ит...
     - Ну, еще кто-нибудь... Ну и что?! Сопрут у  тебя  что-то?
Ты, это, дерганный такой, как баба-истеричка. Гризапам горстями
жрешь, смотри, скоро на иглу сядешь...
     - Пошел ты...


     Очередной бессонной ночью Клав признался Дюнке в постыдной
трусости.  Он  боится  неведомого;  то,  что находится на грани
между "есть" и "нет", навевает тоску. Он живет ради того, чтобы
думать о Дюнке - почему же с  того  памятного  вьюжного  вечера
мысли  о ней вызывают страх?.. Пусть она не обижается. Если она
слышит его - пусть подаст знак.  У  него  хватит  любви,  чтобы
перешагнуть через ЭТО...
     После  этой  сбивчивой исповеди на него снизошело странное
спокойствие; он безмятежно проспал ночь  и  проснулся  ровно  в
семь - как от толчка.
     Юлек  размеренно  сопел - в тот день у него не было первой
пары.   В    умывальне    напротив    лили    воду,    негромко
переговаривались,   хихикали   братья-лицеисты   -   ежедневные
утренние звуки, слишком обыденные для того, чтобы поднять Клава
из теплого глубокого сна...
     Запах.  Какой  странный  запах,  неприятный  дух   паленой
синтетики...
     Он  встал.  Хлопая  в полутьме глазами, выбрался за ширму,
отгораживающую "спальню" от "прихожей",  и  включил  настольную
лампу.
     Прикосновение   давней   метели.   Снежинки,   бьющиеся  в
стекло...
     Он еще не понял,  в  чем  дело,  но  майка  на  спине  уже
взмокла, повинуясь бессознательному.
     На   стареньком  деревянном  столе,  где  толпились  банки
консервов, пачки  печенья,  кофейник,  спички  и  хозяйственное
мыло, спокон веков лежала пестренькая клеенчатая скатерть.
     Среди  намалеванных на ней яблок и помидор, лука, орехов и
прочего радостного изобилия темнел сейчас черный след ожога.
     Так бывает, когда по недомыслию коснешься  кленки  утюгом.
Остается   сморщенный,  почерневший  рубец  -  и  гадкий  запах
горелого. Вот как сейчас...
     Только тот, кто был здесь несколько минут назад,  коснулся
скатерти не утюгом и не паяльником. Потому что горелый след был
отпечаток ладони. Выжженный след пятерни.
     ...Клав сдержался.
     Юлек  по-прежнему  сопел;  прислушиваясь  и  вздрагивая от
любого изменения в его дыхании, Клав судорожно принялся сдирать
скатерть со стола.
     Звякали банки. Клав торопился, шипя  неслышные  проклятия;
он  почему-то  был  уверен, что любой чужой взгляд на отпечаток
ЭТОЙ руки сулит неслыханные беды. По счастью, на столешнице под
скатертью ожог едва просматривался - Клав ожесточенно соскоблил
его ножом.
     Юлек спал; Клав натянул пальто - прямо поверх пижамы  -  и
выскользнул  из  комнаты,  прижимая  к груди небольшой газетный
сверток.
     ...Он возвращался, пропахший дымом от сгоревшей синтетики.
Никто не видел. Никто не узнает.
     На углу оживленно  беседовали  и  дымили  в  пять  сигарет
ребята   из   службы   "Чугайстер".  Прохожие  обходили  их  на
почтительном расстоянии; Клав приблизился,  улыбаясь  широко  и
обаятельно:
     - Ребята, угостите сигареткой.
     Под  пятью  такими  взглядами Юлек Митец, к примеру, одним
махом наложил бы в штаны. Клав только скромно пожал плечами:
     - Ну нету денег  у  бедного  лицеиста,  мама  с  папой  на
сигареты не дают, оно и понятно, да?
     - Да,  -  с  насмешкой  отозвался  коротконогий,  с мощным
торсом крепыш; широкая меховая  безрукавка  делала  его  фигуру
приземистой, как стол. - Курить вредно, хамить опасно.
     - Хороший  парень,  -  усмехнулся  другой,  сутуловатый, с
прозрачными,  как  стекло,  голубыми  глазами.   -   Тебе   уже
семнадцать исполнилось?
     - Нет,  -  сообщил  Клав,  не утруждая себя враньем. - Но,
поскольку с бабой я уже переспал, давайте  будем  считать  меня
совершеннолетним. Да?
     Кажется,  четверо  из  пятерых  на  мгновение растерялись.
Пятый,  немолодой,  с  навечно   загорелым   скуластым   лицом,
удовлетворенно кивнул:
     - Убедил. Лови.
     В  руку Клаву легла сигарета, короткая и толстая, и следом
протянулась зажигалка:
     - Закуривай...
     И он затянулся впервые в жизни.
     Те четверо, что молча злились на него за  свою  мгновенную
растерянность,  сразу же взяли реванш. Мальчишка кашлял, легкие
его раздирались свирепым "матросским" табаком, а из глаз градом
катились слезы.
     - Достукался?
     - Как с бабой-то, так же было? Или все же сподручнее?
     - А вот в лицее твоем расскажу! Вас там розгами, часом, не
учат?..
     Преодолевая тошноту, Клав затягивался снова и снова. Перед
глазами у него дотлевала скатерть с  выжженным  следом  ладони.
Если бы чугайстры ЭТО видели...
     Ему  нужно  было преодолеть страх перед ними, чугайстрами,
убийцами нявок. Ему, сообщнику, уничтожившему улику. Потому что
теперь Дюнка будет с ним, он знает это точно.
     Ему все равно, кто она теперь. Но теперь они будут вместе.


        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
                              ------------

        x x x

     Ивга  выспалась  в  метро.  Забилась  в  угол  сидения   и
продремала так часов шесть, и вокруг сменялись какие-то люди, и
снилось, что вытаскивают из-под руки сумку, что будят, хватают,
куда-то  ведут...  Она  в  ужасе открывала глаза - и успокоенно
засыпала снова, а тусклые лампы  горели,  пассажиры  входили  и
выходили,  за стенами выли тоннели, и голоса их вплетались в ее
сон то ревом толпы на площади, то пронзительным детским хором.
     Потом поезд остановился на конечной, и угрюмый старичок  в
форменном мундире велел ей выходить. Был час после полуночи.
     Выбирать  место  ночлега  не  приходилось;  Ивга потерянно
постояла под звездами  на  совершенно  безлюдной  улице.  Пахло
ночной  фиалкой,  успокаивающе шелестели деревья, Ивга не могла
сообразить,  в  каком  конце  города  находится.  Вдоль   улицы
тянулась желтая стена - Ивга пошла вдоль нее просто потому, что
больше нечего было делать.
     Взгляду   ее  открылись  железнодорожные  пути  со  стадом
расцепленных товарных вагонов, почему-то коротающих здесь ночь;
пахло  машинным  маслом  и  снова-таки  ночной  фиалкой,  ветер
приносил  откуда-то  запах  воды, видимо, близко был берег реки
или озеро. Ивга подумала, что, отыскав укромное  местечко,  она
сможет  славно выспаться; почти сразу же пришло ощущение чужого
невидимого присутствия.
     Ивга не так  хорошо  видела  в  темноте  и  не  так  точно
угадывала  человеческие  мысли,  но  интуиция у нее всегда была
сильна, и потому ей сразу же стало ясно, что ночлега  здесь  не
будет. Не стоит здесь спать. Наверняка не стоит...
     Будто  подтверждая  эту ее мысль, чуть в стороне возникли,
как призраки, белые глаза фонариков.
     Ивга остановилась,  как  вкопанная;  все  страхи,  которые
охочая  до  испуга  людская  фантазия  приписывает  заброшенным
безлюдным местам, вспомнились одновременно и слепились  в  один
клубок. Маньяки? Насильники? Людоеды?..
     Крикнула  женщина.  Резко  и  сильно,  как  большая птица;
фонарики  метнулись  вперед  и  рассыпались  полукольцом.  Ивга
почувствовала  себя, как в плохом сне - ноги должны бы идти, но
не отрываются от асфальта.
     Они выскочили Ивге  навстречу.  Похожие,  как  близнецы  -
впрочем, в темноте и на бегу разглядеть их было невозможно. Обе
молодые,  обе бледные, обе в лохмотьях; у обеих в глазах застыл
звериный  ужас.  Патологический  страх,  будто   бы   то,   что
преследовало их из темноты, было стократ ужаснее смерти.
     Ивга отшатнулась; они пронеслись мимо, не заметив ее, едва
не сбив  ее  с  ног.  От них пахнуло чем-то, чему Ивга не могла
дать названия - но сильнее пахнуло страхом, и на какое-то время
Ивга потеряла власть над собой.
     Бежать. Добежать до метро, хотя  бы  вырваться  на  улицу,
прочь  от  страшной желтой стены... Еще немного, только бежать,
изо всех сил, вон из кожи...
     Те двое бежали впереди; когда они нырнули под темную  тушу
вагона,  Ивга поверила, что там спасение. Холодно блеснул рельс
в свете одинокого фонаря; обдирая  ладони,  бросив  бесполезную
сумку,  Ивга тяжело выбралась с той стороны. И снова под вагон,
и снова... Лиса среди рощи, обложенной охотниками. Рыжий зверь,
уходящий  от  погони,  запутывающий  следы,   вперед,   вперед,
вперед...
     Яркий   свет   фонарика   отразился   в  кем-то  брошенной
консервной банке.  Ивга  закричала;  те,  что  бежали  впереди,
закричали  тоже. Полностью теряя рассудок, сделавшись животным,
бегущим по  кромке  между  жизнью  и  смертью,  Ивга  последним
усилием  бросила  тело  в  узкую  щель стены. Там спасение, там
человеческие дома, там...
     В последний момент ее схватили за  ногу.  Бледные  женщины
закричали снова - в два голоса, тоскливо и жутко.
     Их  было  много. Они были везде - кольцом, кольцом, черные
одеяния,  теряющиеся  на  фоне  ночи,  и  нелепые   безрукавки,
посверкивающие искусственным мехом в режущем свете фонарей. Вот
они  стали кругом, вот положили руки один другому на плечи, вот
шагнули вперед...
     Крик.
     Круг танцующих сомкнулся. Как  хищный  цветок,  изловивший
муху   и   удовлетворенно  поводящий  тычинками;  как  бродячий
желудок,  готовый  переварить  все  живое,  по   неосторожности
попавшее   в   круг.   Инструмент   чудовищной  казни  -  танец
чугайстров.
     Хоровод. Череда  сложных  движений  -  то  медлительных  и
тягучих,   то  мгновенных,  стремительных;  прядильный  станок,
вытягивающий жилы. Обод черного,  изуверски  проворачивающегося
колеса; танец чьей-то смерти...
     И запах фиалок. Неестественно сильный запах.
     Земля встала дыбом.
     С каждым движением множились невидимые нити, захлестнувшие
жертв.  Как  пульсирующие  шланги, забирающие жизнь. Как черные
присоски,  вытягивающие  душу.  Две  тени,  бьющиеся  в  долгой
агонии, и третья - обезумевшая, беззвучно кричащая Ивга.
     Удушающая,   пропахшая   фиалками   ночь.   Выворачивающая
наизнанку, отскабливающая дымящиеся внутренности  с  вывернутой
шкуры...
     - Ведьма...
     Кажется,  на  мгновение  ей  позволили  потерять сознание.
Куда-то отволокли за руки и  за  плечи,  по  траве,  по  мелким
камушкам,  впивающимся  в тело. Ночь превратилась в день - ей в
лицо ударил свет сразу нескольких фонариков,  и  она  забилась,
закрывая лицо руками.
     - Тихо, дура...
     - Затесалась...
     - Потом. Потом...
     Ее оставили в покое.
     Вот   почему   эти   нявки   так   орут.   Вот   что  они,
приблизительно, чувствуют... И потом остается пустая кожа.  Как
чулок. С первого взгляда - тонкий, искусно сшитый комбинезон. С
пластинками ногтей. С белыми шарами глаз. С волосами на плоской
голове,  плоской,  как  сдувшийся мячик, и оттого неестественно
огромной...
     Чугайстры закончили. Ивга только и  сумела,  что  отползти
подальше в сторону. Под вагон, где ее тут же и нашли.
     - Иди сюда...
     Она не сопротивлялась.
     - Ты ведьма? Ты что здесь делаешь, дура?
     Она бы об®яснила им. Ох, она бы об®яснила...
     - Расклеилась  девчонка,  -  сказал один, на чьем фонарике
был желтый солнечный  фильтр.  -  А  нечего  шляться  ночью  по
пустырям. И удирать тоже нечего, коли не нявка...
     Ивга  почувствовала, как ее безвольную руку забрасывают на
чье-то жесткое плечо:
     - Пойдем,  девочка...  Ты,  -  это  подельщику,   -   свои
проповеди  в  письменном  виде...  О  правильном  поведении для
молоденьких ведьм, которые инициироваться не хотят, а  на  учет
становиться боятся. Так ведь? - это Ивге.
     Ивга  длинно  всхлипнула.  Обладатель  жесткого  плеча все
слишком быстро понял и слишком емко об®яснил;  земля  качнулась
под  ногами,  и,  стремясь удержать равновесие, она вцепилась в
меховую безрукавку на его плече.
     - Ты не бойся... Мы тебя не тронем. На кой ты нам сдалась,
дура... - это тот, с солнечным фильтром.  -  Другие,  может,  и
воспользовались бы оказией, да нам надобности нет, видишь ли, у
нас  таких девчонок... Да не таких, а почище и покрасивше, надо
сказать...
     Кто-то засмеялся. Кто-то беззлобно бросил -  "заткнись"...
Борясь  с  оцепенением  и  болью, Ивга подумала, что обладатель
желтого фильтра среди них шут. Шут-чугайстер, так не бывает, но
вот же, есть...
     - Эй, девочка, а сумка-то твоя? Твоя - или кого-то из ТЕХ?
     Ивга всхлипнула и прижала сумку к груди.
     Их машины стояли по ту  сторону  стены.  Крытый  фургон  с
желто-зеленой мигалкой на крыше и несколько легковушек, больших
и маленьких, потрепанных и не очень.
     - Тебя  подвезти?  -  высокий  чугайстер  с круглой, почти
наголо  остриженной  головой  распахнул  перед   Ивгой   дверцы
фургона;  под  мышкой  он небрежно держал свернутый пластиковый
мешок на молнии, Ивга знала, что там внутри.
     Видимо, это знание отразилось у нее на  лице,  потому  что
тот, на чье плечо она опиралась, примирительно повторил:
     - Не бойся...
     Она  замотала  головой.  Она не сядет в фургон под страхом
смерти. Она скорее ляжет под его колеса...
     - Давай  я  тебя  довезу,  -  вдруг  совершенно   серьезно
предложил  обладатель  желтого  фильтра.  - У меня "максик", ты
ведь простых, цивильных машин не боишься?
     Все они, полчаса  назад  бывшие  шестеренками  чудовищного
механизма,    сейчас    негромко,   совершенно   по-человечески
разговаривали за ее спиной. По очереди заводились машины;  Ивга
поняла  вдруг,  что  стоит перед закрывшейся дверцей фургона, и
вокруг нет уже никого, и  тот,  за  чье  плечо  она  держалась,
договаривается о чем-то с высоким, круглоголовым, и оба говорят
о будущем дне, но называют его не "завтра", а "сегодня"...
     А  небо  уже не черное, а серое. Темно-серое, мутно-серое,
рассвет...
     - Тебе что, некуда ехать? - тихо спросил  тот,  кого  Ивга
про  себя  назвала шутом. - Дома нет? Выгнали, или ты приезжая?
Без денег?
     Она хотела попросить, чтобы он от нее отстал -  но  вместо
этого лишь жалобно растянула губы, пытаясь изобразить улыбку.
     - Пойдем, - он взял ее за руку.
     У  него  действительно  был  "максик".  Маленькая машинка,
которую будто бы только что поддал под зад самосвал,  и  оттого
багажник сделался похожим на гармошку.
     - Я  теперь сутки отдыхаю... Ты не бойся. Я же не зверь...
Ты  посмотри  на  себя,  красивая  ведь  девка...  Я   понимаю,
инквизиция  вас  гоняет,  но  я  - не инквизиция... Да брось ты
сумку на заднее сиденье, что ты вцепилась в нее, не отберу...
     Желтая стена поплыла назад. Быстрее, быстрее...
     Ивга прерывисто вздохнула и закрыла глаза.

        x x x

     Одница встретила Клавдия  душной  ночью,  цепями  огней  и
бронированной  машиной на краю бетонки - черной, похожей издали
на мокрый лакированный штиблет.
     - Да погибнет скверна, патрон.
     Прошло  целых  полминуты,  прежде  чем  он  узнал   голос.
Глубокий  и  сильный  голос несостоявшейся оперной певицы. Надо
же, как она изменилась за прошедшие три года. Не постарела - но
изменилась сильно, или виной  тому  неестественно  желтый  свет
фонарей?..
     Тонированные    стекла    машины    делали   внешний   мир
сказочно-зыбким, матовым,  призрачным;  презирая  поздний  час,
Одница  сверкала  огнями,  ворочала полотнищами реклам, строила
приезжему глазки. Клавдий вдруг вспомнил, как  лет  тридцать  с
лишним  назад впервые приехал сюда с матерью, и тоже ночью, и в
аэропорту взяли такси, и волшебный город за окном казался...
     - Куратор Мавин приготовил отчет, патрон. И по первому  же
вашему требованию...
     - Я  по ночам не соблюдаю этикета, - уронил Клавдий глухо.
- Не утомляй меня, Федора, я и без того  малость  утомленный...
Как дети?
     Последовала  пауза.  Поздние  машины,  которых  на  ночных
улицах водилось изрядно,  уважительно  шарахались  от  неспешно
ползущего черного броневика; коротко стриженый затылок водителя
за синим стеклом ловил отсветы огней и потому казался планетой,
вращающейся вокруг сотни светил.
     - Дети...  хорошо,  -  медленно  ответила Федора. - Все...
хорошо.
     - Я не знал, что ты в Однице, - честно признался Клавдий.
     Федора бледно улыбнулась:
     - Вижна  не  в  состоянии  уследить  за  всеми   кадровыми
перестановками... Это было бы ненормально.
     - За три года ты здорово продвинулась по службе.
     - Стараюсь...
     - А в каких ты отношениях с этим склочником Мавином?
     Снова  пауза;  Клавдий понял, что неверно поставил вопрос.
Неправильно сформулировал.
     - В достаточно теплых, - отозвалась наконец женщина. -  Но
не в близких... Если ты это хотел узнать.
     Клавдий  хотел  заверить  ее,  что "не хотел" - но вовремя
удержался. Подобное уверение прозвучало бы и вовсе вызывающе.
     - Твой визит не планировался заранее, - сказала женщина  с
коротким  смешком.  - Слишком внезапно... Мавин задергался - он
ведь тебя боится.
     - Да? - искренне удивился Клавдий.
     Женщина перевела дыхание. Потупилась:
     - Знаешь... Мне было бы  проще,  если  бы  мы  остались  в
рамках этикета.
     Проще  -  не всегда означает лучше, хотел сказать Клавдий.
Но удержался, избавил язык  от  многозначительной  фразы.  Чего
доброго, Федора подумает о нем, что он умнее, чем есть на самом
деле...
     Он криво усмехнулся; женщина напряглась.
     - Мы   можем   вернуться   в   эти   рамки,  -  сказал  он
примирительно.
     Федора отвернулась:
     - Поздно... Теперь это меня оскорбит.
     Железный характер, змеиный ум - и мнительность некрасивого
подростка. Нет, он никогда и ни в чем  не  мог  ей  помочь.  И,
вероятно, не сможет.
     - Как ты думаешь, почему я приехал?
     Снова  напряжение  в  ее  красивых  холодных глазах. Почти
испуг; или снова обманывает призрачный скользящий свет?
     - Клавдий, - почти скороговорка, - Клав...
     Она  впервые  произнесла  его  имя.  Поспешно   и   как-то
скомкано, будто боясь обжечь язык.
     - Клавдий,   у  нас  большие  неприятности...  У  меня,  у
Мавина... У нас у всех...
     - Да?
     - Да... Летом смертность в округе традиционно  возрастает.
Несчастные  случаи  в  горах, на воде... Отравления, молодежные
драки...  Колоссальный  приток  туристов...  и   очень   сложно
определить... когда за чьей-либо смертью стоит ведьма. Но... за
последние  две  недели мы приговорили десять человек. Приговоры
еще не приведены в исполнение...
     Клавдий  молчал.  Федора  волновалась;  за   всю   историю
Инквизиции  всех служивших в ней женщин можно было перечесть по
пальцам. Обеих рук и одной ноги. На  подобных  постах  женщины,
как  правило, отличаются жестокостью и непримиримостью - в душе
Федоры хватало того и другого. Но  сейчас  она  волновалась,  и
Клавдий не хотел ей мешать.
     - За последний месяц, патрон, уровень вновь инициированных
ведьм вырос в среднем в два раза... "Колодцы" - семьдесят пять,
восемьдесят... Небывалая... агрессивность... И - сцепка. Раньше
такого не было, всякая ведьма одиночка... Теперь...
     - Почему же куратор Мавин не обращался с докладом в Вижну?
- прошелестел  Клавдий одним из самых страшных своих голосов. И
почувствовал, как отстранилась, сжалась Федора:
     - Он... Сперва мы думали, что это ошибка. Потом - что  это
наш  недосмотр,  что  мы  что-то  где-то  пропустили  и  теперь
расхлебываем...   Понятно,   докладывать    о...    собственной
несостоятельности...
     - Я  все  понял,  -  сказал  Клавдий обычным голосом. - Не
говори Мавину о нашей беседе. Пусть расскажет мне сам.
     Машина остановилась перед  слабо  подсвеченным  зданием  -
памятником   архитектуры.   Самый   старый  и  красивый  Дворец
Инквизиции в стране.
     - Клав...
     Он почувствовал, что его держат за руку.
     - Клавдий... Ты ведь все  понимаешь?  Что  происходит?  Ты
остановишь это, да?
     Распахнулась   дверца.   Водитель  почтительно  склонился,
приглашая господ инквизиторов выйти.
     Неприятно  пораженный  ее  слабостью,  он  хотел  ответить
что-то  успокаивающе-неопределенное  - но в этот момент из ночи
будто  взглянула  сузившимися  глазами  покойная  ведьма  Магда
Ревер.  С  которой  ле