ти одного из подпольно-террористических милицейских  центров. Имею
даже подозрение, что враги окопались в святая святых...
     - Твою мать! - Павел грохнул скипетром по ручке старинного трона. - Где
Георгий?  - бросил он в дальний  угол. Там  под  покатым  потолком  пребывал
обычно никому не заметный хромой блондин Анатолий  Маркович Ивнинг. Анатолий
Маркович сегодня страдал бессонницей, но, по счастью, ночь нынче у него была
выходная, и  проводил он  ее в одиночестве, в личной квартире, двумя этажами
ниже князя Таврического. Однако прибыл в Кремль по первой тревоге.
     -  Их превосходительство,  - произнес Ивнинг самым трагическим голосом,
какой     умел     изобразить;     по     рангу     канцлеру      полагалось
"высокопревосходительство", но за  глаза, в  безопасные моменты, он злорадно
понижал того в звании, сам-то он  даже  до "высокородия" не дорос пока, - их
превосходительство вместе с его высокопреосвященством Фотием изволили отбыть
в Николаев, на  верфь, для  торжеств  по случаю спуска на  воду и  освящения
авианосца "Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический"...
     Павел позеленел. Канцлер в отлучке, верховный митрополит в  ней же, кто
будет судить  министра внутренних  дел? Павел  помнил, что сам  на этот пост
Всеволода и назначил. Мелькнула мысль, что Всеволод, по довольно достоверным
слухам, совершенно невменяем, так  можно ли  судить  сумасшедшего?  "Мне все
можно",  -  вспомнил  Павел  мысль,  которую  изо  дня  в  день  внушал  ему
старичок-блазонер,   перемежавший  эти   рекомендации,   впрочем,   длинными
перечнями того, чего государю нельзя. Помнится, нельзя  было бегать трусцой,
нельзя оставаться  без охраны.  А он  сегодня остался. "Ну, мне  тогда его и
судить. Я его сотворил, я его и вы... вытворю", - Павел от волнения заикался
в мыслях. Но не только  в  мыслях,  он боялся  приступа заикания и  на самом
деле, поэтому начал "по-готовому":
     - Доселе русские владетели не истязуемы были ни от кого, но вольны были
подовластных своих жаловати и казнити, а не судитися с ними ни перед  кем! -
отбарабанил Павел любимую свою, с большим трудом заученную у Ивана Грозного,
фразу. - Ты что, псих, опять мне лапшу милиционерскую  на уши вешать будешь?
Какие  такие  милиционеры этого гада  наняли? Кстати, чем  у него  ножик был
отравлен? - царь обратился к Ивнингу.
     - Редкий цыганский яд, медленно действующий. Цыгане называют его "дри".
Состав яда уточняется...
     - Все вы тут медленно действующие... Словом, кретин, если есть что тебе
в  оправдание говорить,  говори. Суда присяжных,  -  царь нервно хохотнул, -
тебе не будет!
     Всеволод, ничего не понимающий  в происходящем, прокашлялся и заговорил
как  раз  о том,  что лишало  его  последней  надежды  на сохранение  жалкой
министерской короны, да и жизни.
     -  Ваше императорское  величество!  Вновь происки  мировых милиционеров
оказались  упущены  нашей  сетью  контрразведки! Нет  сомнения,  что  новая,
поголовная  декумация милиционеров,  оставшихся  нам в  тяжкое наследство от
прежнего режима...
     Царь не выдержал, хотя, памятуя печальный опыт, скипетром  швыряться не
стал.  Он  поднялся,  зябко  натянул на  плечи  порфиру. В  Грановитой  было
отчаянно холодно,  "адидас" не  грел, да  и горностаи мало помогали, но хоть
какая-то видимость тепла получалась, если хорошо закутаться.
     - Именем  Российской Империи, властью, врученной мне от Господа нашего,
приговариваю бывшего министра внутренних дел  Всеволода Викторовича Глушенко
к лишению всех прав, конфискации имущества в пользу казны, а  также к высшей
мере смертной казни! К расстрелянию... милиционерами самого подлого звания!
     Всеволод стал заваливаться  набок,  рынды подхватили его  и  удерживали
вертикально,  хотя  и пребывал  свергнутый министр без сознания, покуда царь
отдавал приказы:
     - Вызвать сюда роту милиционеров самого низкого и подлого звания!
     Ивнинг  спешно  набирал  секретный номер  дежурного  по городу генерала
синемундирной гвардии, то бишь главного дежурного жандарма.  После короткого
переругивания на тему "Где их возьму?" - "Царь!" - "Царь?!" - "Царь!" - "Ах,
его  императорское  величество..." -  настала  длинная  пауза.  В  чернейших
казематах, в  канцеляриях наилучших равелинов и централов  поднимались  дела
осужденных милиционеров,  все они,  как назло,  уже давно были  расстреляны,
либо  загнаны  в недостижимые лагеря.  А  царь  требовал - "вынь да положь".
Наконец,  из  Выхина передали,  что  там в  дежурке  сидят двое  только  что
задержанных  на автодорожном  кольце  Москвы  беглых  из  сибирского  лагеря
мусоров, латыш неизвестного звания и происхождения  с открытым туберкулезным
процессом  и  младший  лейтенант  с  незалеченным  триппером. Расстрелять их
собирались,  как  обычно,  без  суда и следствия, на рассвете:  раньше шести
утра,   по  давнему   приказу   Глущенко,  расстрелы  накопленных  за  сутки
милиционеров не производились. Сейчас  министр,  не  находись он в обмороке,
оценил бы мудрость своего приказа. А может быть, и не оценил. Крыша министра
давно  и далеко поехала, на  чердаке  же  под этой уехавшей  крышей  никаких
мыслей  не  имелось,  кроме зоологической  ненависти  к  почти истребленному
милиционерскому племени. Ни одна экспертиза в мире не признала  бы Всеволода
Глущенко вменяемым. Но абсолютный монарх всея Руси обходился без экспертизы.
Беглых милиционеров разбудили, надавали по морде и сунули в "воронок".
     Чутьем старого зверя понял латыш, что везут не на пустырь,  а к  центру
большого города. Несколько удивился, - насколько, конечно, вообще был на это
способен,  после четверти века лагерей и десяти месяцев пешего блуждания  по
России  удивлялся  он  лишь тому,  что  все еще  жив. А  недолеченный  Алеша
Щаповатый не удивлялся. Он давно ничего не понимал и только повторял во всех
своих мытарствах:  "Если долго мучиться, что-нибудь  получится". Он надеялся
лишь на это, но  пока что ему все время приходилось только "долго мучиться".
"Воронок"   мчал   со   скоростью   нового   "феррари",   поэтому    швыряло
свежеарестованных  беглецов  нещадно.  Латыш   подремывал,  а  Алеша  губами
повторял свой "символ веры", он и вправду верил, что что-нибудь когда-нибудь
непременно получится,  он,  как всякий чистый душой советский человек, знал,
что  мучиться надо, иначе никогда,  никогда коммунизм не  получится,  а  чем
больше мучиться  -  тем  больше  коммунизма получится... Только  бы  вот  не
тошнило так страшно  на  пустой желудок,  только бы, только  бы... "Воронок"
куда-то  влетел и застыл.  Имант лежал на полу, Алеша сидел рядом. С полчаса
ничего не происходило.
     Потом  задняя  дверь  отворилась,  длинный  амбал  в непонятной  форме,
заметно  хромой,  приказал выходить. Двор-колодец,  в  который  предлагалось
выйти,  не   оставлял  самомалейшей   надежды,   -  в  таких  местах  только
расстреливать  и  хорошо. Алеша  понял,  что  если долго  мучиться, то будет
расстрел, и вздохнул с облегчением. Хромец тем временем пытался поставить на
ноги Иманта, и ничего из этой затеи не получалось, у  старого сына латышских
стрелков шла кровь горлом.
     Подошли  еще двое  в  синем, оба  двухметровые. Алеше  пришлось  голову
задирать, чтоб  им в лица  глянуть. Лиц он  не увидел,  свет прожекторов бил
сверху, так что вместо лиц над шинелями  и под козырьками зияли темные дыры.
Одна из дыр заговорила вполне человечьим голосом.
     - Револьвер держать умеешь, гнида милицейская?
     Алеша  растерялся.  Когда-то  умел.  Неужто  его  заставят  для  начала
застрелить  друга-латыша,  а только  потом  прикончат  самого?  Но судорожно
кивнул.
     - Прости, парень, другого нет, - сказала дыра, ее  обладатель  протянул
Алеше  старый-старый  револьвер,  из  тех,  в  которых  курок  спускают   не
указательным пальцем, а большим, сзади. У гвардейцев на вооружении табельным
оружием считался "толстопятов", министра  же было  приказано расстрелять  из
"подлого" оружия, - уж какое нашлось. - Семь пуль.  Всадишь все вон в того -
пойдешь на свободу, и... с  наградой. Ну, а этого, - двухметровый указал  на
лежащего ничком Иманта, - оставьте. Оформим потерявшим сознание от голода...
и пыток.  Где  мы  еще одного  найдем?  Их  днем с  огнем  нет,  всех  морда
краснокожая в расход пустил. Кстати, его ведут.
     ЕГО вели. Не то вели, не то несли  шестеро синемундирных жандармов того
самого владыку, которого еще  вчера вечером  имели наглость не бояться всего
три-четыре  человека  в  Империи. Его придерживали за все,  за что возможно,
лишь бы оставался  в вертикальном положении, подпирали  голову, переставляли
ноги: левую, правую, левую, правую, опять левую, опять левую, запутались, но
не рухнули -  слишком  много контролеров  вело на казнь  этот почти  готовый
труп,  слишком  много сердец  пело  от  ожидания,  что  этот несамоходный  и
полоумный  ужас вот-вот, сейчас-сейчас  исчезнет  из  жизни  России, и можно
будет забыть, что твоя троюродная тетка была замужем за довоенным постовым с
шоссе Энтузиастов, что сам  ты целых три месяца простоял  регулировщиком ГАИ
на развилке Каширского шоссе, что жена твоя уже два доноса на тебя сочинила,
только чудом не отослала, а третий,  курва,  пусть  пишет теперь, ей же хуже
будет. Всеволод шел на казнь. Не сам, но шел.
     Те, что  вели  Всеволода,  бросились врассыпную: прожектор из-за  спины
Алеши  ударил  лучом  прямо  в   лицо  опального   министра.   Плоский,  как
Дзержинский,  безвластный, как бумажный  тигр, но все  еще страшный, отчасти
из-за красного мундира, Всеволод  стоял  сам, наклонившись вперед, и смотрел
прямо  перед  собой,  не  мигая,  ничего  не видя.  Алеша  с  дрожью  поднял
"велодог", хотя откуда бы ему знать название этого допотопного револьвера?
     - Шило!.. -  с  ужасом крикнул Имант, оторвав голову от бетона. Министр
что-то  вспомнил,  выхватил  какой-то  предмет  из  нагрудного кармана.  "Не
обыскали!" - пронесся сдавленный вопль Чурилы, а следом грянул выстрел. Пока
что ничего  не произошло. Алешина пуля,  как и все,  что  он делал  в жизни,
пропала попусту,  хотя потом и ходили легенды, что  Глущенко отбил ее шилом.
Медленно рухнул на колени Алеша, яростно нажимая псевдо-курок. Даже в стену,
думается,  он  не сумел  бы попасть  -  не то что в  министра. А тот  стоял,
выставив перед собой шило, как шпагу, и был страшен. Савва обошел его сбоку,
треснул тяжелым ритуальным бердышом в висок  -  Всеволод рухнул. Затем Савва
отобрал  "велодог" у  Алеши, перезарядил, аккуратно,  почти в  упор выпустил
пули в  лоб  лежачему. Затем вложил пустой револьвер в руку валяющемуся  без
сознания Алеше, утер лоб грязно-белым рукавом, размашисто перекрестился.
     - Все по слову государеву!.. - пролетел гул по крохотной толпе.
     -  А тому  палачу,  который  аспида  казнил,  дворянства бы  отнюдь  не
даровать,  а назначить  его,  доколе живота  его  будет, главным палачом над
московскими палачами  и звать  бы только по  имени, а  ежели для  вежества и
устрашения, то звать бы  его... господин Московский! -  вдохновенно диктовал
Павел Ивнингу,  устроившемуся на стуле у двери. Сам царь, так и не сменивший
ни  на  что  "адидас",  завороженно глядел  в аквариум на повисшего,  словно
шахматная фигурка, черного конька у самого дна. - А второму палачу... Кто он
такой, кстати? Тоже из Екатеринбурга?
     - Нет, ваше величество, - Ивнинг сверился с записями, -  он простой сын
латышских стрелков, происхождение неизвестно. Отбыл четыре срока...
     - Неважно, есть у него что-нибудь существенное в биографии?
     - Горловая чахотка...
     - А тому палачу, который казни споспешествовал, - немедленно вернулся к
диктовке  царь,  - даровать  бы  покой  и  пенсион, поместить бы его  в  дом
призрения латышских стрелков... Проверить, если нет такового, обзавестись...
И пользовать бы  его всеми терапиями, доколе живота его будет.  Министром же
внутренних дел назначить... - Павел надолго замолчал. Кого? Кадров у него не
было вовсе.  Сухоплещенко с ночи в реанимации,  канцлер, поди, ничего еще не
знает,  "его  блаженство"  и вовсе  блаженствует, хрен старый.  Заместителей
покойный  Глущенко при  себе  не  держал,  сам управлялся,  придется  теперь
придумывать какое-нибудь слово, наподобие "разнузданной глущенковщины", чтоб
не  сознаваться  миру,  что  держал  министром  психа.  -  Пост же  министра
внутренних дел упразднить вовсе!
     - Ваше величество, вы уже изволили упразднить пост министра иностранных
дел, - тихо подал голос Анатолий Маркович.
     -  Помню, правильно сделал. К чему  разводить внутренние дела,  гвардия
моя тогда на что? Вот  пусть  их  шеф  всем  внутренним  и ведает.  Даровать
этому...
     - Его сиятельству Башмакову-Шубину?
     - Его  высокопревосходительству, он не князь,  еще не  хватало жандарма
князем делать...  Даровать ему  все права министра! А  иностранными  делами,
милейший, у  меня  канцлер  занимается,  у  него  жена  хорошая.  Ни  к чему
паразитов плодить. Тебя, милейший,  тоже окольничьим пора пожаловать.  Ты не
радуйся, в  годовщину  коронации  пожалую, если  ты,  ха-ха,  до тех  пор не
угодишь к господину Московскому!
     Анатолий Маркович Ивнинг твердо  дал себе слово  никогда и ни на чем не
попадаться.  Даже взяток  не брал. Ну, а из  мелких  слабостей позволил себе
аквариум. Ивнинг знал, что теперь - после Всеволода - ни за что не доверится
человеку без мелких  слабостей.  Еще  ночью Ивнинг приказал  сжечь,  а затем
затопить залы заседаний всех трех масонских лож - даже если их только две. С
убитым Миладой его не  связывало  ничего, кроме  давно исчерпанного  романа.
Ивнинг  плохо знал  историю,  поэтому  полагал,  что  скоро  империя  начнет
называть его  "Железный Хромец".  Павел, историк, это предвидел и по-тихому,
через   Елену   Эдуардовну   Шелковникову,  заказал   для  Ивнинга   протез,
уравнивающий  в  длине обе ноги Анатолия Марковича; царь  собирался  вручить
этот протез вместе с грамотой,  дарующей звание  окольничьего: пусть  думает
управделами Кремля, что это  высокое  звание, а ведь на  самом деле означает
оно  лишь  то,  что  нет  у  тебя,  господин  боярин,  никакой  определенной
должности.  Так-то,  Анатолий  Маркович.  Буду  тебя  пока  что  терпеть.  А
проткнуть всегда успею,  даже если  это  не каратэ никакое,  а айкидо.  Тоже
хорошая борьба. Павел проверил по энциклопедии, сразу, как помылся.
     Сентябрьское  утро  застало  вымытого,  причесанного, хорошо побритого,
хотя и  одетого по-домашнему императора  врасплох  своей радостной солнечной
погодой,  опять  и опять  лезла в голову мысль, что  точно так  же  сверкало
нежаркое сентябрьское  солнце  два года  назад, в день похорон  отца, Федора
Михайловича.  Павел  подумал,  что  надо  бы  хороший портрет его  заказать.
Хорошему художнику. А есть сейчас в России художники? Павел понятия не имел.
Не  знал он  и того,  есть  ли  в империи композиторы, писатели, скульпторы,
архитекторы  и люди  всяких других  профессий,  необходимых для прославления
легитимной власти. Павел шел через галерею Зимнего сада, смотрел на  осеннюю
голубизну  небес  и  размышлял: какая же это гадкая вещь  - политика. Даже в
кино не был больше  двух  лет, ужас!  Мысль о  кино привела на ум другую,  о
телевизоре, ну,  а  сон про телевизор нынче  привиделся очень  уж противный.
"Запретить  демонстрацию  этих  "Мгновений"  к  чертовой матери,  кто  хочет
смотреть, пусть покупает видеокассету и заодно видеомагнитофон, на них можно
ввести  монополию,  очень  недурной  доход  для  казны.  И  пусть  попробует
кто-нибудь  переписать  что-нибудь  без  монопольного клейма! Того  сразу  к
господину  Московскому с конфискацией  имущества, тоже в казну. Не надо  эти
"Мгновения"  запрещать.  Дедушка старообрядцам  бороду  оставил, но  платить
повелел за нее. Ежегодно  и  много.  Надо  будет  дать  задание, чтобы копии
фильмов про Штирлица после третьего-пятого просмотра приходили в негодность,
пусть  покупают чаще.  Жаль, что дириозавр телебашню загробил, ничего,  дядя
обещал новую подарить, как только отстраивать свой выгоревший  город кончит.
Главную улицу он  там  переименовал в авениду Пабло-Сегундо... Приятно, черт
возьми, -  у  себя  дома  так  не побалуешься. А  тем  не  менее  заказывать
отцовский портрет Маме Дельмире нельзя, она опять  курицу нарисует. Вроде бы
другой какой-то  художник был в  Сальварсане,  тот, что  герб нарисовал. Как
его?.. Матьего Эти, вот как! Авось живой еще,  пусть нарисует. Не понравится
- отправить в краеведческий музей, в Екатеринбург.
     Павел  удалился  из  Зимнего  сада   и   пошел   длинными  кремлевскими
анфиладами,  никакой особой цели не преследуя, идти ему было  не  к  кому  и
некуда.  Блазонера позвать, да, тот мог бы  утешить, но опять будет сплошная
"энигма" и непонятина. Дед Эдуард? Как-то нет  повода его нынче звать, разве
титул пожаловать  новый?.. Знать  бы свое  будущее, как  во  всех культурных
странах  делают.  "Что дальше?  - размышлял  Павел,  постепенно  переходя  с
мысленной речи на шепот, потом на разговор вслух, даже  на довольно громкий.
Как  все  одинокие  люди,  император привыкал беседовать сам  с собой. - Ну,
лично казнил членистожопого. Министра  тоже казнил, слава  Богу,  не  своими
руками -  ох, не царское это дело, что  бы там на этот счет  дедушка Петр ни
заявлял.  Еще назначил Москве  палача.  Упразднил два  министерских поста. А
наследника все  равно  нет  как  нет, даже в официальных  документах  некого
обозначить  "наследником престола". Не из сношаревой же деревни  брать? Так,
что ли, и оборвется на мне династия?.."
     - Династия,  ваше величество, ни в  коем  случае на  вас  не оборвется,
после вашей  достаточно  нескорой  кончины на русский  престол  взойдет  ваш
законный сын. Но,  увы, в его царствование на  Руси  будет раскол.  - Голос,
произнесший эти слова,  звучал как  бы  ниоткуда,  голос был очень молодой и
чем-то знакомый. - А  сегодня вечером  вы посетите  Большой театр и получите
эстетическое удовольствие от представления балета "Жизель".
     Говоривший  выступил из-за угла  старинной  изразцовой  печи.  Это  был
мальчик лет четырнадцати,  почему-то  показавшийся Павлу знакомым. Но откуда
мальчик здесь, в святая святых императорских апартаментов?
     - Если вы  меня не помните, ваше величество, -  без передышки продолжил
мальчик,  -  я младший  сын  генерала от  кулинарии Игоря Аракеляна, Гораций
Аракелян, дворянин...  и предиктор. Менее чем через час официально вступлю в
должность.
     Павел в первую секунду не понял ничего, во вторую понял все.
     - Что ж ты раньше не явился?
     - Ваше величество, я - четвертый сын. Вы сказки знаете?
     -  Я только их  и  слышу целый  день, - неожиданно нашелся  Павел.  Ему
почему-то вдруг стало весело.
     - Вы когда-нибудь слышали сказку, чтоб у отца было четыре сына?
     Павел подумал.
     -  Да нет,  все  - двое умных, третий дурак. У твоего папы старший  сын
нынче...  в деревне работает,  средний, кажется,  в разведку пошел  учиться,
младший тут люля-кебаб жарит... А четвертый откуда?
     -  А  четвертый в таком деле,  ваше  величество, есть всегда. Но он  не
лезет  в умные, и  при этом не дурак.  О  нем сказок не рассказывают. Он сам
обычно все знает.  С сегодняшнего  дня,  согласно  предсказаниям предикторов
Класа  дю  Тойта, Геррита  ван Леннепа и  Нинели Муртазовой,  я  приступаю к
исполнению  обязанностей предиктора при вашем величестве.  На то будет  ваша
монаршая воля, и вы менее  чем через  час отдадите приказ  о введении меня в
эту должность. Сейчас вы скажете...
     - Так ты же еще в школу ходишь! - не выдержал Павел.
     - ...что я еще хожу в школу, ваше величество. На это я отвечу, что семь
классов  я  окончил,  предиктору  остальные совершенно ни к чему, с  чем  вы
совершенно согласитесь.
     Павел, по-птичьи склонив голову набок, рассматривал мальчика. "Похож на
тетку! - вдруг понял  он. Ел