о  уж  выпало  семье, что  все  пять  праздников
приходились на летнее время.
     Кровинушка! Только  так  называл Ивистал сына  в бесконечном внутреннем
монологе. И  сейчас,  в густеющем зимнем сумраке, снова  плелась та же нить.
Ибо вот  уже  несколько месяцев, как принял Ивистал все важнейшие  решения и
всечасно  просил на  них у сына одобрения.  Ивистал решил:  во-первых, взять
власть в России, во-вторых, жениться. Не просто взять власть, а пожизненно и
прочно,   не  на  час-другой  поджениться  на  первой   попавшейся  бабе,  а
осчастливить ту единственную  женщину, которая могла  ему сгодиться в  таком
положении.  Женщину  эту он  никогда не видел,  и  найти  ее оказалось очень
непросто: лучшие агенты  нюхали ее следы с начала осени, а поймать  никак не
могли; хоть она и безумная, хоть и одержимая, но знала заранее, где ее будут
искать и всегда уходила от погони, просто - видела будущее. О женщине имелся
давний слух,  что  бродит  она по деревням  всей России да будущее и говорит
кому  попало.  Нигде она больше  одной ночи не  ночует,  и  все сбывается, и
хорошее,  и  плохое. Но  в  прошлом году,  как  передавали,  открылась  ей в
грядущем такая махровая антисоветчина, что пришлось принять оную к сведению,
-  стала пророчица  рассказывать всем  и  каждому, что  скоро царь  в России
будет. И  понял  Ивистал,  что  это ему судьба  указует высочайшим  перстом,
понял,  что пора встать  и плечи  расправить. Заодно  уж и наследника нового
завести,  хватит только  о  мертвых  сокрушаться. Жениться надо: конечно, на
этой самой Нинели. А  что? Баба,  говорят, крепкая,  ладная,  тридцать ей  с
небольшим,  хоть и  выглядит  старше от жизни под  открытым небом.  То,  что
татарка, - тоже хорошо, многоплодные они,  татарки, и матери тоже хорошие, и
бабы  ласковые, это Ивистал с военных  лет знал. Но пока что  поймать ее  не
удавалось. А ведь  какие  дети  должны  получиться! Даже, глядишь,  переймут
способность у  матери - будущее говорить. Особенно твердо решил  Ивистал эту
идею  в  жизнь  претворить потому,  что  сам  до  нее  додумался.  Никто  не
советовал.
     Из чуланца, смежного с гардеробной на первом  этаже, в котором принимал
он  своего  шпиона при  Шелковникове,  маршал  вышел  медленно  и  собранно;
проигнорировав  распахнутую  невидимым  лифтером  дверь  освещенной  кабины,
неспешно стал подниматься по парадной мраморной лестнице. Она вела на второй
этаж,  по  капризу  покойной  жены  была  украшена беломраморными  статуями,
вывезенными  из  Дрездена, - их  маршал все у той  же самой русской народной
артистки на живопись  выменял:  девять муз. Четыре  слева,  четыре справа, а
девятая,  эротической  поэзии муза,  Эрато ее название, по  центру лестницы,
лежала  на специальной подставке. Раньше она  там же  стояла, потом  Ивистал
решил, что при ее-то позе и сущности ей  и лежать не  стыдно,  к тому же она
все норовила упасть при  банкетах, - и безропотную музу положили. Вообще и в
доме, и в парке мрамора у Ивистала  было очень много, еще, правда,  и бронзы
тоже,  но и антикварного резного дерева достаточно, именно  дерево  покойная
жена больше всего в статуях любила. Человеком Ивистал был простым, суровым и
даже грубым, а из предметов роскоши  только  и  любил,  что  мрамор, бронзу,
золото  и драгоценности.  В  саду  статуи  на  зиму,  конечно же,  аккуратно
закутывались, - не что-нибудь, все-таки Эрьзю он из третьяковских запасников
чуть ли  не  всего  истребовал,  где его еще возьмешь,  а там  он  без  дела
пылился.  Очень хорошо резное дерево квебрахо смотрелось вдоль дорожек и  по
углам мостиков. Мрамором разжился Ивистал  очень обильно  еще в шестидесятые
годы, с одной стороны,  из Градчан кое-что вывез, но, конечно, и сменял тоже
много, а с другой стороны - подо Львовом одну усадьбу, буржуев Чарторыйских,
раскурочил как следует быть. Ивистал твердо верил, что нет лучшего помещения
капитала, как в мраморную и деревянную скульптуру: крушить ее невыгодно. Так
- обломки одни, а так - глядишь,  миллион, и иди пойми за что. Многое по сей
день  стояло в  кладовке, ждало очередной перестройки. Полагал Ивистал,  что
скоро, после женитьбы, перестройка эта понадобится.
     Поднявшись  по  лестнице,  с  полминуты   постоял  Ивистал  на   пороге
банкетного  зала, он же  столовая. Раньше, когда вся семья жива  была, тут и
обедали, и ужинали. Обедали и ужинали иной раз и после смерти жены. Обедал и
ужинал тут иной раз и сам Ивистал в последние годы, но совсем, совсем редко.
Одиноко ему  было в этой  здоровенной,  дубовыми  панелями обшитой  зале,  с
тяжелыми  люстрами, с дубовыми же креслами, одно  из коих, "тронное", было в
человеческий  рост или  больше,  - хозяйское  кресло маршала.  Когда сын был
маленький, с женой они его, смеясь, на это кресло сажали иной раз. Давно это
было.  В совсем уже  густых сумерках поблескивали в комнате бронза и паркет,
тоже  дубовый,  старый,  наборный,   звездочками,  подлинный  паркет  графов
Шереметьевых  из  их особняка на  Знаменке.  Еще был у маршала репарационный
паркет Чарторыйских, но  он  в дело не пошел, так и лежал в  кладовке: а вот
теперь, тридцать лет спустя, мог и он понадобиться. Ее ведь  в Закарпатье не
один раз видели... Маршал  обвел  глазами залу, мельком  поглядел  в смежные
гостиные - налево в  китайском  духе,  направо  во французском,  в левой  по
стенам птицы разные и тростник, на полу четыре одинаковых нефритовых вазы из
Пхеньяна,  а из  них  стебельки  всякие торчат, крупный  камыш, опиумный мак
топорщится  коробочками;  направо  же   гостиная  штофная,   там  по  стенам
пасторали,  пастушки  всякие с пастушками,  этот...  б...  Буше.  Диваны  да
кресла, удобные, мягкие, ляг да спи. И витраж  в окне. Католический, значит,
религиозный. Тоже из  Львова, репарация.  Вся мебель -  музейная,  на  такую
веревочку вешают, чтоб не садились. У Ивистала на нее,  впрочем, тоже  почти
никто  не  садился. Некому. Неужто  ее  всю  убрать  придется? Снова и снова
надеялся он, что, когда  родит  Нинель десять-двадцать раз, матерью-героиней
станет, тогда, может быть,  начнет пророчествовать не  попусту, а только  по
личной просьбе  мужа,  и  не что  на  ум взбредет,  а что нужно. Тогда  тут,
глядишь, такой детский сад пойдет,  что всю мебель просидят  и переломают  в
один момент. Поскорей бы.
     Маршал помедлил еще немного,  пересек банкетный зал и вышел на веранду,
полукруглую,  зимнюю, застекленную. Это  место  он любил в минуты  душевного
покоя, а сейчас, несмотря на все страшное величие задуманного плана, на душе
у  маршала  был несомненный  покой,  сорваться уже  ничто  не могло,  верные
генералы таманцев, кантемировцев  и  множества других дивизий  готовы были в
любой момент выполнить  любое его приказание; даже предательства генерал  не
боялся, все, ну буквально все, кто мог  ему  помешать, были у  него в руках.
Особенно крепко  были взяты  в клещи, хотя сами об этом пока не подозревали,
два  главных  врага:  нынешний  прямой  начальник маршала,  министр  обороны
Везлеев, и еще  глубоко  ненавистный с незапамятных довоенных  пор  армяшка,
заместитель  министра госбезопасности.  Хоть и не припоминал Ивистал,  о чем
они  с  этим армяшкой  в  довоенные  годы повздорили,  но полагал,  что  уж,
наверное,  какую-нибудь подлость этот  гад тогда состроил,  теперь уж даже и
все равно какую, но сдачу дать нынче и важно, и необходимо. А бить надо так,
чтобы тот, кого бьешь, уже ни в коем случае больше не встал. Везлеев попался
грубо  и  примитивно, на  валюте:  выяснилось,  что уже  трижды  продавал он
латиноамериканским  государствам, -  одной,  собственно  говоря,  стране,  с
которой  у нас к тому же и отношения традиционно плохие, дипломатических нет
и на понюх, - продавал эскадрильи "МИГов" последних серий и клал деньги, все
до  последнего  цента,  - точней,  до  последнего кортадо, - в  свой широкий
швейцарский карман. Кроме того,  личным оскорблением для себя считал Ивистал
то,  что министр коллекционирует бронзу и  многое  другое,  что, как воздух,
необходимо ему самому. На кой хрен ему бронза, когда из него песок сыплется?
Да  и  гарем  из  мальчиков  надо  будет гаду  припомнить.  Словом,  весь он
упакованный,  от погон  до  вымени.  Подлый  армянин,  конечно, был  намного
опасней,  ни на чем особо  крупном  до  последнего времени  не  ловился,  но
выяснилось  вдруг,  когда недавно удалось  завербовать Сухоплещенко, что вот
уже три года издает генерал  на западе свои собственные, хотя  и не лично им
написанные, пошлые  антисоветские романы  с  переходящими из  эпохи в  эпоху
Ильичом и Феликсом, которые в каждой эпохе совершают победную революцию. Все
это в ближайшие месяцы собирался Ивистал  обвалить на голову своим врагам. И
не только перечисленным,  ибо  ненавидел Ивистал, пусть  поменьше, почти все
остальное правительство. Шефа внутренних  дел  Витольда Безредныха, - маршал
завидовал его роскошной даче в Гренландии, хотя ему самому гренландские льды
были ни к чему,  но все-таки  в память  о жене, когда-то  чемпионке СССР  по
одному  из  видов конькобежного спорта, маршал ко  льдам относился хорошо, и
его раздражало, что серая харя  Витольда оскверняет их своим присутствием. У
самого маршала дача была, конечно, не хуже, да и не одна дача, но, кроме как
на подмосковной, он не  бывал никогда, - а насчет Крыма он даже вспомнить не
мог,  одна  дача у него там или  две,  а может быть, что  и ту единственную,
которая была, он  давно подарил  шефу страны по национальным вопросам Филату
Супову в те времена, когда поддерживал  с  ним хорошие отношения. Но Филат с
тех пор впал в полный маразм и, говорят, с утра до ночи перебирает картотеку
с цитатами из классиков по вопросам политики и считает сам себя компьютером,
- так что хоть он и компьютер, а вряд ли что помнит, так зачем ему эта дача,
даже если подарил? Или  же там, в Крыму, было у Ивистала целых три дачи? Иди
знай...  Зато  почти  дружеские  отношения  сложились  у Дуликова  с  прямым
начальником Шелковникова, с министром Ильей Заобским, человеком просвещенным
и жестоким,  - но и его Ивистал тоже ненавидел,  ибо  оставить его в будущем
правительстве было невозможно именно в силу отсутствия у министра какой-либо
страстишки, кроме как к власти как таковой. В общем, придется ему  поставить
на  вид то, что  столько  жидов  выпустил  из  страны,  вместо  того,  чтобы
использовать  их  как  рабочую   силу.  Еще  больше  не  устраивал  Ивистала
международный министр Миконий Филин: хоть и числится вроде как нашим, а ведь
за  двадцать  лет  ни единого  приличного государства в  Западном полушарии,
кроме Гренландии, за соратниками и сподвижниками закрепить не сумел, и кошек
у себя на даче триста штук держит, даже в сауне с ними парится.
     Веранда  застелена была цельным  ковром,  полукруглым,  как  она  сама,
тканным  на  заказ, тут  репарация неуместна. Вообще ковров было  у Ивистала
вдосталь,  в кладовке лежали  даже драгоценные, эти,  как их, ахалтекинские,
кажись?.. Есть  и шикарные, с длинным  ворсом, чтобы босая нога  радовалась,
ковров  сейчас нужно много - уж  чем-то угодить жене-татарке  надо же  ведь!
Довольна будет: и с орнаментами  есть, и с райскими птицами. Ивистал присел.
Пора бы уже идти в бункер, как обычно, смотреть свой страшный фильм, еще раз
прощаться  с  сыном,  но  сегодня,  после  визита  Сухоплещенко,  маршал  не
торопился.  Сегодня он был опьянен  своим одиночеством и тишиной в  доме, он
впервые  за много  лет чего-то хотел и жадно  ждал. Одиночество  его носило,
кстати, характер искусственный, но лелеялось тщательно. Для ухода за домом и
гигантской усадьбой  требовалась, конечно,  уйма народу,  для  присмотра  за
одним  зимним садом и  то не меньше двух человек, а еще  горничные, лифтеры,
истопники,  кухарки,  еще  много  кто.  Однако  указ  был  всем  этим  людям
строжайший: на глаза не попадаться. Нравилось  Ивисталу не смотреть людям  в
лицо, поэтому сохранил он до сего дня  выдумку покойной жены, нарядившей всю
прислугу  в гуцульские костюмы,  - красивый костюм, посмотришь на человека в
нем, так лица и не  заметишь. Ну, а ту прислугу,  которую все же видишь иной
раз, никуда не денешься, нарядила жена-покойница в особую униформу: кофточка
белая, юбка черная, наколочка - это для будних дней. Юбка, понятно, до полу.
Для  праздничных  же  дней  наколочки,  кофточки, фартучки -  алые. Но это в
домашние праздники, в банкетные дни опять  же вся форма черно-белая. То-то и
оно, что алых передничков и наколочек давно Ивистал уже не видел. Осмелились
их однажды надеть горничные  в  его  день  рождения, да он так взглянул, что
сникли и  больше не надевали. Вот родит ему теперь Нинель первую пару-тройку
наследников, может быть, и станет ему приятно на красные наколочки смотреть.
     Раньше,  конечно, вызывался  в помощь кухарке повар с поварятами откуда
надо, если гости приезжали, а в обычные дни  она сама справлялась. Мало было
работы на троих, на двоих еще меньше, а уж на одного-то... При жене, правда,
Ивистал держал еще специального повара, чтобы готовил ей особые кушанья, для
желудка легкие. Однако жена погибла, а  на что маршалу были легкие  кушанья?
Или тяжелые?  Или  какие там вообще?  Пищу  он любил самую  простую, ел ее в
холодном виде, - тарелку  вареной картошки, черпак икры из банки, и все, сыт
маршал и доволен. Сын-то все больше табаком и коньяком, и еще, увы,  кое-чем
жизнь свою поддерживал. Тоже ему особо кухарки не требовались. Но  "легкого"
повара маршал не выгнал, а в память о  жене,  за угождение  ей, вывел его на
пенсию, дом определил,  словом, всем  обеспечил - и  забыл,  как  не было. И
живых и мертвых помнил маршал лишь  до тех пор,  пока  не  заканчивал с ними
счеты. Вот и Шелковникова тоже хотел он забыть поскорей.
     Ивистал  постучал  костяшками  пальцев  по  низкому  столику,  и  через
мгновение в  гостиных  и  на  веранде вспыхнул  свет. Время  было  вечернее.
Ивистал поднялся  и сделал  несколько  шагов вперед,  передумал  и вернулся,
собираясь пойти под  гардеробную, в  бункер, выстроенный стена  в  стену  со
складом   угля.  Бункер   был,   естественно,  противоатомный,   на   полном
самообеспечении,  а угля  из соседнего  погреба  должно  бы даже без большой
экономии хватить  самое малое лет  на  пять.  Во  всяком случае,  хотя бы до
бункера нужно дойти сегодня обязательно, - маршал боялся сознаться себе, что
сегодня,  пожалуй,  мог  бы обойтись  без  кинофильма.  Хотя  и было в  этом
кощунство  и  предательство памяти сына, но чувствовал  Ивистал, что сегодня
ему всего только пятьдесят  пять  лет и, Бог даст,  впереди еще лет двадцать
пять  -  тридцать  нормальной  жизни,  еще успеет  он настояться  у  кормила
самодержавной власти, успеет детей новых  нарожать и бронзы набрать вдоволь,
особенно в  Европе, когда туда войска пойдут; словом, думать нужно  больше о
живых, чем о мертвых.  Но ведь и привычке изменить поначалу очень трудно. Не
только  кинофильменной,  но  многим  другим. Подумав  о  привычках, вспомнил
Ивистал еще  нечто и нажатием кнопки на столе в банкетной вызвал маленькую и
немолодую горничную, которую прочая прислуга уважала  не от хорошей жизни, а
оттого, что  раз  в  три-четыре месяца  она бывала  приближена  к маршалу до
крайности.  Она   возникла  перед  Ивисталом  как  бы  из  воздуха,  в  позе
гимназистки, сдающей контрольную  работу  -  опустив  глаза  и протягивая на
вытянутых руках маленькую и  изрядно потертую  подушечку,  от которой сильно
пахло анисом. Но стоял к ней Ивистал, конечно же, спиной, и поэтому буркнул:
     - Где  думка?  - потом  опять же, не глядя, взял  подушечку  и пошел  в
бункер. К этой думке  маршал привык еще в Корее, когда от нечего делать и от
малых возможностей в смысле репараций он быстро обрастал привычками.  Маршал
с  думкой  не  расставался, таскал ее с собой повсюду и даже  в министерство
потихоньку   возил,  хотя  там  думкой  пользоваться   было  стыдновато.  Он
подкладывал ее под  ухо в бункере, глядя на экран, и в танке, отходя ко сну,
забывал ее там и тут, думка трепалась и вытиралась, но  маршал не соглашался
взять  другую, он привык  только к этой, и раз в два месяца, выбрав  удобный
момент, когда  маршал  был в отъезде,  но думку все-таки  забывши, маленькая
горничная срочно  вызывала  химчистку,  -  думку  срочно и на месте чистили,
потом обрабатывали анисом. Этот запах Ивистал  очень любил с самого далекого
почепского детства.
     В бункере, в танке и в кабинете висела у маршала  на стене одна и та же
фотография: жена, молодая и красивая, сидит  в плетеном кресле  у фонтана, с
трехлетним Фадеюшкой на руках,  и оба смеются. А в бункере и в танке,  кроме
того,  еще  одна, побольше размером:  Фадеюшка.  Серьезный  такой, печальный
даже, может быть, чуть нахмуренный, взгляд исподлобья, вроде как бы с  одной
стороны говорит: "Что хочу, то и сделаю", а с другой - "Это куда же вы меня?
Зачем?.."  И вроде бы даже как - "Чем виноват?.." Брови да глаза Фадеюшка  у
жены унаследовал, и волосы тоже, светлые,  почти пепельные, вьющиеся. Манеру
улыбаться  тоже. Жену маршал почти забыл, никакой боли давно не  чувствовал,
только  через сына вспоминал, как бы  в зеркале,  - но получалось все равно,
что  отражался  в  зеркале сын. Сомневался Ивистал,  правильно  ли делал он,
когда позволял мальчику все, ну решительно все, чего тот хотел, - у японцев,
где-то слышал маршал, такая система воспитания есть. Даже перестраивать свою
часть дома  позволял, вот и превращалась классная  в боксерскую, с грушей на
тросе, потом в фехтовальную,  после - в  гимнастический зал, а однажды завел
мальчик у себя,  на  третьем-то этаже, борзятню.  Не  справился,  надоело, и
собак  убрали.  Лучше бы уж  не убирали. Ивистал не мог  слышать  об  охоте,
намеревался, когда у Нинели дети пойдут, положить  строго-настрого, чтобы из
детишек никто  про охоту  даже и  не слышал.  Чтоб никаких  бизонов, тигров,
носорогов, а  захочется  пообщаться - вон вам  ручные,  по  участку  бегают.
Ивистал держал в особом домике лесника-дрессировщика, который и лося ему уже
приручил, и пару северных  оленей, белки корм  из рук берут,  две лисы возле
танка под бузиной  поселились. Впрочем, если очень потребуют детишки,  нужно
будет львенка  им подарить.  Только  когти стричь ему  аккуратно  и все зубы
вырвать, небось кашей  на  мясном бульоне прокормится. Пусть играют детишки.
Но  один след  от прежнего сына,  это маршал точно  знал, в его  житье-бытье
останется еще надолго: любил мальчик скакать по аллеям, и по сей день стояли
в конюшне у ворот два его жеребца, в холе и леле. Никто на них с тех пор  не
садился. Один белый жеребец, Гобой  по имени, а другой - чалый. Купили его с
мудреным английским именем,  а  сын переназвал, и  стали  звать  Воробышком.
Любимый. И  конюх при них специальный. Гулять  выводит, а сесть на тех коней
никому не  дозволено до их смерти,  когда  ж помрут, решил Ивистал, нужно из
них чучела будет сделать, как из носорога. Но лошади живут долго.
     В  бункер Дуликов  тоже пошел пешком, снова  проигнорировав распахнутую
дверь лифта. Какая-то тень мелькнула в пролете и  пропала: видимо, истопник.
Можно  бы, конечно, и обойтись  без  этого мрачного  типа, который так  и не
научился  быть невидимым; но ведь и это была память о капризе  жены, которая
была уверена, что "истопник надежней, чем вода  горячая". Пусть его доживает
себе, как и лошади, а там поглядим, может, и из него чучело сделаем, мы себе
тогда хозяева будем.  Дуликов  отворил  полуметровой толщины дверь  бункера.
Сделано в нем все было по возможности так же, как в танке, ибо танк и бункер
для  Ивистала были все  равно что  близнецы-братья.  Одинаковым деревом,  не
очень  темным,  оба  отделаны,  и в обоих видеофон с  темным  экраном,  чтоб
прислугу  не видеть, больно уж противно. Еще  бар стоял в бункере, кровать с
тонким одеялом без подушки, коврик  на  полу. И  сейф, где все самое важное,
материалы на  врагов, ключи от швейцарс