Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
- встречал он меня своим странным
бормотаньем. - Понимаю, понимаю. Хлопоты государственные, а у меня где-то
небесные. Судьба и несудьба человека, смерть и жизнь узнаются в зависимости
от движения звезд. Звезды обозначают в конце концов все. Добрые и злые
времена, благоприятная пора на то и на се, где-то на сев и прививки, а
где-то на кровопускание выборочное, доброе время на исцеление через
конфакты, доброе время на исцеление через напиток. Наконец Сатурн и Марс так
окрепли ныне, что только благодаря Юпитеру их злость может быть сдержана.
Надеялся ли я оказаться в гнезде самого Юпитера как-то? Пан гетман
интересуется календарями польскими? Они даже лучше европейских. Где-то имею
уже календари Адама Рузги, Матеуша Орлинского, Дамьяна Паецкого, Себастьяна
Стриевича и Николая Журавского, астролога самого его королевской мосци Яна
Казимира. Слышал ли когда-нибудь пан гетман, как высмеивали профессора
астрономии академии замойской Станислава Невесского? Сказано где-то так: "Не
угадает пан Невесский, что сотворит пан небесский!" Как-то смешно, правда?
Имею презент для ясновельможного пана гетмана. Календарь краковский
настенный Николая из Шадка. С гравюрами. Печать где-то удивительная. Вкус и
изысканность.
И смотрел на меня ласковыми глазами безумного ангела так, что мне
становилось даже страшно. Я бормотал что-то невнятное и не вельми учтиво
поворачивался спиной к зегармистру, но это не обижало его и не тревожило.
- Ну, так, - молвил он вдогонку, - где-то оно все как-то. В конце
концов...
От этого человека веяло каким-то словно неземным холодом. Он мог
нагонять ужас точно так же, как немые звезды в ночном небе. Чужой всем и
всему, неизвестно где и рожденный, вечный изгнанник, вечный скиталец. Даже
если бы сохранил родной язык, он не стал бы ему родным домом, а лишь
ненадежным прибежищем, потому-то и язык свой он утратил прежде всего,
перейдя на неразборчивую латынь.
Может, этот зегармистр - одно из коварных действий Адама Киселя?
Я почти бежал из Субботова.
В Чигирин въезжал вечером, чтобы не поднимать большого шума, но все
равно встречали меня стар и млад, детвора бежала впереди гетманского похода
с шутками и смехом, казачество кричало виваты, старушки, замотанные в
толстые платки, кланялись и крестили меня, Матронку, Тимка, а уже перед
самим моим двором одна старушка протянула мне краснобокое какое-то граненое
яблоко, и я передал его Матроне, будто тот древнегреческий пастух своей
богине красоты. Матрона засмеялась, держа яблоко перед лицом, въехала во
двор, ее конь споткнулся, и яблоко выпало у нее из рук. Так и запомнилось
навсегда и осталось в памяти: Чигирин, будто сотканный из сизого дыма и
снегов, взлохмаченные дымы и снега до самых стрех, и теплый свет из
маленьких окошек, и краснобокое яблоко в снегу перед крыльцом, выпавшее из
Матронкиных рук.
Может, это была дурная примета? Но я не верил приметам.
Ждал, что привезет мне посол московский, дворянин царский Унковский
Григорий, которого от Переяслава под самый Чигирин сопровождал Филон
Джелалий с казаками.
За версту от Чигирина в чистом поле встретили Унковского Тимош с
Чарнотой, с Выговским и Тетерей, который был вроде бы вторым писарем у пана
Ивана, есаулом Демком, войтом Павловичем, сотниками и атаманами, поселили
посла с его людьми в доме чигиринского атамана Лаврина Капусты, привезли
сразу же туда мяса разного, хлеба и сыра, вина всякого - мальвазии,
венгерского, двойного и простого, пива и меду, а если понадобится кому из
питья или пряного зелья, то я велел посылать на мой двор, откуда все будет
выдаваться.
На следующий день Выговский с Тетерей, с есаулом Демком, с войтом и
атаманом привезли послу мое приглашение, послал я для него и своих коней
самых лучших. Подьячий Козлов, прибывший в посольстве, впереди вез царскую
грамоту, за ним ехал Унковский, а Выговский со старшинами сопровождали их
для большого почета пешком до самого крыльца моего дома. Там Выговский
просил послов пожаловать в светлицу, где у дверей встретил уже я сам с
обоими сыновьями, генеральными старшинами и полковниками.
Унковский был мужчина в силе, примерно моих лет, лицо у него было
открытое, глаза умные и внимательные, в богатой шубе, покрытой парчой в
зеленых травах, да еще в высоченной шапке соболиной казался выше всех нас,
но не подавлял собою, а вел себя достойно и тихо. Понравился вельми мне этот
человек, и, наверное, я тоже ему понравился, потому что не раз и не два еще
он будет направляться ко мне с посольством, беря с собою и сына своего,
чем-то вроде бы похожего на Тимоша, - так удивительно сближаются люди на
этом свете.
Выступив на середину светлицы, Унковский передал мне царскую грамоту с
красной печатью. Слева от меня стояли сыновья Тимош и Юрко, Чарнота и
Выговский, старшины и полковники. Я принял грамоту, к печати приложился и
поцеловал, потом дал поцеловать Чарноте.
После этого посол сказал мне и войску царское милостивое слово, то есть
спросил о здоровье моем, полковников и всего Войска Запорожского
православной христианской веры. За это царское милостивое слово все мы
кланялись, и я тоже спросил от себя, от старшины и от всего войска о
здоровье царском. После этого посол подал царские дары: мне три сорока
соболей, один сорок за сто рублей и два по пятьдесят, гетманше две пары
лучших соболей по тридцать рублей, сыновьям и ближним людям, старшинам и
полковникам по паре соболей ценою по десять рублей - всего тридцать пар.
Порадовавшись царской ласке, я молвил, что теперь буду веселиться и
угощать послов. Унковский сказал краткую речь, ссылаясь на царскую грамоту.
Я распечатал ее и начал читать, как стоял, но не вслух, а потихоньку про
себя. Царь не обещал пока военной помощи Войску Запорожскому, ссылаясь на
то, что имеет с Польшей вечное докончание, то есть вечный мир, но надеялся,
что его со временем изберут польским королем, и тогда обещал всяческое
покровительство. Не царские это были слова, а боярские! Бедный, бедный
царишка, как скажет о нем огнепальный протопоп со временем, но и я сказал бы
то же самое, однако должен был сдерживать свое казацкое сердце, сжать зубы и
набраться терпения, ибо для дел великих и вечных его нужно более всего.
Прочитав грамоту царскую, я поцеловал печать и передал Выговскому, тот
тоже поцеловал и дал поцеловать Тимошу, после чего спрятал в своих писарских
шкатулках.
Я поблагодарил за царскую ласку и пригласил послов на обед. Посадил
Унковского и Козлова на скамью возле себя, старшины разместились напротив, я
выпил первую чарку за здоровье царя и его семьи и велел стрелять из пушек за
здравие государя. Когда ударила пушка, я встал из-за стола, снял шапку и
промолвил: "Дай, господи, чтобы здоров был государь и великий князь Алексей
Михайлович всея Руси". Потом велел стрелять изо всех пушек, угощал послов
нашими напитками и яствами, не забывая приправлять все это и словами, порой
и укоризненными. Сказал, что ждем помощи от царя православного уже вон
сколько, да не дождались и до сих пор, потому получили подмогу в битве за
веру от басурманов. Говорил еще: недалек тот час, когда и басурманские и
разных вер державы перейдут под руку восточного царя, - не знаю только,
суждено ли мне дожить до этого времени. Говорил, что направлю еще и свое
посольство к царю и снова буду просить защиты, ибо скорее языки людские
назад повернутся и из затылка вырастать будут, чем шляхта снова над нами
будет властвовать.
Унковский ответил уклончиво и осторожно, но я и не сердился на него,
ибо сказано ведь: посол что осел - везет то, что на него взвалят.
Провожали Унковского с большой пышностью и почетом. Я подарил ему и
подьячему Козлову по коню и луку с колчаном, просил отвезти царю серебряный
золоченый кончер, но посол отказался, потому что без царского указа не смел
брать. Деньгами дано в дорогу Унковскому сто ефимков, из них московскими
деньгами тридцать рублей, подьячему Козлову пятьдесят и их людям по тридцать
ефимков. До Днепровского перевоза проехали с послами Тимош и Чарнота,
полковники, есаулы, писари, сотники и атаманы с гетманской хоругвью, с
литаврами и трубами.
С Унковским же снарядил я и свое посольство к царю, поставив во главе
Федора Вешняка, давнего моего товарища, полковника чигиринского. Посылал в
подарок царю коня, лук турецкий дорогой и седло роскошное, в своем письме к
нему призывал объединить силы, писал: "А за таким совокуплением всего
православия надежда на бога, что всякий неприятель на голову погибнет".
А между тем и далее оставался один против целого мира. Праведник не
спасется, если не примет ложных клевет и напастей. Отмерено мне было полной
мерой и клевет, и напастей, все должен был вместить в своем натруженном
сердце, ибо был гетман, был Богдан. Жаль говорить!
Чем живут державы? Войной, торговлей, законами? Но в войнах -
поражения, в торговле - соперничество и обман, в законах - насилие и
бессмыслица. Когда измельчается цель и назначение державы, мельчают и души
людские. Для величия государству необходимо утверждение свободы и высокого
человеческого достоинства. Нам не хотели давать свободы и не признавали
достоинства, потому нужно было брать их силой. Народ никогда не хочет войны.
Он хочет свободы, своей правды и своего разума. Иногда ждет этого целые
века, да так и не дождется...
Я уже перестал ждать, когда дадут. Знал: надо брать самому! Закончилось
прислужничество. Не будем больше слугами и у самого господа бога! Война -
так война.
Шла весна, а народ вынужден был браться не за плуг, а за сабли и
мушкеты.
Вести наплывали отовсюду такие - коня бы с ног сбили, а я держался.
Сейм назначил в помощь Вишневецкому двух региментарей - каштеляна бельского
Анджея Фирлея и каштеляна каменецкого Станислава Лянцкоронского - не для
защиты отчизны, а для возвращения утраченных украинских земель, сплывавших
когда-то для шляхты молоком и медом.
В костелах ксендзы в своих проповедях упрямо повторяли слово "восток",
ибо и рай ведь был на востоке, и Христа распяли лицом на запад,
следовательно, молясь ему, мы должны смотреть на восток. Из уст в уста
передавались вести о знамениях, которые предвещали близкую и неотложную
войну с казачеством. В Баре в ясный день вышла из костела процессия
мертвецов, завернутых в белые саваны с криками: "Отомсти, боже наш, кровь
нашу!" В Дубно три креста, которые перед этим стояли повернутыми на восток к
казакам, не разрушив фундамент, повернулись на запад, то есть отвернулись от
казаков. В Сокале монах, молясь иконе божьей матери, услышал, что она сама
просит бога за Речь Посполитую и обещает победу. Даже в Крыму были небесные
знамения, которые ханские мюннеджимы истолковывали как предвещание победы
панов над казаками и ордой: мол, одновременно на небе появились два месяца -
один полный, другой молодой, и полный надвинулся на молодого и уничтожил
его, так католики уничтожат исламский полумесяц вместе с его воинством.
Богун и Нечай на подольском пограничье с трудом сдерживали разъяренное
панство. Нечай, отвечая на похвальбу Лянцкоронского быть вскоре в Брацлаве,
писал насмешливо: "Прошу в Брацлав, в мой дом на добрый мед, на куфу-другую
вина. Имею для этого банкета и несколько штук арматы и пороха несколько
бочек, - будете себе стрелять на здоровье".
На Волыни паны с оружием в руках возвращались в свои имения, "наводили
порядки", вели следствие, кто был причиной подданства казакам, сажали людей
на колы, снова напускали на землю нашу демонов жестокости и разрушения,
разжигали огонь неугасимый.
Долго шла степями и снегами ко мне весть о смерти Тугай-бея в бедных
улусах ногайских, Выговский выложил ее мне уже тогда, когда я дал отпуск
Унковскому, будто хотел уже добить меня, я не стерпел даже и резко отчитал
его:
- Почему не сказал сразу, как только получил сию тяжкую весть?
- Не хотел нарушать твоего уединения, гетман, и твоего счастья.
- Неизвестно еще, где оно, это счастье. Как сказано: жениться - не все
веселиться. Женился - навек заложился. Гул идет по земле, а гетман глух, не
слышит.
- Да и весть такая тяжелая, думал, как облегчить.
- Чем дольше откладываешь такие вести, тем они становятся тяжелее.
Говорил уже не раз и не два, чтобы извещал меня обо всем своевременно.
- Стараюсь располагать дела так, чтобы не причинять тебе лишних хлопот,
гетман.
- И не замечаешь, как порой можешь опорочить святейшее дело, доводя его
до бессмыслицы только потому, что несвоевременно о нем молвишь или
заботишься? По тонкому льду ходишь, пане Иван! Не потерплю твоих игрушек!
Или думаешь тайком противостоять Хмельницкому, как тот Ливии Друз когда-то
противостоял Гаю Гракху, а Фемистокл Алкивиаду? Выбрось из головы историю и
оглянись вокруг. У нас желуди растут вместо лилий и ненависть расцветает,
как папоротник в ночь на Ивана Купала. Сметен будешь этой ненавистью.
- Ведаю вельми хорошо, - тихо сказал Выговский, - что ты, гетман, в
гневе своем неистов, в справедливости неудержим, но в милости безграничен.
- Не я - народ мой, - немного успокаиваясь, ответил я своему писарю,
который так умело всегда мог успокоить мою безудержную душу.
Тогда Выговский, будто и не было молвлено ничего перед этим, спокойно
известил, что король Ян Казимир просит у папы диспенсы, то есть разрешения
жениться на вдове своего брата Владислава.
- Хоть в этом король похож на меня, - засмеялся я. - Мне пришлось
просить разрешения у патриарха, королю - у папы. На том и конец нашей
общности. Выбрал я из двух королевичей менее злого, а он оказался никаким. А
никакие хуже злых. Шляхта будет вертеть им сильнее, чем покойным
Владиславом. Да уже и вертит. По-прежнему считают меня казачком мизерной
кондиции, а народ наш - стаей грабителей и бандитов. По-прежнему и слушать
не хотят о наших условиях и наших границах и слоняются вдоль них, как
голодные волки. По-прежнему не могут смириться с мыслью, что у каждого
народа своя земля, как свой язык и свой разум. И человек каждый имеет свои
межи, которые, отделяя его от других людей, дают ему целость и сущность. Так
почему же народ не может иметь своих границ - и не только иметь, но и
защищать их? Я хотел мира настоящего, а король, выходит, - лишь для
подготовки новой войны. Я прошу помощи у хана от ненасытного панства, а
канцлеры в Варшаве молвят, что Хмельницкий зовет хана быть союзником в
грабежах. Кому грабежи, а кому война за свободу!
- Может, с божьей помощью, избежим как-нибудь войны на этот раз, -
осторожно заметил Выговский.
- А как ты ее избежишь? Сам Кисель, всячески заигрывая со мной и
склоняя к переговорам и к замирению, пишет одновременно канцлеру
Оссолинскому: "Страшную и тяжелую войну имеем, на которую надо поднять
последние силы Речи Посполитой". Ты не читал этого, пане писарь, а я читал.
Готовь универсал к народу, ведь не сидеть же нам, пока придут нас уничтожать
паны вишневецкие и конецпольские! Напиши: "Посылаем сейчас вам этот наш
универсал, через который объявляем наше настоятельное желание, чтобы ваша
милость, братья наши, выслушав его, сразу же, ни в малейшей мере не
откладывая и оставив все теперешние дела хозяйственные, прибывали с
добротным военным снаряжением (на каждого по два фунта пороха и сухарей
вдосталь) к нам на военное соединение к Маслову Ставу, чтобы вместе с нами
встать против главных своих врагов, не допустить разорения нашей отчизны,
прогнать их глухоаспидские стаи, которые не хотят слушать закона божьего и
желают людской резни, не допустить опустошения нашей страны, найти погибшую
драхму наших вольностей, наполнив наши сердца весельем от этого достояния. А
если ваша милость, братья наши, пренебрежете этим предложением и нашим
желанием и из-за теперешних хлопот не захотите прибыть к нам в обоз, то
знайте, что когда победят нас, то победят враги наши и вас, и ваш труд
хозяйский пойдет на пользу им. Вы же вынуждены будете в голоде и ущемлении,
с уязвленной своей православной совестью, увязнуть в схизматической
погибельной тине, погибнуть горькой невольничьей несчастной смертью и так
бесчестно вселитесь в вечность. Этого вам не желаем, но хотим искренне
видеть вас возле себя, радостных и собранных в войско, чтобы вместе с вами
мужественно и безбоязненно встать против своих вышеупомянутых врагов за веру
и отчизну. Лучше за целость отчизны на воинском плаце пасть, нежели в домах
своих, яко бабникам, побиенными быть..."
Пусть этот универсал поднимет и тех, кто еще оставался в лоне
заблуждений.
- В тебя верят, как в бога, гетман, - взглянул на меня пан Иван почти
влюбленными глазами. - На сторону казацкого войска переходит много шляхты,
даже панны перебегают.
Я засмеялся на эту речь:
- Когда и панны верят, то следует опасаться искушений. А чем от них
спасешься? Молитвой? Но ведь ее не слышно за мушкетным громом и казацким
криком!
Кому я все это говорю? Был Выговский или его не было? Неслышно
появлялся, бесшумно исчезал. Такого бы класть под кровать как средство от
бессонницы. Когда я начинал говорить, он уже был здесь, сплошное внимание,
сплошной слух, верность и преданность. Когда же я умолкал, передо мною снова
была пустота - человек, рождаемый моими словами, человек для моих слов, для
отведения души, как Демко для исполнения повседневных повелений или Иванец
для излияния гнева.
Верный, как пес, присутствующий и не существующий как дух. Он исчезает,
чтобы возникнуть из небытия неожиданно и непрослеживаемо, и каждый раз я
знаю, что когда молчу сам, то выложит он передо мною какую-нибудь весть и
весть эта непременно будет неприятной, может тяжелой и болезненной.
А каких еще вестей можно ожидать на вершинах власти? Это только отец
семейства прежде всего заботится о хлебе насущном - это и проще всего, и
доступнее всего для простого ума, и необходимее всего, - и в новогодний
вечер садится в красном углу за пышным снопом пшеницы, и спрашивает детей
своих: "Дети, видите меня?" - "Не видим, тато!" - отвечают дети. "Ну, так
чтобы и на следующий год не видели". А достаточно ли этого тебе, когда ты
стал отцом целого народа? Не хлебом, а душой возвысился человек над миром.
Добро, истина, справедливость - вот чего ждут от тебя прежде всего, когда же
нет свободы, тогда забывают обо всем на свете, а жаждут только ее, и любой
ценой.
Может, и я бежал на самый край своей земли, чтобы уберечь собственную
свободу от чуждых поползновений вражеских, поэтому теперь так ревниво
относился ко всем, кто хотел прорваться в мое укрытие.
Умер киевский воевода Тышкевич, и в тот же день король отдал воеводство
Адаму Киселю, снова снарядив его во главе комиссаров на переговоры ко мне.
Однако в Киев ни пана Киселя, ни комиссаров казаки не пустили, вместо этого
Иванец Брюховецкий, выбиравший место для весенней переписи казацкого войска,
препроводил в Чигирин моих давних знакомых: пана Смяровского и отца
Петрония.
Иванец по своему обыкновению, наверное, разглагольствовал перед
комиссарами о своих влияниях на гетмана, но чем ближе подъезжал к Чигирину,
тем реже вспо