него хотят. Я успокоил беднягу, объяснив, что если даже ошибка
и  имела место,  то лишь  по моей  вине, поскольку перед  тем как
вручить  императору   пистолет,  я   напоследок  его  осматриваю.
Пришлось мне  еще раз сходить к  маркизу Висансу и напомнить ему,
что требовать  штраф у моего неимущего  помощника было бы крайней
жестокостью, и дело на этом закончилось.

Император решил  поехать в  Венецию. Он взял с  собой мало людей,
потому  что  дворец  вице-короля  в  Милане  был  фактически  его
собственностью.

В его  карете, запряженной  восемью лошадьми цугом,  сидел только
маршал  Дюрок.  Мы  доехали  до подножия  Мон-Жени.  Погода  была
отвратительная. Его величество выразил желание проехать в экипаже
горный перевал, но минут через пятнадцать поднялся снежный буран.
Вьюга  слепила коням  глаза,  все восемь  спотыкались и  не могли
шагать. Пришлось нам остановиться. Раздраженный
неопределенностью,  Бонапарт  не  выдержал  и вместе  с  маршалом
Дюроком вышел  из кареты, и мы  втроем начали подниматься в гору.
Целью  нашей было  добраться до  хижины у дороги,  которая должна
была  быть недалеко.  Но  вьюга все  усиливалась, император  стал
тяжело  дышать   и  уже  почти  задыхался.   Даже  маршал  Дюрок,
несравненно  более  крупного  телосложения,  с трудом  боролся  с
сильными порывами ветра. Я обнял Его величество (конечно, не так,
как обнимают  детей, ноги его не отрывались  от земли) и изо всех
сил  стал помогать  ему  подниматься. Наконец  с огромным  трудом
дотащились мы  до хижины, где некий  крестьянин продавал прохожим
водку. Наполеон, войдя, сел возле камина, где вился слабый огонь,
и после долгого молчания сказал:

-  Послушай, Дюрок,  мы  оба должны  признаться, что  наш любимый
Рустам закаленный и смелый малый.

Потом повернулся ко мне и спросил:

-  А   теперь  что  мы  будем   делать,  мой  толстый  мальчуган?

-  Дойдем  до перевала,  сир,  -  ответил я,  - монастырь  отсюда
недалеко.

И  я   сразу  же  стал  искать   подходящие  доски  для  носилок.

В углу  валялась стремянка, я положил  ее на землю, потом, набрав
сухих  веток, сплел  из них  кольца, толстыми  веревками накрепко
привязал их к ступенькам стремянки и набросил на них свой плащ. Я
делал  все это  в присутствии  императора, который, глядя  на мои
ловкие   движения,   не   мог   скрыть   своего   удовлетворения:

- Значит,  мой толстый  мальчуган, мы и  в самом деле  пустимся в
путь?

Но я напомнил ему,  что бриллиант[15] остался в карете, и изъявил
желание сходить за ним.

- Иди, - разрешил он.

Я  спустился  вниз  и  вскоре  с  радостью  заметил,  что  погода
проясняется. Я  взял из кареты бриллиант  и вернувшись вручил Его
величеству. Бриллиант в коробке положили на носилки, куда сел Его
величество.

В  домике  было  двое  крестьян. Я  позвал  их,  вручил им  концы
стремянки, а сам держался за середину носилок, чтобы кольца вдруг
не  выскользнули из-под  плаща.  Так мы  дошли до  монастыря, где
благочестивые   члены    братии   с    величайшим   уважением   и
признательностью встретили императора.  Он сделал им много добра.

Мы  переночевали в  кельях, а  утром часам  к десяти  подоспели и
остальные коляски. Я  помог императору совершить утренний туалет.
После  завтрака он  спросил,  запомнил ли  я вчерашних  крестьян.
Поскольку   они   тоже    ночевали   в   монастыре,   я   сказал:

- Они оба здесь, сир.

Он  велел  позвать  их. Бонапарт  находился  в  отведенной ему  и
маршалу  молельне,  когда   крестьяне  предстали  перед  ним.  Он
спросил, как их зовут, и сказал:

-  Вы  оказались самоотверженными  и  сильными  людьми. Так  что,
Дюрок, дайте каждому по  шестьсот франков премии и сверх того еще
триста.

Мы  продолжили  наш  путь. Как  только  мы  добрались до  Милана,
Бонапарт стал  рассказывать всему двору, как  я перевел его через
перевал Мон-Жени и особенно  отметил мою преданность. Он выглядел
бесконечно признательным  за то,  что было очень  естественно для
меня  и что  каждый бы сделал  на моем  месте, имей он  мою силу.
Каких только  слов восхищения  не услышал я  от высоких дворцовых
вельмож. Мосье Фишер даже прошептал мне:

-   Император  чувствует   себя  настолько  обязанным,   что,  не
сомневаюсь,    наградит    вас    орденом    Почетного    Креста.

- Я с радостью  приму, если меня наградят, - расчувствовался я, -
хотя сам я об этом никогда не попрошу.

От  теплых  слов  похвалы   я  и  без  того  чувствовал  глубокое
внутреннее  удовлетворение, хотя и  делал все  это, ни на  что не
надеясь и не претендуя.

Мы  поехали  в  Венецию,  провели  там  несколько  дней  и  снова
вернулись в Милан. По дороге нас догнал гонец и вручил императору
парижскую  почту. Через  несколько  минут Его  величество спустил
оконное   стекло  кареты   и  протянул  мне   раскрытый  конверт:

- Бери, Рустам, это от твоей жены.

Хотя  конверт был  вскрыт,  но я  радостно улыбался,  и император
сказал:

-   Женушка    твоя   просит    венецианскую   золотую   цепочку.

В Милане он меня предупредил:

- Смотри,  если вернешься домой без  венецианской цепочки, тебя в
дом не пустят.

- Обещаю, сир, как только встречу, непременно куплю, - ответил я.

Но тут вице-король сказал:

-   Рустам,   цепочку   я   сам   хочу   подарить   твоей   жене.

И в самом деле, наследующий день он вызвал меня и вручил для моей
жены золотую цепочку 5 футлярчике.

Я получал письма от своей Александрин через императорского гонца.
Эту привилегию предоставил мне  мосье де Лавалет[16], и император
никогда не возражал против этого.

Часто,  особенно во  время походов, привычка  Наполеона вскрывать
мои письма даже помогала мне.

Один  знакомый   полковник,  которого   по  недоразумению  лишили
должности,  еще  в  Париже   умолял  меня  вручить  его  прошение
Бонапарту. Император,  правда, не  раз обещал восстановить  его в
должности,  но  довольно  неопределенно  (мне  кажется,  он  ждал
докладной военного министра).

Через некоторое время, когда  мы были в Испании, я получил письмо
от жены, в которое  было вложено и письмо полковника. Он сетовал,
что дело затягивается, и просил, когда у императора будет хорошее
настроение,  скажем,   когда  он  поет,  не   упустить  случая  и
переговорить с ним.

Бонапарт получил почту вечером (мы находились в какой-то хижине в
предместье Мадрида) и чуть погодя окликнул меня:

- Рустам, позови Меневаля![17]

Меневаль явился,  а я  ушел в соседнюю комнату,  где обычно спал.
Меневаль вышел  от Наполеона довольно поздно  и вручил мне письмо
Александрин, которое снова было вскрыто.

Наутро во время туалета Бонапарт спросил:

- Рустам, что это за полковник?

Я коротко изложил суть  дела и напомнил, что в Париже я много раз
обращался  к  нему  по  этому  делу, и  попросил  заступиться  за
незаслуженно   обиженного.   И  заверил   императора,  что   могу
поручиться  за  невиновность  полковника  и  что  если  он  будет
служить, у нашей армии  одним храбрым офицером станет больше. Его
величество  твердо  обещал  по  возвращении в  столицу  сразу  же
разобраться в этом сложном деле.

Действительно, в  Париже напоминать ему  не понадобилось. Генерал
Друо, занимавшийся  подобными вопросами и к  которому я уже много
раз обращался,  однажды известил меня, что  вечером военный совет
должен   вынести  окончательное   решение  по   делу  полковника.

Вечером Наполеон сказал мне:

-    Поздравляю,     Рустам,    твой    приятель    восстановлен.

Я уже  знал об  этом, генерал, выходя из  зала заседания, сообщил
мне о решении совета.

Во  время той же  поездки Наполеон  сел однажды в  коляску, чтобы
поехать в  ставку маршала Нея. С  нами отправлялся и князь Бертье
Невшатель. Когда я собирался подняться на мое постоянное место на
переднем сидении экипажа, Его величество сказал:

-  Рустам,   ты  езжай  верхом,  а   свое  место  уступи  Мюрату.

Мы  ехали  весь день  и  до  места добрались  лишь поздно  ночью.

Однажды  в Мальмезоне  во  время утреннего  туалета он  увидел из
окна,  которое выходило  на узкий  канал, стаю лебедей.  Сразу же
попросил  у  меня  карабин, и  как  только  я принес,  выстрелил.
Императрица  в своей  комнате одевалась.  Услышав выстрел,  она в
одной ночной рубашке с  наброшенной на плечи шалью вбежала к нам:

- Бонапарт, прошу тебя, не убивай лебедей!

Его величество упорствовал:

- Жозефина, не мешай мне, я развлекаюсь!

Взяв меня за руку, императрица попросила:

- Рустам, не заряжай для него карабин.

А Наполеон настаивал:

- Дай карабин.

Увидев, что  я нахожусь в трудном  положении, Жозефина вырвала из
рук мужа  карабин и унесла. Его  величество хохотал как безумный.

В эти же дни  он поехал на охоту в Бютар. Он любил бродить в лесу
Сен-Кукуфы,  где был  очень глубокий  пруд. Вдруг  ему захотелось
покататься на лодке, и он крикнул мне:

- Рустам, приготовь яхту!

То был подарок Гавра.

Я  прыгнул  в  лодку,  и лодочник  стал  грести  к пристани,  где
находилась яхта.  Когда мы подъехали довольно  близко, я поспешил
выйти  из лодки,  но  ее качнуло,  и я  упал в  воду. И  сразу же
почувствовал,  что с большой  скоростью иду  ко дну что  ноги мои
вязнут  в тине.  Напрягши  все силы,  я вынырнул  на поверхность.

Император крикнул мне:

- Рустам, плавать умеешь?

Услышав мой отрицательный ответ, он обратился к участникам охоты;

- Кто хорошо плавает, быстро на помощь!

Напрягши  последние силы, я  схватился за  борт яхты и  с большим
трудом вскарабкался на палубу...  Когда мы отплыли, я увидел, как
охотники на  берегу раздеваются, чтобы броситься  в воду и спасти
меня.

Его величество удивленно смотрел на меня:

- Как  же это ты не умеешь  плавать? Непременно научись. А теперь
иди в замок и скорее переоденься.

Я  очень быстро  научился  плавать, но  увы, во  время тренировок
потерял  в  пруду   бриллиантовую  брошь,  которую  подарила  мне
императрица.

Вообще   при  дворе   большого   увлечения  карточной   игрой  не
наблюдалось.  Сам Бонапарт  на деньги  играл редко.  Помню, после
битвы при Эйлау, в Остероде, он развлекался игрой в двадцать один
с Мюратом, Бертье, Дюроком и Бессьером. Я был в соседней комнате,
когда он позвал меня:

- Рустам, Рустам!..

Я вошел, а он протянул мне горсть золотых монет:

- Бери, это из моего выигрыша...

Это  было шестьсот  франков.  На следующий  день он  дал  мне еще
шестьсот,  а через  день-семьсот франков.  Во всяком  случае, мне
кажется,  он  радовался  выигрышу,  хотя могу  припомнить  только
несколько случаев игры на  деньги. Да еще однажды в Рамбуйе[18] я
получил  от  него четыреста  франков.  Тогда, помню,  императрица
искала  меня,   чтобы  великодушно   вручить  мне  деньги  [19] .

Мы были  в Фонтенбло. Все говорили,  что Его величество готовится
уехать  на  остров Эльбу.  Он  был очень  грустен, едва  говорил.

И однажды  меня и  еще кое-кого очень неприятным  и деловым тоном
спросили,  намерены   ли  мы  уехать  вместе   с  Бонапартом.  Я,
естественно, ответил, что, не зная мнения Его величества, не могу
дать окончательного ответа. Я  и в самом деле собирался поставить
перед ним одно важное  условие. Но мне тут же дали понять, что на
острове  император не  будет нуждаться  в мамлюке  и если  даже я
поеду,  то   должен  довольствоваться  лишь  коридорной  службой.
Возразив,  я сказал,  что  где бы  я ни  был, стану  выполнять те
обязанности,  которые выполнял  раньше, и  что кроме  Наполеона я
Другого   хозяина  не   признаю  и  подчиняюсь   приказам  только
дворцового  маршала.   Разговор  принимал  все  более  неприятный
оборот,  особенно когда  в него вмешался  один высокопоставленный
сановник и безапелляционным тоном заявил, что отныне я принадлежу
ему и  обязан выполнять  его распоряжения. Я  сказал, что никогда
никому не принадлежал, кроме самого себя, и что даже моя служба у
Наполеона  была  лишь  честным,  бескорыстным  выполнением  своих
обязанностей.  И в  заключение  я весьма  резким тоном  произнес:

- Поеду  я или нет -  зависит только от нас  двоих, тем более при
таких  запутанных  обстоятельствах. И  я  ни с  кем не  собираюсь
делиться своими соображениями.

Я был крайне взволнован  - никогда еще я не чувствовал себя таким
униженным. Вот  почему, когда  граф Бертран[20] вызвал  меня и со
свойственной ему мягкостью и сердечностью спросил о моем решении,
я,  в другое  время решительный  и деловой, тут  под впечатлением
недавнего неприятного разговора смог лишь пробормотать, что хотел
бы  поехать, но  прежде  должен переговорить  с Его  величеством.

Но  во  всех  случаях  я  до  этого  известил  Александрин,  что,
возможно,  не  попрощавшись с  ней,  поеду на  Эльбу, по  приезде
напишу ей подробно обо всем, и тогда она с детьми приедет ко мне.
Разумеется,  я обещал  ей  сделать все  возможное, чтобы  улучить
время и в последний раз заглянуть домой.

Случай поехать домой представился,  и я попросил у Его величества
разрешения попрощаться с семьей.  Наполеон тотчас же разрешил, но
был грустен и озабочен, и я не решился заговорить о себе, так что
он даже не узнал  о тяжелом разговоре во дворце и моих сомнениях.

Рано утром  я выехал из дворца и  быстро добрался до Парижа. Жена
сказала, что послала мне  подробное письмо. Как ей ни трудно было
расставаться  с  родителями,  она  соглашалась в  письме  с  моим
решением сопровождать Наполеона  и выражала готовность по первому
же зову  взять детей и поехать  на Эльбу. Это же  она повторила и
при встрече,  но посоветовала тем не  менее поехать в Фонтенбло и
начистоту поговорить с Его  величеством. Она чувствовала, что я с
моим  характером  не   позволю,  чтобы  новые  хозяева  положения
помыкали  мной  и  унижали.   Я  признался  Александрин,  что  не
осмеливаюсь беспокоить  своими личными  вопросами Его величество,
нервы которого сейчас крайне напряжены. Поэтому я решаюсь на риск
- поехать  на Эльбу  без предварительных переговоров.  А если там
меня  станут оскорблять,  то  попрошу местных  купцов переправить
меня  в Италию, откуда  я с  легкостью возвращусь во  Францию. Но
Александрин не  одобрила этот план, она  была уверена, что если я
окажусь на Эльбе, уйти оттуда уже не смогу. Я наивно полагал, что
никто не  сможет заставить  меня жить там, где  мне не хочется...

Дома  я  пробыл всего  два  дня,  но за  это  время я  подготовил
документы, которые  заверил наш нотариус,  адвокат Фуше. Согласно
этим документам  во время  моего пребывания на  Эльбе Александрин
правомочна решать вместо меня все семейные дела.

И  только  после  этого   я  со  спокойной  совестью  вернулся  в
Фонтенбло,

Добрался до  дворца поздно вечером и  почувствовал, что все очень
удивлены. В  том числе и император,  которого поспешили заверить,
что   я  уехал   навсегда.   Увидев  меня,   он  только   сказал:

- Вернулся, Рустам?..

И больше ничего не смог добавить.

Я стал искать письмо Александрин, о котором якобы никто ничего не
знал.  Только  один  из  моих  друзей  признался,  что  здесь  не
предполагали, что я вернусь, поэтому письмо распечатали и вручили
гофмаршалу. Как я уже говорил, в письме не было ничего, что могло
бы  навредить мне,  напротив, жена  в целом одобряла  мое решение
ехать на Эльбу.

Как назло,  в этот  день по дворцу поползли  слухи, что император
намерен  покончить самоубийством.  Всю ночь  я не сомкнул  глаз и
изваянием стоял возле дверей  его спальни. Сплетни и пересуды так
подействовали  на  меня,  что я  с  тревогой  следил за  малейшим
изменением   выражения   лица   императора.   Представляете   мое
состояние, когда утром рано, едва проснувшись, он попросил у меня
пистолет. Во всех других  случаях я бы не замедлил это сделать, а
тут решил не выполнять  его приказа. И поскольку я открыто не мог
не повиноваться  ему, то, придумав всякие  оговорки, пошел искать
князя Бертье.  Я рассказал ему о  своих опасениях и попросил дать
мне право не выполнять приказ императора в такой роковой для него
час. Князь ответил коротко и резко:

- Это меня не касается...

И повернувшись, ушел.

Один   из  моих   друзей  тоже   предупредил  меня   о  возможном
самоубийстве  императора. Я заверил  его, что  ни о чем  таком не
имею понятия.

- Но  вы знаете,  дорогой Рустам,- продолжал он,  - труднее всего
ваше положение.  Если, не приведи Господь,  это произойдет ночью,
толпу  будет весьма  нелегко  переубедить, что  вы не  подкуплены
великими  державами и  что  император не  застрелен вашей  рукой.

От  подобной перспективы  я  совсем отчаялся  и решил  бежать. На
всякий  случай я  оставил Его  величеству письмо. Я  написал, что
вынужден покинуть его, но готов вернуться по первому же его зову.
К   сожалению,  тот,   кого  я   попросил  вручить  мое   письмо
Бонапарту [21],  не  сделал этого.  Возможно, мое  письмо  и было
немного  смешным из-за  трудностей  с французским  языком и  моей
взволнованности.  Но, несмотря  на  все это,  я думаю,  император
понял бы меня...

В час  дня я  выехал из Фонтенбло  и вечером добрался  до Парижа.
Очень  обеспокоенная моя  семья  окружила меня.  Оказывается, они
очень   тревожились  обо   мне  и   все  время   ждали  известий.

Напрасно Александрин успокаивала меня:

-  Господь  велик, с  императором  ничего не  случится. Мы  будем
готовы и как только он позовет, поедем.

Вдобавок  ко всему  граф Артуа [22] послал  ко мне  двух человек,
которые   потребовали  у   меня   объяснений  в   связи  с   теми
бриллиантами,  что  по  распоряжению Бонапарта  я  взял  у мосье
Буйери[23].

Поскольку я точно выполнил отданный мне приказ, я не растерялся и
рассказал этим господам, как по требованию Его величества я пошел
к главному казначею, получил  бриллианты и тут же отнес в кабинет
Бонапарта.  Император  велел  мне  положить  на  стол  кошелек  с
бриллиантами,  а что  случилось далее,  я не  имею представления.

Так прошло  несколько дней,  когда поползли слухи,  что император
покинул Фонтенбло. Я сразу догадался - мое письмо ему не вручили.
Но когда узнал имена  сопровождавших его людей, успокоился. Никто
из них не стал бы делать мне зла, все они были мне по душе и были
моими  друзьями.  Вот  почему   я  решил  отправиться  в  порт  и
присоединиться  к   свите  Его  величества.   Не  теряя  времени,
Александрин поехала  в Сен-Жермен на  ближайшую почтовую станцию,
чтобы нанять экипаж. Там  ей встретился один знакомый придворный,
который сказал:

- Вам  вряд ли удастся нанять  лошадей, я сам безуспешно старался
взять коней и поехать за дядей в Фонтенбло.

Однако  жена моя была  настойчива -  она стала просить  и умолять
станционных,  служителей, но  совершенно напрасно.  Ей объяснили:

-   Мадам,   мы  не   в   состоянии   удовлетворить  даже   самых
высокопоставленных господ...

Когда Александрин  расстроенная вернулась домой ни  с чем, у меня
стало очень скверно на душе, но я утешил себя тем, что если бы мы
даже  и  нашли  коней,   пропуска  бы  нам  все  равно  не  дали.

Но и на этом мои мучения не кончились. Один знакомый полицмейстер
вполне  серьезно  посоветовал  к  возвращению роялистов  покинуть
Париж.  Он считал,  что лучше  мне уехать  по собственной  воле и
некоторое  время  пожить в  провинции,  чем сидеть  дома и  ждать
ссылки. Это было уже нечто новое и неожиданное, мне и в голову не
приходило,  что  меня  когда-либо  сочтут опасным  элементом.  Но
полицейский объяснил, что в Париже уже с подозрением относятся ко
мне. Меня  умоляли спастись и  жена, и мои дети,  которых я нежно
любил  и не  хотел подвергать  испытаниям. Поэтому  перед въездом
короля  в Париж  я  укрылся в  Труа, где  оставался  целых четыре
месяца. Через два месяца  после моего отъезда из Парижа моя семья
обратилась к министру полиции  с просьбой разрешить мне вернуться
в Париж  или хотя бы иногда  приезжать. Спустя два месяца министр
дал разрешение...

За несколько  дней до  родов императрицы Бонапарт