, как  и положено, уже торчал из  пенька ржавый нож;
как и  положено, бабушка первая  же  прыгнула, перекувырнулась  над  пнем  и
приземлилась в виде морщинистой, жилистой,  однако крепкой старухи в джинсах
"Монтана"  и видавшей виды шубейке из  синтетической  лайки. Следом  за  ней
через равные промежутки времени стали прыгать ее внучатки, из них получались
жилистые, как волки, парни  кто помоложе,  кто постарше, но  все  достаточно
дюжие для того, чтобы выжить среди  людей. Сук в стае бабушки Серко не было,
она  их заедала. Зато внуков вела к жизненной цели неукоснительно: и  в лесу
им было не очень голодно, и в городе тоже все должно было хорошо получиться.
     Когда вся  стая собралась, бабушка вырвала нож  из  пня  и  забросила в
дальний  снег.  Чтоб соблазна в лес бежать ни у кого не было.  Хочешь  в лес
глядеть - гляди себе до опупения, а жить теперь будешь  с людьми. "С  людьми
жить  -  обществу полезно  служить!" - не раз повторяла бабушка внукам  свою
любимую пословицу. У людей сытней и  спокойней, а то жди каждый день облавы.
Нет уж: с волчьей жизнью завязано.
     Стая,  тьфу,  команда  бабушки  Серко  аккуратно  наведалась  сперва  в
Верхнеблагодатское,  купила там полуторатонный фургон, потому что на  первых
порах  собирались волкодлаки  открыть передвижную жральню  для  нужд  господ
трудящихся. Запаслись и разрешением. Сухие грибы  купили у лесника, который,
смешно  сказать, никого  из них не признал. Дальше нужна была еще кулинарная
книга, бензин, и - сто дорог открыто, кати по Руси, корми народ, живи в свое
удовольствие. Но вот беда - все оказалось  чертовски дорого, особенно фургон
и грибы,  у  стаи кончились  деньги. Внуки с  надеждой поглядели на бабушку.
Старуха  сверкнула глазами,  поджала губы и велела  ехать в  брошенное  село
Нижнеблагодатское: она чуяла, что деньгами пахнет отчего-то именно оттуда.
     Старуха  не  ошиблась:  как  раз  накануне этого  события  председатель
Николай  Юрьевич  отнес  империалы   к  себе  в  погреб  и   спрятал   среди
заготовленных впрок Машей крутых яиц, которыми единственно  он  только и мог
закусывать водку. Фургон остановили на краю  села, был вечер, хотя село было
совсем пустое, бабушка велела  всем сидеть тихо и никуда не ходить:  в поход
по деньги она решила идти одна.  Ежели что случится, велела она, то ты - она
ткнула ла... то есть рукой, конечно, в одного  из  внуков, - иди на подмогу,
не ровен час, кого резать придется, ну, так мы еще не такое видывали.
     В погреб к генеральному старосте старуха залезла запросто, хозяин давно
отсыпал свою дозу. Деньги она нашла запросто, даже зубом щелкнула, последним
своим: это ж надо, целых семьсот империалов! Ежели  на  зайчатину перевести,
это... Старуха стала перемножать и внезапно проголодалась. Вместе с деньгами
лежала  куча куриных яиц,  хотя и непривычных, сваренных  вкрутую, люди  так
почему-то  любят,  но  чем не еда? Бабушка достала из лохани  сразу пяток  и
отправила в рот вместе со скорлупой. И сглотнула.
     Высшего образования бабушка, понятно,  не имела,  да и  думала,  что  в
ее-то годы  без него  обойдется. Знать  того  не знала  бабушка, что есть на
свете штат Колорадо, а в нем институт Форбса,  а в  нем  - сектор оборотней,
которые  до того, как приступить к работе,  год  зубрят  сложнейшую  формулу
Горгулова-Меркадера,  лишь  исходя  из который  единожды  переоборотившемуся
оборотню  можно съесть  в  дальнейшей жизни хоть  что-нибудь  без  риска. Да
может, и сошли бы бабушке Серко с ла... тьфу, с рук эти крутые яйца, но, как
на грех,  одно  из  них  было  сверхъядреным: было оно двухжелтковым.  Любой
оборотень, узнай, что предстоит  ему такое  съесть, сперва потребовал  бы  у
начальства гарантий и пятикратного оклада. Но у бабушки начальства не было -
ей кушать хотелось, вот и все.
     Когда через  два  часа обеспокоенный внук, присвоивший  себе имя Тимура
Волчека, забрался в погреб к  Николаю Юрьевичу, он обнаружил там лишь старую
курдючную  овцу,  грустно стоящую  над  кучей  золотых  монет.  Волчек сгреб
монеты, оглядел овцу, которая только блеяла да блеяла, чем грозила разбудить
начальника села. Что с ней делать, если она только "бе" да "бе"? Неужто  это
бабушка  Серко  и есть -  чего  ж  тогда  она такое  невероятное  съела?  Но
оставлять ее бекать  было уж  совсем  опасно, а назад  в человечье состояние
пути для нее Тимур, хоть умри, не  знал. Обливаясь слезами,  Тимур  прирезал
бабушку, взвалил на себя тушу, прихватил  лохань с деньгами - и вот так, еле
живой, дотащился до фургона.
     Положение грозило стать  отчаянным. Пока что из человеческой еды братья
Волковы  и наименовавший  себя Тимуром Волчеком старший среди них ели только
грибную  лапшу: ничего  плохого  от  нее  с ними  не случилось, хотя сытости
особой тоже не  наблюдалось. Жрать бабушку  хоть  сырой, хоть  жареной  было
страшно до нестерпимости: бабушка все ж таки, но это  бы  полбеды, а ну  как
превратишься... Думать  даже страшно,  но ведь может же так  случиться,  что
превратишься?.. Да к тому же и сама бабушка не простая все-таки, а курдючная
овца!..
     Тимур  поразмышлял,  подкатил фургон  к  крайней  избе  села,  заведомо
покинутой. Деловито вскрыл  ее, внес бабушку, велел всем собираться. Тут, за
столом собираться.  И решать - что  делать дальше. В одиночку, без  бабушки,
вся дальнейшая  жизнь, только-только распланированная, подергивалась туманом
сомнительности.  Мужики с  волчьей  тоской  глядели друг  на друга, опасаясь
перевести взгляд на овцу, брошенную у печки.
     -  Ладно,  мужики, -  сказал  Тимур, только  чтоб не  висело  тягостное
молчание. - Дело будем делать. Положим, жрать  нам ее...  нельзя,  но  будем
учиться стряпать  по-людски.  -  Он  достал  из сумки за  дорого купленную в
Верхнеблагодатском  кулинарную  книгу,  долго  ее  листал  и, наконец, нашел
"Блюда  из  баранины". Ох, сколько там  всего требовалось! В поисках приправ
Тимур облазил весь дом и на чердаке, в соломе,  отыскал десяток забытых даже
в  конце ноября  зеленых-презеленых  плодов, в которых  не без труда опознал
айву,  о  ней  Сбитнев  в своей  мудрой  книге  писал, что  ее еще  называют
"квитовое  яблоко"  и служит она символом плотской  любви. Со  слезами Тимур
Волчек  выпотрошил  бабушку, нафаршировал  нарезанной  айвой,  кое-как зашил
суровыми нитками.  Волков-старший тем временем,  как умел,  растопил русскую
печь.  На печи нашлось  корыто,  в  него  фаршированную  бабушку  запихнули,
поставили жариться. Вообще-то по рецепту нужен был еще репчатый  лук,  нужны
были сахар, соль, корица  и еще чего-то. Но жуть была не в этом. Кто-то ведь
должен будет это попробовать - а ну как человеку это вовсе есть невозможно и
вся волчья суть поваров полезет мигом наружу?
     - Ладно, мужики, - снова сказал Тимур, вспомнив, чем именно  он бабушку
нафаршировал,  встал  и  пошел искать в  свою команду  соучастницу. Идею ему
подала айва:  как  волк,  он мог  предложить  любой бабе волчью  верность до
гроба,  а  как человек -  место шеф-повара  в  их  кооперативе.  После очень
недолгих поисков Тимур постучал  в  окошко Маши, радуясь  тому,  что  еще не
окончательно утратил нюх.
     - Хозяюшка... - проговорил он простуженным голосом, - такое вот дело...
     Маша в мужиках кое-что понимала.  Этот был чужой,  тощий,  неухоженный,
словно только  что освободившийся из тюряги или  того похуже, но была  в нем
сдержанная  мужская сила и решимость и не было никакой злобы, чувствовалось,
что  за  свою подругу  -  буде  такая  появится  -  он  чужим  глотку  готов
перегрызть. В общем, не Паша, но где ж взять Пашу?
     Маша,  почти не колеблясь, согласилась попробовать  кооперативную  еду.
Придя в  избу, где раньше  жило семейство Антона-кровельщика,  она  пришла в
ужас: мужики наворотили такого!..  Недожаренную  овцу  она мигом вытащила из
печи,  сварила одичавшей  артели, как та просила, грибной лапши,  предложила
яичек, даже  курочку, но мужики  смущенно отказались;  она  быстро пришла  в
уверенность:  сектанты. Между  Машей и мужиками почти все  время  оказывался
Тимур, и Маше как-то даже не было  страшно. Мужики собрались серьезные, даже
при кулинарной книге.  Маша  прибрала  в  избе,  сказала,  что баранину  она
назавтра переделает, только не рано с утра, с утра ей яичек надобно поповнам
отнесть. Жаль  было Маше этих мужиков,  видать,  сто  лет не видавших бабьей
ласки, так  по-щенячьи они все на нее глядели. В свою избу она вернулась уже
затемно.  Как она и ожидала,  вскоре  послышалось  царапанье  в дверь.  Маша
погасила свечу, откинула с двери крючок и нырнула под одеяло в одинокую свою
постель. А потом до самого утра мучила Машу одна мысль: где же взять лезвия,
или электробритву,  чтоб мужик побриться мог, ведь  это ж не  борода,  это ж
какая-то проволока, это ж какая-то волчья щетина!..
     ...Витя снова приполз к крыльцу.
     - Готово, что ли? - угрюмо спросил один из братьев Волковых, машинально
облизывая деревянную ложку, которой недавно лапшу хлебал.
     Маша открыла печь, потыкала ножом.
     - Твердовато  еще, -  ответила  она,  -  уж больно айва  зеленая. Да не
тревожьтесь, по науке все, по книжке.
     - Да что там... - не сдавался унылый Волков.
     Тимур цыкнул:
     -  А ты думаешь, гарнир не наука? Сам, что ни лето, лопух жуешь, так уж
думаешь, что к баранине тоже лопух сойдет. Нет, айва - дело тонкое...
     - Ладно, хватит собачиться...
     Витя в ужасе отпрянул. Кто,  кроме  волка, мог употребить - пусть  даже
человеческими  словами -  такое мерзкое  слово,  "собачиться"?  Прочь, прочь
отсюда, в Москву, к  другим эс-бе! Витя вспомнил,  что, несмотря на всю свою
породность,  дед Володя подался вот в попугаи, а ведь по другой линии в его,
Витиных, жилах  тоже текла четверть волчьей,  а ну  как  вервольфьей  крови?
Сожрешь  чего  не  надо,  обернешься,  этим,  как его,  страшно  подумать...
Поросенком? Куренком? Витя вспомнил съеденного с утра на задворках у  Матвея
индюшонка, и его затошнило. Нет уж, скорей в Москву, найти добрую суку, и  -
к ней под бок, тут волки правы, так спокойней. А на досуге - петь можно, вон
какое сопрано, сколько не занимался... Хотя бы сольфеджио...
     Витя  улепетывал в сторону  Москвы, а братья  Волковы, обретя вожака да
еще и вожачиху, уже успокаивались, уже мечтали, как заработают много  денег,
купят себе шубы  из  настоящей...  росомахи,  узнают  у  кого-нибудь секреты
правильного питания, словом, начнут жить по-человечьи. Тимур не сводил  глаз
с Маши.  А  Маша,  хоть  и чувствовала на  затылке  его взгляд, хоть и  была
всецело  занята бараниной, но с грустью  поглядывала на кучку золотых монет,
вытряхнутых для  нее на завтра. Некоторые из них лежали - и ничего. А другие
лежали так, что на них отчетливо был виден  Пашин профиль. Хотя  за  Тимуром
она теперь  могла чувствовать себя надежней, чем  за  кремлевской стеной, но
Паша, Паша...
     Какой там Паша. Государь Всея Руси Павел Второй.  Нечего пустую мечту и
мечтать-то. А то, глядишь, баранина пригорит.
     Дурная, однако, баранина попалась. Жесткая очень.



6
     И где это он так в орденах вывалялся?
     АРКАДИЙ АВЕРЧЕНКО. ХЛЕБУШКО

     Ни в жизнь бы на эту работу не пошел, если б знал наперед, что здесь ни
выходных,  ни  праздников, ни  отгулов, а  один  сплошной  рабочий  день  по
четырнадцать  часов,   никаких  доплат   за   сверхурочные,   одни  сплошные
общественные  нагрузки. Не  говоря  уже о том, что отпуск - только в могилу.
Император смертельно  уставал; даже в школе,  после  двух смен и  кружка  по
истории  города Свердловска,  никогда он так не выматывался.  Павел засыпал,
вконец обессилев, и таким же просыпался.  Никакого просвета  на этой каторге
не предвиделось: царь понимал, что груз державной ответственности  он сам на
свои плечи взвалил, сам должен и тащить, - а что делать,  если  кругом никто
ни хрена не делает, все все норовят на царя спихнуть?
     Сегодня, как  уже много дней  подряд,  Павел просыпался именно с такими
вот  мыслями. Пробуждался он с  трудом  и  очень медленно, оттого, что  спал
неглубоко,  три или четыре раза ночью  просыпался,  что-то  все передумывал.
Снотворные  не  помогали,  принимать  что-нибудь  посильнее  он  боялся.  Он
вынужден был  беречь  здоровье,  - как  еще  вести  себя  царю, у которого и
наследника-то нет? Лечащий врач, которого подарил Павлу его южноамериканский
дядя,  очень ворчал на  эти перегрузки. Забавный  такой человечек, раньше  у
Георгия  возглавлял  Институт  искусственного  инфаркта, потом его  чуть  не
шлепнули за слишком-много-знание, но дядя его вызволил, дал пожить у себя на
курорте,  а теперь вот подарил;  сказал, что доверять ему  можно на все сто,
потому что,  проверено, об  инфаркте  этот тип знает  столько,  сколько  все
прочие  медики  вместе  взятые, а  больше  Павлу всерьез ничто  в  ближайшие
десятилетия  не угрожает, это дядя узнал  у верных людей. Этот  самый лекарь
Цыбаков  не  имел  даже  докторской  степени,  да  и   кандидатскую  защитил
давным-давно  за  открытие  целебных  вод  на   Брянщине,   над   чем  Павел
посмеивался, он-то знал, откуда и куда  в тех краях вода течет. Первое время
на  врача  очень  косился  канцлер,  а потом  попросил у  Павла  разрешения:
проконсультироваться насчет состояния здоровья. Павлу  было этого товара  не
жалко,  пусть  пользуется,  не  деньги,  не  чины,  не  ордена  -  последних
Шелковников  определенно перебрал - и заслал  канцлера в кабинет, устроенный
возле царской спальни. Провел  там канцлер часа  два, а вышел мрачнее  тучи.
Вечером Павел стребовал с лекаря доклад о здоровье канцлера  и долго в  душе
злорадствовал: Цыбаков намерил  у пациента  лишних  сорок килограммов  веса,
повышенное давление, гипертрофию  аппетита на почве  начинающегося диабета и
еще черта в ступе. В частности, Цыбаков строго запретил рисовые супы,  - это
его любимую кюфту! - а также все хлебобулочное, кроме пресных сухарей. Павел
знал привычку канцлера носить при себе два портсигара с бутербродами: теперь
из  этих бутербродов предстояло вычесть  и бутер-масло, и брод-хлеб.  Наутро
Павел  позвонил  Елене  Шелковниковой,  и  вместе они придумали, как быть  с
пропитанием  для непутевого  ее  мужика. По  заказу  Павла  в  императорских
мастерских     изготовили      именные     "георгиевские",      то      есть
георгие-шелковниковские  портсигары,  особо  глубокие, с золотой ложечкой на
цепочке:  пусть жрет  одну икру без  прилагательных.  Впрочем,  поразмышляв,
Павел  прибавил  к портсигарам  именную бухарскую  шашку и звание  "Почетный
джигит России": все  это он  барону Учкудукскому в присутствии  баронессы  и
презентовал. В глазах  канцлера стояли слезы,  но на  него  строго  смотрела
жена, он и пикнуть не смел. Пикнуть при Павле с самой коронации вообще никто
не смел.
     Ох уж эта коронация! Павел помнил, как проснулся наутро в пятницу прямо
на  троне,  за  неубранным столом; Тонька  с  вечера  Грановитую  опечатала,
боялась покушений на нетрезвого царя, и Преображенский полк поставила палату
сторожить. Но  царем себя Павел отчего-то вовсе не чувствовал, он чувствовал
себя очень несчастным, очень похмельным человеком. "Если я царь, то почему у
меня  похмелье?"  -  мучительно вопрошал он,  а ответа не  было. Он с трудом
открыл глаза и увидел, что канцлер-генсек  ходит вокруг стола, шарит жадными
глазами и подбирает с блюд кусочки. "Опохмелиться бы..." - пролепетал Павел,
и  чего-то ему чуткая Тонька  мигом  поднесла. Полегчало,  но на канцлерскую
жадность Павел затаил злобу.
     Увы, вымещение  злобы на канцлере стало  теперь чуть ли не единственным
развлечением царя. Свободного времени не было  и быть не  могло. Тоня к тому
же  нелегко переносила беременность,  этого  не скроешь, когда  шестой месяц
пошел.  Павел  приставил  к  ней  роту врачей и  узнал, что  будет  мальчик.
Придумать  Тоне  титул  да  прямо  и  топать  под  венец  было сейчас  никак
невозможно, ребенок так и так оказывался "привенчанным", а Катерина-дура все
никак  не  начинала  разговор насчет  гражданского развода. Ну, ладно, пусть
Тоня  родит,  можно  будет  восстановить  ее  подлинную  генеалогию,  на  то
специалисты есть в империи, даже верховный блазонер, тот, что гербы выдает -
тогда  с ней и  повенчаться  можно, а что  сын привенчанным  будет, так  при
дедушке Петре  обе дочки такими  были, ничего,  унаследовали империю.  А вот
Катю тогда  придется все-таки в  монастырь.  Ну, Джеймса к ней для охраны  и
прочего, но что ж это за жизнь им  будет в Суздале? Вовсе не  хотел он такой
гадости ни морганатической супруге, ни молочному, так сказать, брату.
     Куда  проще сделать что-нибудь  для кого-нибудь постороннего. Попросила
Тоня  возвести  в  хорошее  дворянское  достоинство   свою  давнюю  подругу,
алкоголичку  Татьяну.  Павел  только  бросил  взгляд  на   список  островов,
предназначенных к пожалованию, и нашел там маленький арктический архипелаг к
северу   от   Северной   Земли   -   острова   Демьяна    Бедного.   Графиня
Демьяно-Бедная?..  Фу, пошлость какая.  Острова  переименовать,  к  примеру,
будет это Земля  Святой  Татьяны, кстати, проверить,  что  за Святая, - она,
помнится,  мученица, и еще  Татьянин  день как-то со студентами  связан. Ну,
наша Татьяна университетов не заканчивала, так ведь  это вовсе и не ее имени
земля, а всего лишь древнее ее родовое поместье. А будет  она теперь - Павел
еще  раз  глянул  на карту - м-м-м...  княгиня Ледовитая. Очень ей подойдет.
Павел  помнил,  что  волен  раздавать настоящие княжьи  титулы только  на те
земли,  на  которые  русское  княжение прежде не  простиралось.  По  слухам,
пожаловал же Иван Грозный Ермака Тимофеевича, личность сомнительную и в семи
могилах похороненную, званием князя Сибирского.  Разгильдяй  был  царь Иван,
даром что Сибирь присоединил с Казанью, но чтоб одному холопу да всю Сибирь!
Павел поразмышлял,  не много ли будет  для  Таньки  - Ледовитая. Да  нет, не
особенно.  Звучит  к  тому  же  хорошо,  Танькину сущность  выражает.  Павел
росчерком пера возвел Татьяну  в ледовитое достоинство и записал для памяти,
что надо дать  приказы: генеалогам  - восстановить родословную,  блазонеру -
составить герб,  Половецкому  - подобрать ей подмосковное  поместье. Ох,  не
справляется этот Половецкий, Сухоплещенко  куда лучше дело знал, да вот ушел
со службы в статские, не выдержал напряжения. Где только кадры взять, где?
     Все эти мысли распирали голову медленно пробуждающегося Павла, и если б
только   они.   От   военной   доктрины,   экономики,   аграрной   политики,
здравоохранения,  внешнеполитической гадости голова шла  колесом.  А тут еще
всякие государственные тайны. Прежде  Павел наивно  полагал, что, как только
станет императором, так  сразу  все эти  тайны  чохом  узнает.  Черта с два!
Получалось так, что  ни  один  министр  по своему ведомству  никаких тайн не
знает,  все засекречено даже от  него самого, разве что кое-что иной раз  по
другим ведомствам  прямым шпионажем  выведывает и с доносом к императору тут
же мчит на всех парах.  Павел заподозрил, что перед ним  оригинальный способ
ни хрена не делать на службе, то есть прямой саботаж. Проверил - так и есть,
и референты  не  лучше,  а узнать  что-нибудь  толком  можно лишь из передач
заграничных радиостанций.  Вот, стало быть, еще  и министров  меняй...  Хоть
блазонер толковый, и то хорошо...
     На этой мысли Павел проснулся окончательно, сел в постели.  Спальней он
выбрал себе  небольшую  комнатку  в наспех отстроенном  специально для  него
дворце, в память о прапрадедушке названном Ассамблейным.  Велел обставить ее
попроще,  хотя - не выдержал - кровать  заказал  все-таки  двуспальную, Тоня
иначе, того гляди, обиделась бы. А вот как насчет...  Павел судорожно глотал
подкисленную  воду,  мысли  уже  лихорадочно  мчались  по ежедневной  тропе,
двигались  в  привычном  беличьем  колесе.   Так  вот,  как   мысль   насчет
лицензионного права на  анти