Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
упать великого канцлера Оссолинского).
Когда перед костелом, где должна была быть похоронена королева, тело снимали
с рыдвана, прибыли посланцы князя семиградского Ракоци.
- Только от турка да от хана не хватает еще послов, - прошептал кто-то
из моих казаков.
- Уже, наверное, были, - ответил ему другой. - Три месяца прошло, как
умерла королева. Было, видать, здесь люду, было!
- А она, сердечная, все лежала да ждала, пока похоронят...
- У королей завсегда так.
- Отчего бы это?
- А улеживаются, будто груши.
- Дурень: ждут, не воскреснет ли! Положат в боковушке и выдерживают,
как копченый окорок, этак дней по сорок, а то и по целых сто.
- И воскресают?
- Кто его знает. Видно, воскресали, раз так держат.
- А что, пане Зиновий, - притиснулся ко мне вплотную Федор Вешняк, - не
кажется ли тебе, что позвали нас, чтобы мы похоронили не только королеву, но
и всю королевщину с Речью Посполитой вместе?
- Помолчи, Федор, - сказал я ему.
- Да это я так, к слову, пока покойницу в храм вносят. Да и маловато
нас, если посмотреть.
Я осуждающе бросил ему, чтобы молчал, негоже в таком месте болтать, а
сам подумал, что и впрямь могло бы нас здесь быть больше. Ой, еще и как
больше - только позови!
В костел нас не пустили, ибо не той веры да и чина не того, а известно
ведь: у каждого свой бог и своя церковь; торжества для нас закончились без
службы алтарной и прощальных песнопений, но хлопцы мои не очень от этого
переживали, только удивляло всех их, что допущены были до такой высокой
церемонии, да еще и вызваны ради этого вон из какой дали - из самого
Чигирина!
- Что бы все это значило, пане сотник? - допытывались у меня казаки,
когда уже мы сняли с себя черные киреи и выпили по чарке краковского меда за
здоровье живых и память усопших. Пока ехали в Краков, как-то никому в голову
не приходило, какая честь им оказана, и только теперь поняли и не могли
надивиться этому.
- Либо пойдет казак вверх, либо леший его маму знает!
- Пойдешь вверх, аж веревки затрещат!
- А может, это для пана сотника решпект?
- Если решпект, то сотню бы позвали, а то лишь полсотня, да и та
неполная.
- Казацкого духа боятся!
- Потому и в костел не пустили, чтобы мы свечей им не погасили, когда
дохнем!
- Не пустили, потому что сермяжники, а там одни лишь паны!
- Не сермяжники, а своевольные!
- Гультяйство!
- Разбойники!
Шутили сами над собой, произнося прозвища, которыми наградила их
шляхта. Смех скифский, варварский, азиатский, дьявольский. Смеются над
всеми, над собой прежде всего. Потому что вольны душой. Рабы не смеются - те
плачут.
Уже в Кракове подробнее узнал о смерти королевы. Об этом гудел весь
город. Была на сносях. Должна была родить еще одного сына королю. В марте
выехали с королем в Литву на ловы - Владислав не мог и недели прожить без
охоты. Короли всегда проливают кровь: если не на войне, то на ловах.
Подскарбий надворный Тишкевич пригласил королеву быть крестной матерью его
новорожденного, и она согласилась. А это был грех, потому что, когда
соединяются святым сакраментом только что рожденный младенец и еще не
рожденный, то один из них должен заплатить за такое нарушение смертью. Так и
случилось. Через два дня на охоте псы выгнали из берлог двух медведей, один
из них перепугал королеву так, что она ударилась о сани и повредила плод.
Через неделю Цецилия Рената родила мертвого сына, а через день и сама
закончила счеты с жизнью. В горячке неожиданно начала петь, чего от нее
никогда никто не слышал, а потом на своем родном немецком языке якобы
сказала: "О коварный мир, о Цецилия, о непостоянный мир! Нет в тебе ничего
постоянного, что бы радовало!" После этих слов умерла.
Теперь я думал над этими словами, и они казались мне пророческими.
Еще когда направлялся в Краков, были у меня какие-то надежды, сам не
ведая, какие и на что именно, а тут, затерявшись среди вельможного панства,
полного надменности, должен был растоптать самые робкие свои надежды.
К королю не допускали даже канцлера коронного, что уж тогда говорить о
казацком сотнике, хотя и дружившем в далекие годы с Владиславом.
Король снова засел в Лобзове, принимал и отправлял иноземных послов,
потом призвал сенаторов и секретарей на тайную раду, затем до конца месяца
окружил себя своими приближенными врачами: накопился у него за полсотни лет
от невоздержанной жизни целый ворох болезней.
Я был ровесником короля. Мог бы поздравить его с началом пятидесятого
года жизни (именно в июне был день рождения Владислава), был у меня и
соответствующий подарок для короля - скакун золотистой масти, которого вел
из Чигирина, никому не говоря зачем, выдавая за своего скакового коня, хотя
так ни разу и не сел на него. У меня было что сказать королю, и не столько,
наверное, о плаче, сколько о смехе, потому что, когда народ начинает
смеяться, в этом - самая большая опасность.
Канцлер коронный Оссолинский принял меня в своем краковском доме на
Канонической, но принял тайно, ночью, чтобы никто не знал и не видел, оказал
мне милость на радостях - ведь только что состоялась помолвка второй его
дочери Анны Терезы с сыном воеводы сераджского Зигмундом Денгофом, а его
сына Францишека - с дочерью покойного воеводы поморского Дзялинского.
Воротил от меня свой хитрый нос, без умолку сыпал пустыми словами,
посверкивал лукаво глазами и вместе с тем словно бы и любезно.
- Рад приветствовать пана Хмельницкого, пане писарь генеральный.
- Всего лишь сотник, пане канцлер, сотник казацкий из Чигирина.
- Но все ведь в ласке божьей и королевской. Почему бы и не стать пану
Хмельницкому снова писарем войсковым, а то и выше?
- Сам себе удивляюсь: почему не становлюсь снова высочайшим писарем.
Так и обменивались мы словами, будто ударами сабли, а каждый думал о
своем, каждый гнул в свою сторону. Я пробовал выведать, не допустит ли меня
к руке король, а Оссолинский крутил-вертел, ничего не говоря прямо, но
получалось так, что король нездоров и никого теперь уже не захочет видеть до
самой Варшавы, а когда там будет, того не ведает никто; и выходило, что я
тоже должен двигаться в столицу и там терпеливо ждать (чего и от кого?),
потому что кто ждет, тот дождется, но в Варшаву не следует вести за собой
целую сотню (я напомнил, что не сотня, а менее полсотни, хотя и называется
полусотней), да-да, сотню казачества, от которого всегда можно ждать
своеволия и бесчинства, поэтому следует взять с собою лишь прислугу для
поддержания надлежащего достоинства, а остальных отпустить домой.
- Хотим видеть пана Хмельницкого еще и в Варшаве, и пренепременно, -
заключил коронный канцлер, после чего устроил мне угощение, хотя и
небольшое, но довольно милое для неба, если сказать коротко.
Так я, взяв лишь Демка и Иванца, направился в Варшаву, а казаков,
поставив старшим над ними Вешняка, отпустил назад в Чигирин.
Странствия заменяют войну. Вот так можно перемеривать дороги месяц, и
два, и целые годы, а то и целую жизнь тратить на это приятное занятие,
утешая глаз раздольными равнинами и крутыми горами, тихими реками и густыми
лесами, большими городами и живописными селами. Отдыхал бы и я вот так
сердцем, с земли родной переехав в землю ляшскую, держа путь из Кракова в
Варшаву мимо красивых каменных местечек со стройными шпилястыми костелами в
каждом, с барочными дворцами среди зеленых трав и неприступными замками над
обрывами и на скалах. Красивая земля и богатая, хотя и кажутся нивки слишком
постными и неродящими, потому что всюду песок да суглинки, неизвестно,
откуда и берется богатство, которым так кичатся все эти изысканные каменные
строения. Моя же земля лежит где-то мощными валами чернозема, безбрежная в
своей плодовитости и плодородии, а ни тебе каменных сооружений, ни дворцов,
ни величаний и похвальбы - глиняные хатки, деревянные мельницы, земляные
запруды и ставки, а самое большое убранство - разве что враги кругом,
осаждающие тучами. Вот и получалось, что украшали мы не свои города и села,
а только самих себя, и не драгоценностями и самоцветами, а железом и
мужеством. Как это сказано у Мономаха: "Ни питью, ни еденью не лагодите, а
оружья не снимайте с себе вборзе".
Короля видеть не суждено мне было. Он задержался под Краковом,
развлекался ловами в Неполомецком старостве краковского воеводы
Любомирского, убив там, как говорили при дворе, чуть ли не пятьдесят оленей.
Потом принимал в краковском замке московских послов, там же дошла до него
весть о смерти папы римского Урбана VIII, заядлого гонителя греческой веры.
Урбан сидел на святом престоле 21 год 4 месяца и 23 дня и опостылел не одним
лишь православным и диссидентам, но и католикам, о чем недвусмысленно
сказано было в моем присутствии канцлером литовским Радзивиллом, когда
встретил я его ночью у королевского секретаря Любовицкого. Любовицкий,
ближайший человек канцлера коронного Ежи Оссолинского, позвал меня по
обыкновению поздней ночью, видно, никак не хотелось вельможному панству
открывать свои сношения с казаком. У секретаря застал я и канцлера
литовского, который сидел уже за столом, разогревая свою голову вином. Был
ли и он гостем королевского секретаря или они вдвоем ждали меня для каких-то
переговоров, так мне и не удалось тогда узнать, потому что Любовицкий лишь
намекал на что-то, просил меня быть терпеливым, не торопиться домой, побыть
в столице, может, и возобновить свои давние знакомства (я подумал, что если
так, то следует начинать с короля, ведь с ним я, кажется, знаком очень
давно, к тому же его ровесник). Секретарь и канцлер, привыкшие к ночным
сидениям, приглашали меня, как равного (ведь вольность в королевстве для
всех!), отведать напитков и яств, не забывали и о насыщении своих утроб.
Король любил видеть вокруг себя таких же, как сам, тучных, пузатых,
пухлощеких, ненасытных и неутомимых в чревоугодии. Оба канцлера и секретари
и даже приближенные лекари отличались толстыми тушами, будто властелин
надеялся, что из этой обфитной плоти родится и соответствующий разум, разум
же, известно, придает блеск и глянец всему тому сословию, к которому
принадлежит человек. С разумом еще неизвестно как обстоит дело, но ораторы
все они были искусные и не пропускали ни единого случая, чтобы покрасоваться
словом то ли в сенате, то ли в сейме, то ли перед послами чужеземными, то ли
перед королем или на пирах великопанских, а то и просто в такой вот ночной
тайной беседе перед простым казаком незнатным. Как только зашла речь об
умершем папе, Радзивилл, поглаживая толстую золотую цепь, висевшую у него на
груди, а также золотой иезуитский крест, пустился в пышные и запутанные
разглагольствования.
- Смерть святейшего у многих вызвала радость, а печаль принесла разве
лишь роду Барберини, из которого был Урбан, и их сторонникам, - степенно
промолвил хранитель малой державной печати. - Общий порок нашего мира это
то, что всегда всем нравится новое, а старое и долгосуществующее вызывает
пресыщение. Редкостная эта птица, чтобы светский или духовный владетель
долго царствовал и оставил после себя печаль и желание продлить свою власть.
Никто не смог придумать еще такое, чтобы жить вечно. Если случается, что
монарх живет слишком долго, тогда рождается в нем желание существовать
вечно, хотя и понимает, что это противоречит быстротечности жизни; сам себя
вводит в заблуждение, делая вид, будто это ему нравится, а в душе чувствует
уже потребность перемен существующего положения. Вот такое несчастье этого
века, что властелины уходят на тот свет лишь тогда, когда загнали туда всех
остальных. Плохие и хорошие - все в этом единодушны, разница лишь в том, что
одни хотели бы жить и после смерти, другие же, похороненные в забвении, чаще
воскресают в злобных пересудах.
Любовицкий посетовал на трудности переговоров с московскими послами,
ожидавшими выдачи какого-то подляшского шляхтича Яна Лубы, который снова,
как это было уже когда-то с двумя самозванцами, выдавал себя за убитого сына
Ивана Грозного Дмитрия и рассылал письма, в коих подписывался царским сыном.
Я слушал молча. Еще и третий Лжедмитрий! Не слишком ли много? Давно ли
два самозванца бесчинствовали в Москве и войско шляхетское грабило Кремль?
Владислав во время коронации не удержался, чтобы не принять сан короля
шведского, вспомнив, что происходит из шведской династии Вазов, а потом еще
и назвался московским великим князем, хотя это уже противоречило не только
положению вещей, но и просто здравому смыслу. Теперь, правда, не именовался
московским князем великим, но и никогда не отказывался от незаконно
присвоенного титула.
Более того, он пытался силой добыть корону российскую в 1618 году,
двинувшись на Москву с великим гетманом литовским Ходкевичем и прихватив с
собой казаков Конашевича-Сагайдачного. Так что же: снова казаков на Москву?
Устилать трупом казацким всю Европу, чтобы потом вознаградить еще одной
какой-нибудь сеймовой ординацией, подобной той, что была в 1638 году: "Все
их давние права - старшинство, прерогативы, прибыли и другие достоинства за
их верные услуги от предков наших полученные, а теперь из-за этих смут
утраченные, на вечные времена у них отнимаем, желая иметь тех, которых
судьба войны оставила в живых, за поспольство, превращенное в хлопов"?
Но мои собеседники на том и прервали свои жалобы, даже намеком не
выказывая своих намерений в отношении казаков и в отношении меня, хотя и
посоветовали терпеливо ждать возвращения в столицу короля или по крайней
мере великого канцлера коронного, который всегда был благосклонным к пану
Хмельницкому.
Король поплыл из Кракова в Варшаву Вислой. Плыл медленно, сходя на
берег то у воеводы сандомирского, то в маетностях коронного канцлера. Всюду
устраивали ему пышные приемы, преподношения богатых даров, а потом тратили
время в многодневных ловах. Когда же прибыл наконец в столицу, то уладил
дела с московскими послами и выехал в Полоцк, приглашенный братом своим
королевичем Каролем Фердинандом, чтобы принять участие в его ингрессе в
катедру, кафедральный собор.
За королем, как это и надлежало, потянулось все панство, и снова я
должен был попусту терять время, разве только что пить горилку да петь со
своими хлопцами песни, вспоминая о доме. "Ой ти, грушко, моя кучерявая! Ой
коли ти зросла, коли виросла, на зелений явiр похилилася?.." Боялся
вспоминать об этой грушке, боялся самой мысли о ней. Да и какой с меня
теперь явор зеленый? Поверил в туманные панские намеки на возможные
королевские милости, сижу здесь жалким подножком трона - так сбываются слова
Боровицкой субмиссии, писанной мною от имени разгромленных казаков: "Мы,
нижайшие подножки его королевской милости нашего милостивого пана..." В этом
унизительном и безнадежном ожидании столичном невесть чего я становился
похожим на самого презренного посполитого, который, увидев золотой порог,
проспит под ним полжизни в надежде прикоснуться к золоту или дождаться, что
на него упадет хотя бы отблеск его. О царедворцы в мужицких сермягах, о
азиатские хитрости за высокими скулами, о показное равнодушие и покорность,
за которыми клокочет гнев и угроза! "Равнодушный люд, а земля просторная".
Снова была у меня встреча ночная с королевским секретарем Любовицким,
который на этот раз выступал уже вроде бы от имени великого канцлера, а то и
от самого короля, хотя прямо об этом и не говорил. Крутил и вертел,
наученный этой хитрой науке среди придворного коварства.
- Мог бы пан Хмельницкий встретиться с одним вельможным человеком?
- Собственно, для этого здесь сижу.
- Речь идет немного не о том, о чем думает пан.
- Тогда стоит ли говорить!
- Пан не является официальным лицом.
- И в Кракове не был официалистом!
- Торжества остались позади. Да и туда должны были бы пригласить
кого-нибудь из старших казацкого реестрового войска, а не пана сотника.
- Почему же не пригласили? - спросил я, уже не скрывая гнева.
- Пана уважают при дворе за его морские победы. Никто, правда, не
сможет доказать участия пана Хмельницкого в тех отчаянных походах, но
повсюду известно, с каким умом это проводится. Ума скрыть не дано никому. На
этом свете ум - драгоценнейший и украшеннейший клейнод. Потому, собственно,
мы и позвали пана и так долго задерживали его, чтобы почерпнуть у него
совета.
- Совет вещь бесплатная. Но только какой же из меня советчик здесь, при
дворе его величества? Могу разве лишь жаловаться, да и то от себя самого, -
никто не давал мне полномочий высоких.
- Только что прибыл в Варшаву посол французского короля граф де Брежи.
Мог бы пан встретиться с ним?
- Надо бы спросить посла, смог бы он встретиться со мной. А еще: о чем
мне трактовать с французским послом? Еще с турком или татарином нашел бы что
обсуждать, Франция же слишком далеко от Украины.
- Именно потому, именно потому, что далеко! Граф де Брежи
заинтересовался вашим казачеством и имеет к пану Хмельницкому заманчивые
предложения. Он остановился в Уяздове, там ждет пана Хмельницкого завтра или
послезавтра.
Столько намерений, столько надежд, а теперь такая глупая оказия!
Я нарочно одел своих хлопцев в казацкие белые свитки, сам оделся так же
и после обеда на следующий день отправился в Уяздов искать усадьбу графа де
Брежи.
Наши белые свитки едва ли не более всего пришлись по душе пану послу.
Он был в восторге и от свиток, и от сабель в просторных черных ножнах, и от
наших пистолей, которые могли делать в человеке такую дыру, что кулак
просунешь. Посол проявлял французскую порывистость во всем: и в речи, и в
движениях, и даже в том, как тряс передо мной перьями своей широкополой
шляпы, так что глаз мой ничего не мог увидеть за этим мельтешением, и я
только слышал высокий, словно бы даже визгливый графский голос (или так уж
он наладил его для королевских ушей?), каким посол напевал мне всяческую
хвалу. И моей образованности, и моему уму, и моей латыни, хотя была и не
моя, а еще из иезуитской коллегии от отца Андрея Гонцеля Мокрского, и моим
походам на море (откуда он узнал о них?). Он сказал, что много наслышан о
запорожских казаках и уже даже написал о них кардиналу Мазарини.
- Я написал, что это очень отважные воины, неплохие всадники,
совершенная пехота, особенно способны они к защите и взятию крепостей.
- Placet*, - сказал я.
______________
* Согласен (лат.).
- Я написал также, что у запорожцев ныне есть очень способный
полководец Хмельницкий, которого уважают при дворе.
- Displace!*, - промолвил я. - Что-то мне не приходилось слышать о
таком полководце Хмельницком? Кто это сказал?
______________
* Не согласен (лат.).
- Это сказал я. А послы говорят только то, что хорошо знают.
Граф изо всех сил стал уговаривать меня, чтобы я поверил в
существование этого полководца, намекая весьма прозрачно, что даже Франция
могла бы достойно оценить такие способности.
- Франция далеко, - заметил я на эти слова.
- Пан Хмельницкий боится расстояний?
- Говорим не о расстояниях, а о достоинствах. Человек должен
заслуживать их