свой убогий шатер под Белую Церковь,  победитель
без  победы,  покрытый славой и  без  славы,  всемогущий и  бессильный,  как
младенец.
     Я  возвратился в  твердый мужской мир,  а  давно ли  я  ехал  степью от
Черкасс до  Тясьмина,  туда,  где  возвышалась славная гора  Чигиринская,  и
напевал в душе:

                Ой чиС ж то поле Заспiвало стоя?
                Ой чуй, панi, чуй, Вечерять готуй!

     Сердце у меня было тогда щедрым и открытым, хотелось делать добро всем,
даже врагам,  если бы они попались под руку в ту минуту.  Выговскому сказал,
что в  Чигирине номиную его генеральным писарем,  а его брата Даниила,  если
препроводит его  ко  мне  в  столицу,  помолвлю со  своей  дочерью Катрей  и
помолвку справим такую,  что  земля  гудеть будет!  Когда догнал нас  старый
знакомый -  посланец пана Киселя отец Петроний,  я и к нему был милостивым и
пообещал вскоре  выехать  навстречу королевским комиссарам для  переговоров.
Мне   легко  было   проявлять  милость  и   доброту,   ибо   судьба  наконец
смилостивилась надо мною и я возвращался в Чигирин не торопясь,  не поспешно
между двумя страшными битвами, а победителем, в славе и спокойствии, и вез с
собой  это  спокойствие,  как  высочайший подарок,  прежде всего  для  себя,
радуясь в душе мысли,  что уже закончилась моя бесприютность,  и ждут теперь
меня  настоящие гетманские постели,  церемонии и  церегелии,  и  ждет взгляд
серых глаз из-под темных бровей,  от которого моя душа,  казалось,  способна
лететь.   Но  будет  ли  там  неомраченная  страсть  или  притворство  будет
выглядывать из каждой складки драгоценных тканей?
     Правда,  если быть откровенным,  я  торопился в  Чигирин,  но торопился
медленно.  Казалось мне,  что  думаю только о  Чигирине и  о  той величайшей
радости,  которую там оставил, однако заметил уже давно, а отчетливо осознал
в ту ночь, когда составлял Лист, который должен был обеспечить судьбу народа
украинского;  обманывал себя в самом главном:  ложился и вставал, дни и ночи
проводил теперь не  столько с  мыслью о  Матронке и  о  своих земных утехах,
сколько о  деле  жизни  своей,  о  делах и  своих побратимах,  своих воинах,
полковниках, сотниках, есаулах, и уже душа словно бы принадлежала только им,
а Матронке оставалось тело -  эта суета сует.  Но если посмотреть иначе, что
такое человек?  Это прежде всего тело,  сущность его земная и судьба.  А дух
отдан богу и  дьяволу,  и  они бьются за него тысячи лет,  и  никто не может
победить так же,  как человек не  может никогда победить ни своего духа,  ни
своего тела.
     Мною  теперь  тоже  овладели эти  две  страшные страсти,  я  должен был
разрываться между ними,  бились они за меня,  будто бог и дьявол за душу,  и
кто одолеет,  не знал ни я сам,  ни эти две силы,  овладевшие мною.  Обычная
человеческая слабость была  присуща мне,  я  не  хотел  терять ни  того,  ни
другого.
     Я  торопился в  Чигирин,  и  стояли предо мною  серые очи  под  темными
бровями,  а мысль летела где-то далеко,  мысль была с теми, кто в степях и в
лесах,  над реками и  в  городах,  мысль была с  теми,  с кем я начинал свое
великое дело,  и  с теми,  кого назначал командовать полками и сотнями после
Корсуня,  кому отдал,  собственно, всю Украину, чтобы они вели ее туда, куда
устремляется моя  мысль,  гетманская мысль.  И  хотя и  разъехались по  всей
земле,  они  все  равно оставались со  мной,  думали,  что я  вижу только их
осанку,  их вишневые жупаны,  драгоценные сабли и лихие усы, а не знали, что
открывались мне  и  такими,  какими сами себя видели.  Стояли передо мной не
только тут,  не только ныне, но и где-то в прошлых днях, стояли и в будущем,
знал уже,  что из кого получится,  кто куда пойдет, что совершит, славой или
позором покроет свою голову (а значит,  и мою тоже!).  А что мог поделать? У
меня не  было выбора.  Над  одними тяготели заслуги,  других брать вынуждала
крайняя необходимость,  а третьих -  простой случай. Власть не дает простора
для проб и  поисков,  которые позволяли бы приблизиться к истине.  Власть не
может ждать.  Из всех ее неотложных потребностей -  самая острая потребность
времени.  Голод  времени.  И  хотя  ты  обладаешь  прозорливостью и  умением
предвидеть,  можешь судить о людях,  ты бессилен, у тебя не хватает времени,
тебе некогда прислушиваться к  голосу разума,  ты делаешь все на ощупь,  под
впечатлением минуты и случайности.  Утешать можешь себя,  заведомо зная, что
случайности помогают тому,  кто готов к ним и ждет их.  Собственно,  и самым
мудрым является тот,  кто  сумеет подобрать для  себя мудрых людей,  которые
помогали бы во всем. А где их взять? И кто мудрый?
     Поэтому снова  и  снова  я  мысленно перебирал всех  своих помощников и
соратников,  они  отдаляли даже Матрону,  были со  мною,  когда я  ложился и
вставал,  я любил их и ненавидел,  спорил с ними, сердился на них, прощал, а
потом покорялся им.  Я  знал каждого:  кто горяч,  кто холоден сердцем,  кто
искренен,  кто хитер и  лжив.  Мне понятны были их души -  у кого глубокая и
щедрая,  у  кого  ограниченная и  мелочная,  кто  поддается искушениям,  кто
следует по  велению совести,  кто тупо старателен,  а  кто оборотистый,  как
трус,  кто только служит тебе,  но не верит,  -  всех я  знал,  обо всех все
ведал,  а  в  душу самого дорогого существа так и  не  сумел заглянуть и  не
увидел, какой темный мрак клубится там. Жаль говорить!
     На  полпути к  Чигирину встретило меня  тысячное войско торжественное с
бунчуками,   хоругвями,   пушечным  гулом,  трубами,  барабанами,  виватами,
прославлением и величанием.  Старшины в раззолоченных жупанах надрывались от
восторгов  и   предупредительности,   сам   генеральный  обозный  Чарнота  с
полковником и есаулами скакал мне навстречу, срывая дорогую свою шапку перед
гетманом ясновельможным,  степь  вся  гремела прославлением и  приветствиями
так,  будто  мой  образ уже  выходил за  пределы земного круга и  становился
чем-то  волшебным,   чудесным,   как  древние  представления  о   величии  и
бессмертии.
     Я  готов был растрогаться до  слез,  готов был обнять всех детей своих,
ибо  казаки всегда дети  у  своего батька гетмана,  но  что-то  мне  мешало,
какое-то  тяжкое предчувствие сжимало сердце,  моя  рука  привычно поднимала
вверх  гетманскую булаву,  а  глаза настороженно блуждали по  лицам,  взгляд
искал чего-то известного лишь ему и вот нашел, натолкнулся, вырвал из тысячи
радостных кричащих лиц одно,  молодое,  красивое, доброе и приветливое - и в
то же время какое-то словно бы и не свое,  растерянное и встревоженное.  Мой
Демко.  Есаул генеральный.  Довереннейший человек.  Не торопился ко мне,  не
подскакивал,  как обычно,  не  успокаивал самим своим видом,  а  держался за
Чарнотой так, будто изо всех сил стремился придерживаться воинского чина.
     Я махнул ему булавой,  подозвал к себе ближе. Он подъехал, но продолжал
держаться поодаль, за Выговским.
     - Пан  Иван,  -  сказал я  писарю,  -  видишь,  какой  тихий  да  божий
генеральный есаул? А дай-ка ему место!
     Демко был теперь рядом со мною.
     - Почему это ты такой,  будто черти колотили тебя на тернице? - спросил
я незлобливо. - Не перепил ли с Чарнотой?
     - Батько, беда, - прошептал Демко.
     - Что?
     - Нет пани гетмановой.
     - Что ты молвишь? Кого нет?
     - Пани гетмановой Матроны. В Чигирине нет.
     - Ты что? Где же она?
     - Спрятала пани Раина.
     - Как спрятала? Где?
     - А черт ее маму знает!
     Я должен был бы вогнать в землю своего коня и провалиться вместе с ним.
Вместо этого должен был испить до дна чашу бессилия и унижения.  Еще было не
поздно,  еще  мог  повернуть коня и  не  ехать туда,  куда ехал,  не  видеть
Чигирина,  не видеть змеиных глаз пани Раины,  да будет проклята и презренна
она навеки!  -  однако не сделал и этого,  ехал дальше,  упрямо и безвольно,
навстречу своему величайшему поражению и позору.
     Чарнота уже знал о  моем горе,  затряс кулачищем,  раздвинул усы на всю
степь:
     - Одно твое слово, гетман, и я переверну всю Украину, а найду все живое
и мертвое!
     - Украину ты перевернешь,  - сказал я ему спокойно. - Но перевернешь ли
женскую душу?
     А  сам подумал:  ведь это же  не пани Раина спрятала Матрону -  это она
сама спряталась.  Мать для нее дороже меня. Да и не мать, а какой-то каприз,
суеверие, фортель.
     Въезжал в  Чигирин в  сиянии славы и  величия,  но  не замечал блеска и
праздничности,  а  видел то,  что  должно было  бы  прятаться от  приподнято
радостного гетманского ока.  Откуда-то набралось огромное множество нищих на
моем пути,  но не тех,  которые с  кобзами поднимали люд за Хмельницкого,  а
ничтожных торбохватов;  какие-то  жалкие оборванцы имели  лишь  человеческое
подобие,  были  словно  давно  умершие,  но  упорно  продолжавшие жить,  это
воспринималось как  издевательство после всех смертей,  которые мне довелось
видеть и пережить.  Сироты бежали за мною, будто почувствовав мое бессилие и
беспомощность, жестоко тешились этим, канючили визгливыми голосами: "Грошик!
Грошик!"  Священники вышли в  золотых ризах,  преградили мне  золотой стеной
дорогу, и я вынужден был либо остановиться, либо же повернуть коня с площади
на ту улицу,  которая вела к  моему дому;  они словно бы подталкивали меня к
моему позору, и я бессильно поддался им и понуро поехал туда, где меня никто
не ждал.
     Не о таком возвращении я мечтал...
     Считают, будто заманчивость власти еще и в том, что она, как и свобода,
дает возможность выбора одиночества.  Я  не хотел этого выбора!  Разве мы не
временны на этом свете?  Зачем приходим и как должны жить, и всех ли терзает
совесть,  и  каждый ли  из  нас  способен соединить свою душу еще с  чьей-то
душой?  Я  имел  и  не  имел  такую душу.  Каким бесконечно одиноким вдруг я
чувствовал себя в  иные минуты,  несмотря на  все  толпы,  приязненные лица,
радостные выкрики,  стрельбу,  виваты!  О,  если бы Матрона оказалась рядом,
чтобы поняла меня и утешила,  чтобы встретились наши глаза,  полные страсти,
бесконечно жадные,  чтобы я прозрел ее всю насквозь,  а она меня!  Напрасные
надежды!  Весь мир насмехался надо мною, и не было спасения. Где спасение, в
чем?  В  просторах,  в  необъятных далях,  в  безбрежности,  в парении духа,
который обретает целостность и совершенство,  где не было любви, отравленной
ложью, где будет все искренним и чистым, как во время сотворения мира?
     А  сам  поворачивал коня к  своему двору,  надеясь без надежды,  утешая
себя,  как  малое дитя,  неосуществимым,  хотя и  знал уже,  что  никогда не
расщедрится для меня жизнь подарками,  а  будет встречать только ударами,  с
каждым разом все более безжалостными и болезненными.
     Все было как и тогда,  после Желтых Вод. И двор полон людей, и дети мои
дорогие,  еще  и  Тимош успел навстречу отцу,  и  крыльцо знакомое,  и  окна
прозрачные,  как ее глаза,  как те глаза, к которым я столько шел и пришел и
которых  теперь  не  увижу...  Не  было  лишь  пани  Раины  на  крыльце,  не
вскрикивала бело,  не появлялась,  не встречала, я бил ногами в дверь одну и
другую,  Тимош  помогал мне,  малый Юрко  с  трудом успевал за  нами,  Катря
отстала,  ушла от  мужского гнева,  никто не  выходил нам  навстречу.  Тимош
что-то  бормотал сочувственно и  чуточку насмешливо,  -  и  вот  тут наконец
появилось перед нами что-то черное,  сморщенное,  побледневшее и кислое, как
хлебный квас, и заслонило дорогу, перекрестило двери, как распятье.
     - Дожил,  гетман,  -  буркнул Тимош.  -  Уже пани Раина окружила себя в
твоем доме какими-то уршулинками.
     - Где  пани  Раина?!  -  крикнул я  в  заплесневелое лицо,  намереваясь
отстранить,  идти  дальше,  добираться в  самые  дальние уголки своего дома,
чтобы  найти эту  проклятую кобету,  которая приготовила мне  такую кривду и
бесчестье.
     - Пани Раина молится, - прошамкало черное создание то ли людским, то ли
каким-то  адским голосом,  и  тут мое терпение лопнуло -  и  я  схватился за
саблю.
     Молится!  Весь народ молится за меня,  за мое заступничество,  за славу
мою и мое сердце,  а в моем доме молятся против меня!  Кто,  и почему, и как
смеет!
     Я  убрал с дороги эту никчемную препону,  чтобы найти пани Раину если и
не на растерзание,  то хотя бы для того чтобы сказать ей все, что должен был
сказать,  но  в  это  время она  сама появилась предо мною,  вся  в  черном,
бледная,  с  твердым,  непоколебимым взглядом,  и я беспомощно опустил руки.
Кивнул,  чтобы нас оставили вдвоем,  посмотрел на  пани Раину.  Закутанная в
черное, суровая, стройная, исхудавшая, осунувшаяся, может, и исстрадавшаяся.
Отчего  бы  это?  Тогда,  после  Желтых Вод,  встречала меня  вся  в  белом,
радостная и  приподнятая,  может,  надеялась,  что  разобьют  меня  коронные
гетманы и  шляхетская кровь ее  дочери не  сольется с  моей хлопской кровью?
Теперь ей не на что было надеяться, вот и оделась в траур по своим надеждам?
     Я  провел рукой по лицу,  как бы отодвигая,  снимая с  него всю досаду,
злость и  взбаламученность духа.  Унизительно отягощать душу подозрением.  В
особенности  перед  женщиной,   хотя  именно  перед  женщинами  прибегаем  к
подозрениям чаще всего.
     - Почтение, пани Раина, - сказал ей почти спокойно.
     Она молчала и поджимала губы.
     - Где гетманша?
     Пани Раина стояла, словно глухая и немая.
     - Где Матрона?!  -  закричал я.  -  Матрона, ваша дочь, где? Куда вы ее
девали?
     - Вы ее не увидите больше,  -  твердо промолвила пани Раина.  -  Я  уже
говорила вам, но вы не захотели меня слушать, пане Хмельницкий. Вы считаете,
что вы гетман,  победитель,  герое,  и вам все дозволено. Но для меня вы пан
Хмельницкий,  который не  имеет  никаких прав  на  мою  дочь,  пребывающую в
католическом браке с паном...
     Я не дал ей произнести это ненавистное имя, затопал ногами, ударил себя
в  грудь,  готов был вырвать свое сердце и  кинуть ей в лицо:  нате,  ешьте,
вместе со своим грязным подстаросткой, топчите, издевайтесь!
     - Пока ее муж жив,  Матрегна не может делить ложе с кем-либо, даже если
бы  это  был сам король или император,  -  занудно тянула пани Раина.  -  Вы
обещали мне расторжение брака,  но где оно?  Я  мать,  мое сердце обливается
кровью, я не могу... Пока у Матрегны есть муж в законе...
     В  законе...  Есть...  в  законе...  Тысячи голов шляхетских смог бы  я
бросить к  ногам пани  Раины,  но  этой проклятой головы не  было среди них,
мерзкий Чаплинский удирал от меня,  как заяц,  наверное, не догоню его уже и
на том свете, но что же мне - вот так и казниться вечно?
     - Говорил уже  пани  Раине,  что  буду  иметь  благословение от  самого
патриарха вселенского.  Или этого мало?  Может,  еще и  от примаса польского
должен  выпрашивать разрешение на  расторжение Магрегнина брака?  Но  у  его
преосвященства и  так  много  хлопот  с  вельможным панством,  которое после
разгрома от  казаков и  после  смерти  короля  начисто одурело и  бесится от
ярости и  бессилия.  Пани Раина хотела бы  остановить жизнь,  но  никто не в
состоянии это сделать.  У  меня не  было достаточно времени,  чтобы получить
столь  желанное для  пани  благословение.  Мог  бы  купить  его,  как  купил
молдавский господарь Лупул  право  жениться на  черкешенке-мусульманке,  дав
бакшиш  султану в  пятьдесят тысяч  реалов  и  двести  восемьдесят кошельков
золота патриарху.  Но Матрона для меня выше всего золота мира! Матрона - как
слава.  А  к  славе не  подкрадываются ползком,  ее  не покупают за золото и
драгоценности,  перед нею не  заискивают,  с  нею не идут под венец,  ожидая
чьих-то благословений.
     Пани Раина молчала.  Слышала или,  может,  и  не слышала меня?  Мужчина
бессилен перед женщиной.  Власть тоже бессильна.  Женщину можно топить,  как
ведьму,  жечь на огне,  как колдунью, разрывать дикими конями, как блудницу,
но уничтожить саму сущность женскую кому дано?
     Я оказался перед душой темной,  непросветленной. Должен был бы заметить
это  давно,  но  не  заметил,  ослепленный своей запоздалой любовью.  Теперь
должен был  расплачиваться за  свою слепоту.  Все  горит вокруг,  а  у  этой
женщины душа холодная, мрачная и недоверчиво-понурая даже ко мне, к гетману,
к  Богдану.  А  я?  Народ проливает потоки крови,  пота  и  слез,  а  гетман
проливает потоки слов -  и  перед кем же?  Перед пустой кобетой неправедной!
Жаль говорить!
     Матрона и ее мать знали обо мне все,  а я о них - ничего. Да и можно ли
знать все о женщине?  Воспринимаешь ее такой,  какова она есть, отталкиваешь
или берешь -  вот и  все.  Справедливость -  это слово,  которое звучит реже
всего между мужчиной и женщиной.  Я не был справедливым к Матронке. Так и не
сказал ей про свою любовь в  день нашего брака.  Не промолвил этого слова не
потому,  что боялся его,  а просто считал:  слишком поздно для меня. То, что
было в моем сердце,  должно было бы называться как-то иначе,  еще выше,  чем
любовь,  но как именно -  я не ведал! Думал, что дарю Матронке величие и она
будет довольна,  но оставил ее наедине с пани Раиной, а у той душа оказалась
мелкой,  какой-то карличьей.  Для людей с такой душой не существует величия.
Они ценят только то,  что мельче их самих. Виновата ли Матронка в том, что я
толкнул ее в объятия пани Раины?
     Но  неожиданно произошло чудо,  что-то  непостижимое,  я  простил  пани
Раину,  простил Матронку,  я  возжаждал быть  великодушным (а  может,  хотел
отступить с достоинством), не скрывая тяжелого вздоха, промолвил пани Раине:
     - Согласен. Получите желаемое. Прошу успокоить Матрону. Мой поклон ей и
высочайшее почтение.
     Так я  освободился от  страшного душевного бремени,  снова обрел нужную
мне волю и даже благодарен был пани Раине за ее ненависть ко мне,  которой я
мог бы сполна отплатить ей. Ведь ни в чем мы так не вольны, как в ненависти.
     Гетман убежал из своей столицы,  не пробыв в ней и десяти дней. Славный
победитель  панства   ясновельможного  был   побежден  кобетой   позорно   и
унизительно. В Чигирине мне было тесно, а душа жаждала неоглядного простора.
Был  бы  этот простор возле Матронки,  но  где  она?  Теперь обречен был  на
покорность -  состояние для меня странное и неестественное.  Ну и что же!  В
терпеливости и  покорности  человек  избавляется от  вредных  наклонностей и
пристрастий:  себялюбия,  зависти, жадности, жестокости, лживости, трусости,
глупости и подлости. Был ли я до сих пор еще подвластен этим порокам, падала
ли их тень и  на меня?  Кто же мог это определить?  Тень есть и при солнце и
при луне, да какая же она разная!
     Выезжал из Чигирина при ясном солнце,  в праздничности и приподнятости,
снова  били  пушки,  снова  радостно люд  кричал,  золотая пыль  ложилась на
конские копыта,  золотился весь  простор перед  нами,  казаки пели  бодро  и
беззаботно:

                Ой на нашiй на вулицi
                Ой на нашiй кручi
                Вигравали чорти куцi,
                Iз вулицi йдучи.
                А на нашiй на вулицi,
                Ой на нашiй рiвнiй
                Вигравали козаченьки
                Вороними кiньми...

     Возле  моего  правого  стремени  держался мой  Тимко,  молодой,  лихой,
красивый и  пригожий,  за  левое  стремя шло  молчаливое соперничество между
генеральным  обозным  Чарнотой  и  генеральным писарем  Выговским,  один  на
огромном коне вороном, сам большой и грозно-красивый, а другой на золотистом
аргамаке,  тонконогом,  высоком,  короткоголовом (может,  чтобы  легче  было
справляться  с  ним  короткорукому пану  писарю),  отталкивали  друг  друга,
отпихивали,  молча,  яростно, ненавистно, стремясь захватить каждый для себя
второе место после гетмана,  так, будто не ведали, что местами распоряжается
судьба и история.
     Тимко  смеялся,  глядя  на  борьбу  Чарноты и  Выговского,  не  скрывал
злорадства,  хотя душою был на  стороне бравого обозного,  а  писарску