балов, когда энергично работали ногами, а потом на весь пост опять
впадали в спячку, во всяком случае, умственную. Букацкий любил их и все
над ними потешался. Приглашен был также барон Кот, который, узнав
случайно, что жил в незапамятные времена некий Кот из Дембна, стал
прибавлять каждый раз, когда его представляли: "из Дембна", и на все,
что ему ни говорили, отвечал: "Quelle drole d'histoire!" Машко был со всеми ними на "ты", хотя и несколько
третировал, - так же, как Коповского, молодого человека с красивой
прической и столь же красивыми, но совершенно бараньими глазами. Из
людей более солидных были Поланецкий и Кресовский. Пригласила
Краславская и десяток дам с дочками - за ними с привычной небрежностью
ухаживали братья Выжи, но девичьи их сердца замирали лишь при
приближении гамлетичного Коповского, чей ум вполне мог уместиться в
"ореховой скорлупке", - на том и кончалось его сходство с Гамлетом, но
их это не смущало. Несколько плешивых стариков дополняли собравшееся в
гостиной общество.
Невеста в белом платье была хороша необыкновенно, не портили ее даже
красные глаза. Загадочное, сонное выражение сообщало ее лицу какую-то
особенную женственность и прелесть. Чем-то она напоминала картины
Перуджино. Внезапно оживляясь, она вспыхивала, как лампа матового
стекла, но быстро угасала, что, впрочем, не лишало ее очарования. В тот
вечер в легком белом платье она казалась привлекательней обычного. И
Поланецкий отметил про себя: эта женщина с холодным сердцем и холодным
умом - вполне подходящая жена для такого вот Машко, для которого тоже
важней всего светские приличия. Уже сейчас можно предсказать: их
супружеская жизнь уподобится прохладному серому дню, когда солнце не
греет, но зато и грозы можно не опасаться. Вот сидят оба в углу
гостиной, в стороне от остального общества, но не дальше, чем
предписывается правилами хорошего тона, и внимания оказывают друг другу
ровно столько, сколько полагается; Машко с ней нежен, но в меру, в его
обхождении угадывается прежде всего желание выглядеть вполне correct
, - и она платит ему той же монетой. Любезно
улыбаются, заглядывают друг дружке в глаза, он разговорчивей, как и
пристало будущему главе семейства; словом, являют собой самую идеальную
и образцовую пару, если подходить со светскими мерками. "Я бы не
выдержал такой пытки", - думал Поланецкий. И вдруг вспомнил беднягу
доктора, который так любил ее, а теперь гниет в могиле где-то в
тропиках, всеми позабытый, будто его и не было на свете, а она сидит
себе невозмутимая, вся в белом, со светской улыбкой на устах. Его взяла
злость. Он не просто порицал ее спокойствие, ему претила
бесчувственность, эта летаргия души, недуг, еще недавно столь модный и
громогласно превозносимый поэтами, почитаемый за нечто демоническое, но
с тех пор изрядно опошлившийся и ставший верным признаком умственной и
моральной нищеты. "Дура самая настоящая, и еще бессердечная притом", -
подумал он. И понял, почему Машко не верит в их благородство, и Машко
сразу вырос в его глазах как проницательный и умный человек.
Затем он принялся сравнивать с Краckавской свою невесту и с
удовлетворением установил: "Нет, Марыня на нее не похожа". Глядя на нее,
он отдыхал душой. Краславская была словно тепличный цветок, лишенный
притока вольного воздуха, а от Марыни веяло свежестью и силой. Но, даже
подходя со светскими мерками, сравнение оказывалось в пользу Марыни.
Поланецкий не был противником так называемой светскости, которая если не
всегда, то часто свидетельствовала, по его понятиям, о душевном
благородстве, особенно у женщин. И, переводя взгляд с одной на другую,
пришел к заключению, что Краславской светскость привита воспитанием,
отчего она держится несколько неестественно, а у Марыни это врожденное.
Это натура ее, родовая суть, облагороженная вековой культурой, у
Краславской же - наружность, наряд. Не во всем соглашаясь с Букацким, но
отдавая должное меткости его суждений, он вспомнил, как тот говорил:
женщин, независимо от происхождения, можно разделить на патрицианок, у
которых культура, нормы поведения, духовные потребности в самой крови, и
на плебеек, для кого все это нечто вроде мантильи, накидываемой к
приходу гостей.
И, любуясь благородным профилем Марыни, Поланецкий с самодовольством
парвеню, который женится на княжне, подумал, что будущая его жена в
полном смысле слова патрицианка. К тому же патрицианка красивая.
Женщине, чтобы заблистать, недостает подчас фона да капельки счастья.
Так и Марыня, после Литкиных похорон показавшаяся Поланецкому чуть не
дурнушкой, поражала теперь своей красотой. По сравнению с ней
Краславская была точно линялое платье рядом с новым, и, если бы приданое
Марыни могло тягаться с ее внешностью, она прослыла бы здесь первой
красавицей. Братья Выжи, вздевая пенсне на носы, уже и так с интересом
обращали к ней свои лошадиные лица, а барон Кот "из Дембна" развязно
заметил: хорошо, что она помолвлена, а то бы и он "втюрился".
В тот вечер Поланецкий обнаружил, что ревнив, - свойство, которого он
раньше за собой не замечал. Причем ревнив совершенно безосновательно:
ведь он много раз имел возможность убедиться, что Марыня вне всяких
подозрений и ей слепо можно верить. В свое время он ревновал ее к Машко,
но то было понятно, а теперь сам становился в тупик: почему так бесит
его, что какой-нибудь Коповский с личиком херувима и птичьими мозгами
подсаживается к Марыне и из приличия занимает ее дурацким разговором, а
она тоже из приличия любезно ему отвечает. "Не может же она, в самом
деле, язык ему показать!" - стал он себя урезонивать. Но потом ему
показалось, что она больно уж часто к нему поворачивается, слишком
ласково смотрит и чересчур благосклонно с ним беседует. И за ужином, сев
рядом с ней, он угрюмо молчал, а на вопрос, что с ним, не нашел ничего
лучше, как сказать:
- Не хочу портить впечатление, произведенное на вас паном Коповским.
Ей приятно было, что он ревнует, и она, сделав усилие, чтобы не
рассмеяться, взглянула на него с притворной серьезностью.
- Вы тоже находите, что в нем что-то есть?
- Еще бы! Когда он по улице идет, можно подумать, что прическу свою
несет, проветривает, чтобы ее моль не съела.
- Гадкий ревнивец! - прошептала Марыня, все еще сдерживая смех, но в
глазах ее запрыгали веселые искорки.
- Я? Вот уж нет.
- Ну так и быть, перескажу наш разговор. Вчера во время концерта -
вы, наверно, слышали - у одного музыканта был каталептический обморок.
Кто-то рядом с нами заговорил об этом, и я так, между прочим, спросила у
Коповского, приходилось ли ему видеть случай каталепсии. Знаете, что он
мне на это ответил? Что у каждого может быть свое мнение. Ну, как вам
это нравится? Не правда ли, что-то в нем есть?
Поланецкий, перестав сердиться, рассмеялся.
- Он не понимает, о чем его спрашивают, вот и отвечает невпопад, -
сказал он.
Остальную часть вечера они проведи вместе в добром согласии. Прощаясь
- Плавицкие не могли его подвезти в двухместной пролетке, - Марыня
спросила:
- Придете к нам завтра обедать, противный вы насмешник?
- Приду, потому что люблю вас, - отвечал Поланецкий, укрывая ей ноги
меховой полостью.
- И я вас, - шепнула она ему на ухо, словно сообщая великую тайну.
И хотя он сказал, что чувствовал, слова Марыни были ближе к правде.
Домой Поланецкий возвращался в сопровождении Машко. По дороге
говорили о вечере. И Машко рассказал, что перед прибытием гостей
попытался было поговорить с Краславской на деловую тему, но не
получилось.
- Была удобная минута, - объяснял он, - и я совсем было решился,
конечно, в самой деликатной форме, спросить. Но смелости не хватило. Да
и вообще, почему, собственно, сомневаться, что у моей невесты есть
приданое? Потому только, что они обходятся со мной лучше, чем я ожидал?
Шутки шутками, но я боюсь заходить слишком далеко. Что, если мои
опасения окажутся напрасными и деньги у них есть? Тогда моя чрезмерная
настойчивость может показаться слишком уж утилитарной. Этого тоже не
стоит упускать из вида, чтобы не потерпеть крушения у самой гавани.
- Ну ладно, допустим - и скорей всего это так, - что деньги у них
есть. А если нет? Что ты намерен делать? Порвешь с ней или женишься
все-таки?
- Нет, в любом случае не порву, потому что ничего не выгадаю. Если
свадьба расстроится, все равно меня это от банкротства не спасет. Выложу
им начистоту, в каком я положении, и, полагаю, панна Краславская сама
мне откажет.
- А если не откажет?
- Тогда влюблюсь в нее и постараюсь как-нибудь поладить с
кредиторами. Перестану, как ты говоришь, "барина из себя строить" и
примусь зарабатывать на нас обоих. У меня репутация неплохого адвоката.
Впрочем, ты знаешь.
- Весьма с твоей стороны похвально, но ни мне, ни Плавицким от этого
еще не легче.
- Вы в лучшем положении, чем другие, - у вас на крайний случай
остается Кшемень. Ты возьмешь имение в свои твердые руки и сумеешь
выжать из него доход. Хуже с теми, кто верил мне на слово; честно
говоря, это меня больше волнует. Я пользовался полным доверием - и до
сих пор еще пользуюсь... Это мое самое больное место; но если б немножко
подождали, выкрутился бы как-нибудь... А капелька семейного счастья
только помогла бы работать...
Машко не докончил: они были у дома Поланецкого. Но перед тем как
попрощаться, он сказал вдруг:
- Я знаю, в глубине души ты меня считаешь мошенником. Но я честней,
чем тебе кажется. Да, я важного барина из себя строил, как ты
выражаешься, мне ужом приходилось изворачиваться, не всегда идти к цели
прямым путем. Но я устал ловчить и, честно говоря, истосковался по
счастью, которого в жизни не имел. Поэтому и хотел жениться на твоей
теперешней невесте, хотя у нее нет состояния. А что до панны
Краславской, веришь ли, иногда мне хочется, чтобы и у нее не оказалось
денег, но чтобы она не отвернулась от меня, узнав, что и я весь тут.
Честное слово... Ну, спокойной ночи!
"Ну и ну! - подумал Поланецкий. - Это что-то новое".
Войдя в ворота, он в удивлении остановился перед своей квартирой:
оттуда доносились звуки фортепиано. Это оказался Вигель, который ждал
его уже часа два, по словам слуги.
Сперва Поланецкий встревожился, но рассудил, что он не стал бы
играть, случись что-нибудь. И действительно: Бигелю срочно понадобилась
его подпись по делу, которое предстояло завершить завтра утром.
- Чего же ты не оставил бумагу и не пошел домой спать? - спросил
Поланецкий.
- А я уже поспал у тебя на диване, а потом сел поиграть. Когда-то я
изрядно играл на фортепиано... не хуже, чем на виолончели, но сейчас
пальцы не слушаются. Твоя Марыня, кажется играет. Когда в семье
музицируют, это приятно!
- Моя Марыня? - засмеялся своим добрым, сердечным смехом Поланецкий.
- Моя Марыня играет совсем по евангельскому изречению: "Не ведает левая,
что творит правая". Она, бедняжечка, ни на что не претендует, играет,
разве уж очень попросят.
- Ты вроде бы подтруниваешь, но так трунят только влюбленные.
- А я и есть самый настоящий влюбленный. По крайней мере, мне так
кажется. И в последнее время все чаще, должен тебе сказать. Выпьешь
чаю?
- Пожалуй. Ты от Краславских?
- Да.
- Ну и как там Машко? Пристает наконец к берегу?
- Мы только что расстались. Он меня проводил до самого дома. Машко -
он иной раз такое скажет... Кто бы ожидал.
Обрадовавшись собеседнику - ему давно хотелось поговорить по душам, -
Поланецкий пересказал Бигелю свой разговор с Машко, выразив удивление
относительно того, что даже такому человеку не чужды романтические
порывы.
- Он не мошенник, - сказал Бигель, - он только еще вступил на этот
скользкий путь, и все из-за тщеславия и боязни, что скажут в свете. Но,
с другой стороны, эта боязнь и спасает его от окончательного падения. А
что до романтических порывов... - Бигель откусил кончик сигары,
осторожно поднес к ней спичку, закурил, наморщив лоб, затем сел
поудобней и продолжал: - Букацкий отпустил бы в связи с этим десяток
иронических замечаний насчет нашего общества. Он вот издевается над тем,
что мы не можем жить без привязанностей, - помнится, ты так мне говорил.
Считает, что это глупо и бессмысленно, а по-моему, это добрый знак.
Каждый должен в жизни что-то совершить, а мы что можем? Денег у нас нет,
практического ума и дальновидности мы почти лишены, хозяйствовать не
умеем; единственно, что нам дано, - кого-то или что-то любить: дар почти
неосознанный, скорее настроение, наклонность или потребность. Я ведь,
знаешь, человек деловой, положительный, здраво на вещи смотрю. И об этом
только из-за Букацкого говорю... Потому что в другой стране твой Машко
был бы шельма первостатейный. Я много знаю таких. А у нас и под личиной
мошенника что-то человеческое можно обнаружить - и ничего удивительного
тут нет! Ибо пока в душе тлеет хоть искра добра, ты еще не совсем
оскотинился, а в нас есть эта искра благодаря потребности любить.
- Ты мне Васковского напоминаешь. То, что ты говоришь, очень похоже
на его теорию о миссии славян как самого молодого европейского народа.
- Васковский тут ни при чем! Я говорю, что думаю. И убежден: без
этого мы на части распадемся, как бочка без обруча.
- Послушай, что я тебе скажу. Я давно это для себя решил. Любить или
не любить что-то или кого-то - это каждый вправе выбирать. А вот вообще
не любить, ничего и никого, - нельзя. Я много думал об этом. После
смерти Литки казалось мне и кажется иногда до сих пор, будто что-то во
мне перегорело. Бывают минуты - не знаю, как тебе объяснить, - апатии,
опустошенности, сомнения меня одолевают, и если я все-таки женюсь, то
поступаю сознательно, чтобы эта неопределенная потребность в любви
получила твердую, реальную почву...
- Не только поэтому, - возразил неумолимо логичный Бигель, - ты ведь
не из чисто рассудочных побуждений женишься. Невеста твоя - славная,
красивая девушка, тебя к ней влечет, и не внушай себе, будто это не так,
а то я и тебя в притворстве заподозрю... А сомнения, милый мой, это
перед женитьбой вещь обычная. Вот я, вроде бы никакой не философ, а
перед свадьбой раз по десять на дню себя спрашивал: крепко ли я свою
невесту люблю? И так ли, как надлежит? И может это не любовь, а страсть?
Бог знает что выдумывал! А женился - жена мне попалась хорошая - и
успокоился. И вам с Марыней будет хорошо, только не надо усложнять, в
себе копаться, свои ощущения анализировать, это самое последнее дело.
- Может, и так, - отвечал Поланецкий. - Я не из числа тех, кто, лежа
кверху брюхом, с утра до вечера копается в себе, но все же нельзя на
некоторые факты глаза закрывать.
- На какие факты?
- На такие, например, что вначале мое чувство к Марыне было иным.
Надеюсь, оно снова станет прежним, к этому, кажется, идет. Женюсь я
вопреки этим своим наблюдениям, закрываю на них глаза, но совсем
откинуть их не могу.
- Ну что ж, дело твое.
- Но еще я считаю, что лучше пусть окна выходят на солнечную сторону,
иначе в квартире будет холодно.
- Вот это ты хорошо сказал.
ГЛАВА XXIX
Зима между тем пошла на убыль, пост близился к концу, а тем самым
приближался и срок свадьбы как Поланецкого, так и Машко. Приглашенный
шафером Букацкий прислал Поланецкому письмо, в котором, между прочим,
говорилось: "Выводить высшую творческую силу из естественного состояния
абсолютного покоя и принуждать ее при помощи брака воплощаться в
крикливое земное существо, которому потребна люлька и которое
развлекается тем, что засовывает в рот большой палец ноги, преступно.
Однако же, поскольку у вас топят лучше здешнего, я приеду".
И действительно, за неделю до праздников он приехал и привез в
подарок Поланецкому искусно изукрашенный листок пергамента, вроде
извещения о смерти, на котором под соответствующей эмблемой - песочными
часами - значилось: "Станислав Поланецкий после продолжительной и
тяжелой холостяцкой жизни..." и т. д.
Подарок понравился Поланецкому, и назавтра около полудня он понес его
показать Марыне. У него совершенно вылетело из головы, что было
воскресенье, и, заранее предвкушая, как приятно они проведут время до
обеда, он был огорчен и разочарован, увидев Марыню в шляпе.
- Вы уходите? - спросил он.
- Я в костел. Сегодня ведь воскресенье.
- Верно! Как же это я забыл? А я думал, мы вместе посидим... Так было
бы славно...
- А служба божия? - спросила она просто, подняв на него свои
спокойные голубые глаза.
Поланецкий не придал ее словам особого значения, не предполагая, что
в духовном перерождении, которое ему суждено будет пережить, они именно