себе.
     Она   перевела   дыхание,   любуясь   вытянувшейся   рожей
референта.
     - Мужчины вообще редко задумываются, - сказал селектор  на
столе. - Ивга, будь добра, обожди еще пятнадцать минут.
     Теперь,  кажется,  физиономия вытянулась у нее. Она как-то
не думала, что каждое слово, сказанное в приемной, слышно  и  в
кабинете  тоже.  Референт,  отмщенный,  наградил ее насмешливым
взглядом; Ивга вздохнула и вернулась к раскрытой книге.
     "...Вы   справедливо   возразите:   ведьмы   не   приносят
потомства.  То  есть, конечно, и у ведьм рождаются дети, и чаще
всего девочки,  -  однако  процент  маленьких  ведьмочек  среди
дочерей  взрослых  ведьм  совершенно  такой  же, как у любой из
рожениц... Почему  поголовье  ведьм  во  все  времена  остается
практически  неизменным?  Вернее, так: почему внезапный рост их
численности   сменяется   спадом,   когда   ведьма   становится
редкостью,   инициированная  же  ведьма  -  реликтом?..  Почему
периоды бурь и потрясений, воен и катастроф сменяются затишьем,
когда даже искусство, даже ремесла приходят  в  сонный  упадок?
Понять  это так же сложно, как об®яснить первокласснику, почему
даже в самую холодную зиму мороз чередуется с оттепелью..."
     - Из  всех  предложенных  тебе  книжек  ты  выбрала  самую
нудную. Ты так любишь длинные красивые фразы?
     Инквизитор  шел  через  приемную, как-то непривычно шел, и
через  секунду  Ивга  поняла,   почему.   Берег   левую   руку.
Осторожничал;  даже светлый легкомысленный пиджак не мог скрыть
некоторой скованности в его походке.
     А ведь, помнится, утром он  был  в  куртке.  В  элегантной
летней  куртке,  Ивга  хорошо  запомнила,  ее ведь тыкали в эту
куртку лицом...
     Испортили одежду. Наверное, там дырка. Н  уж  пятно  крови
осталось точно, и попробуй теперь вычистить...
     - Миран, - инквизитор обернулся к референту. - Позвоните в
гараж, если мою машину починили - пусть пригонят прямо домой...
Ивга, мы выйдем через черный ход. К чему нам эти сенсации...
     Они  вышли  из  какой-до  совершенно  посторонней  двери в
стороне  от  Дворца  Инквизиции;  у  главного   входа   стояли,
оказывается,  какие-то  люди.  Ивга вздрогнула - ей показалось,
что в воздухе пахнет паленым. Нет, померещилось...
     Это она пропахла дымом. Ну и вид у нее сейчас, ну и вид...
Ну и запах...
     Наверное,  было  часов  одиннадцать.   Желтые   прожектора
эффектно  подсвечивали  острую  крышу Дворца Инквизиции; у Ивги
закружилась голова, на какой-то момент и ночь,  и  подсвеченный
шпиль  перестали  существовать,  только  круги, цветные круги и
далекая болтовня, шелест тапочек по паркету...
     Потом она обнаружила, что стоит, вцепившись в  левую  руку
инквизитора. И рука эта сильно напряжена.
     - Ой...
     Она  разжала  пальцы,  шагнула  в  сторону,  не  зная, как
загладить оплошность:
     - Я... Какая я идиотка. Простите.
     Неслышно подкатила служебная машина. Распахнулась дверца.
     - Простите, я... Простите. Я сама не знаю... больно?
     - Больно, - сообщил инквизитор после паузы. - Но -  смотря
с чем сравнивать... Садись.
     Водитель удивленно покосился на нее - или показалось?!
     Ночной  город.  Карусель огней; она зажмурилась, переживая
новый приступ головокружения. Что  это  с  ней?  И  где  книга,
неужели она оставила ее на диване в приемной, как глупо...
     "Мы   знаем,   что  зачать  ведьму  может  любая  женщина;
существует также миф, что такие зачатия  совершаются  во  время
шабашей.  Что  шабаш для того и призван, чтобы насаждать в пока
еще пустых чревах будущую ведьминскую поросль..."
     Ивга прерывисто вздохнула.
     - Паршиво? - спросил инквизитор, не поворачивая головы.
     Она, тоже не глядя, кивнула.
     - По законам жанра ты должна бы несколько  часов  валяться
без сознания... Во всяком случае, те наши подруги, что перевели
оперный театр в разряд погорелых, валяются до сих пор...
     Ивга сглотнула. Ей было неприятно вспоминать.
     Во   дворе  дома  на  площади  Победного  Штурма  старушка
прогуливала  свою  собачку;  в   квартире   на   втором   этаже
заканчивала работу веселая домработница, и взгляд, брошенный ею
на Ивгу, не оставлял простора для толкований.
     Улучив  минутку,  Ивга  привстала на цыпочки и просительно
заглянула инквизитору в глаза:
     - Скажите ей... А то она переживает,  бедная,  что  у  вас
такая  оборванная  и некрасивая любовница. Она не понимает, как
это вас угораздило...
     Некоторое время инквизитор оценивающе смотрел ей в  глаза.
Потом приподнял уголки губ:
     - А тебе что, стыдно? Если тебя считают моей любовницей?
     Ивга вздохнула:
     - Вам по рангу положены ухоженные женщины. Разве нет?..


                                                 (ДЮНКА.
АПРЕЛЬ)

     Старый  лум  говорил  с  женщиной.  Издали Клав обознался,
приняв ее за Дюнкину мать,  и  успел  трижды  покрыться  потом,
прежде чем понял свою ошибку. Дюнкина мать была моложе и жестче
- а  эта  женщина  казалась  усталой и оплывшей, как догоревшая
свечка. Лум говорил и говорил; женщина медленно  отвечала,  еле
заметно  кивала  тяжелой  головой, и покатые плечи ее, кажется,
чуть-чуть расправлялись - хотя, конечно, Клав мог и ошибиться.
     Потом женщина слабо пожала руку старика, тяжело  поднялась
со  скамейки  и  двинулась  прочь, почти касаясь земли дорожной
сумкой в опущенной руке. Некоторое время лум глядел  ей  вслед,
потом  обернулся;  рядом  неподвижно  стоял угрюмый, напряженно
молчащий парень.
     Минуты три оба следили  за  крупной  белкой,  выписывающей
спирали вокруг темного дубового ствола.
     - Я нуждаюсь в утешении, - сказал парень глухо.
     Лум пожал плечами:
     - Я  здесь  для  того,  чтобы утешать... Но тебе я вряд ли
смогу помочь... Клавдий.
     - А вы попытайтесь, - тихо попросил парень. -  Собственно,
к кому мне еще идти?..
     Лум  помолчал,  откинувшись  на  спинку скамейки. Проводил
белку взглядом, вздохнул:
     - Я... предупреждал тебя. Ты не послушал.
     - Не послушал, - согласился Клав. -  Не  мог  послушать...
Повторилось  бы все... - его передернуло, - повторилось бы - не
послушал бы снова.
     - Жаль, - глухо проронил старик. - Ты сильнее многих...  и
ты непростительно слаб.
     Клав ожесточенно вскинулся:
     - В чем моя вина? В том, что любил... люблю ее?..
     Лум  поднял  глаза,  и,  холодея  под  его  взглядом, Клав
осознал свою ошибку. Если старик хоть тоненькой ниточкой связан
со службой "Чугайстер"...
     Его  собеседник  был  достаточно  проницателен;  некоторое
время старик и юноша неотрывно смотрели друг на друга.
     - Я всего лишь лум, - медленно произнес старик. - Я делаю,
что умею...  И  ничего  больше. Не приписывай мне... лишнего. Я
всего лишь лум.
     Клав перевел дыхание:
     - Вы говорили... Что я делаю запрещенное. Что я тревожу  и
держу,  что  я  наделен... достаточными возможностями, чтобы...
и...
     Вопрос так и не осмелился слететь с его губ.
     - Я ничего не знаю точно, - сообщил старик, глядя вперед и
вдаль, туда, где среди зеленеющих ветвей вились полчища  мелких
птиц.  -  Возможно,  ТЫ  ее привел... Может быть, нет. Никто не
знает.
     - Зачем они приходят? - спросил  Клав  шепотом.  -  Они...
ради нас? Они... это именно ОНИ или нет?..
     Облачив  в  слова  свои  неясные стыдные страхи, он ощутил
наконец облегчение. Все-таки сумел. Главный вопрос задан...
     Старик вздохнул:
     - Я не могу сказать тебе больше, чем знаю...  Даже  всего,
что знаю, я не могу сказать. Это слишком... личное...
     - Они  хотят  нашей  смерти?  - быстро спросил Клав. - Это
может быть правдой? Чугайстры говорят...
     Он осекся. Не ко времени сказанное слово; не поминать бы.
     - Возможно, - отозвался старик, с трудом отрывая взгляд от
птичьих игрищ. - Это слишком... индивидуально... Но я не  хотел
бы,  чтобы  ты  сюда  приходил.  Это,  наверное, жестоко, но ты
выбрал сам; не приходи на кладбище. Или я вызову... их. Хоть  я
тоже их не люблю...
     - Но  ведь  только  вы можете... помочь... подсказать... -
Клав говорил затем только, чтоб не  молчать.  Он  уже  понимал,
насколько слова бессмысленны.
     - Побереги себя, - глухо отозвался лум. - Это все.
     И  ушел,  враз  одряхлевший,  и  побрел  прочь,  подставив
согбенную спину белым каплям весеннего синичьего помета.

        x x x

     Клавдий  знал,  что  на  болеутоляющее  надежда  невелика;
сделавшись  маркированным  инквизитором, он потерял способность
засыпать  со  снотворным  и  избавляться  от  боли  посредством
таблеток. Боль следовало изгонять усилием воли - но вот, как на
грех, все не удавалось сосредоточиться.
     Боль  была  не  в  раненой  руке.  Боль  была где-то очень
глубоко, сдавленная боль, до поры до времени угнетенная боль...
Надо отвлечься.
     Девчонкины глаза блестели  в  полутьме  прихожей.  Волосы,
рассыпавшиеся  по  плечам, недалеко ушли от медной проволоки; у
нее  поразительная  защита.  Раньше  он  не   встречал   ведьм,
способных   так  стойко  переносить  столь  тяжелые  испытания;
правда, там,  на  площади  перед  Дворцом,  она  чуть  было  не
грохнулась  в  обморок  -  и здорово помяла его раненую руку...
Хотя - разве это рана?..
     Какое падение нравов... Ведьма, нападающая на  инквизитора
с огнестрельным оружием. Еще лет десять назад это показалось бы
диким - теперь они идут на все. Где не хватает собственной силы
- достанут пулемет...
     Вряд ли Ивга носит хорошее белье. Значит, формы, имеющиеся
под запятнанным кровью свитером - ее собственные.
     Она   поймала  его  взгляд  -  и  потупилась,  и  он  тоже
почувствовал  неудобство.  Не  потому,  что  разглядывал  ее  -
видывал  он  женщин  и  ухоженных, и запущенных, и в парче, и в
лохмотьях, и вовсе в чем мать родила...
     - Господин Клавдий! - позвала домработница из кухни.  -  Я
творожок-то  заберу,  потому  как  он  у вас прямо в пакетике и
закиснет... Я из него испеку творожничек... Вам  как,  на  одну
порцию готовить? Или на сколько?..
     - На две, - ответил Клавдий, не оборачиваясь.
     Девчонка прерывисто вздохнула.
     Дурак   все-таки  Юлиан,  подумал  Клавдий  с  неожиданным
ожесточением. Дурак... Его парень никогда  не  будет  мужчиной.
Это, может быть, и удобно - послушный сын...
     Как   сложилась  бы  судьба  Назара  с  Ивгой?  Да  хорошо
сложилась бы, девочка достаточно умна... чтобы и отцу,  и  сыну
было  с ней комфортно и хорошо. Откуда такая пылкая любовь?.. У
Назара,  по-видимому,  и  нет  никакой   любви,   так,   пацан,
увлекшийся  яркой экзотической девчонкой... У Ивги - непонятно.
Вроде бы она действительно привязана к  этому  дурачку,  и  так
сильно, что готова ради этого вытерпеть...
     Если  бы  Назар  хоть  на минуточку представил, что именно
приходится терпеть его бывшей невесте. Возможно,  он  ненароком
поумнел бы...
     "Вам по рангу положены ухоженные женщины. Разве нет?.."
     - Мне   по   рангу,  -  он  чуть  усмехнулся,  -  положены
исключительно  такие  женщины,   каких   я   захочу.   В   этом
преимущество... высокого положения на служебной лестнице.
     Девчонка дерзко вскинула подбородок:
     - Ага,  вот в чем дело!.. То-то я на вашей большой кровати
спать не могла - призраки ваших красавиц ну  так  и  толпились,
понимаете...

        x x x

     После  ужина  обнаружилось,  что  кураж, дававший ей силы,
прошел.
     Там,  на  обочине,  остались  белые  одуванчики;  женщину,
оставшуюся  в горящем здании, звали Хелена Торка. "Если ведьма,
не подвергшаяся  инициации,  во  многом  сходна  со  мной  и  с
тобой...  то инициированную ведьму сложно считать человеком. Ни
мне, ни  тебе  никогда  не  понять  ее.  Так  рыбе,  живущей  в
глубинах, не постигнуть законов огня..."
     - Ивга, ты меня слышишь?
     Она  сжала  зубы.  Ей  до слез жаль было Хелену Торку... и
кого-то еще. Невыносимо жаль.
     - Терпи, Ивга. Мне тоже грустно.
     - Она... покончила с собой?
     Пауза.
     - Ей просто  стало  незачем  больше  жить.  Ее  театр,  ее
ученицы...
     - Почему?!
     - Ведьмы,  Ивга.  Никто  не понимает, почему благополучные
девочки, полностью отдающие себя искусству... любимые и любящие
девочки вдруг идут  против  всего,  что  было  для  них  свято.
Убивают  учительницу,  сжигают...  он  ведь так дотла и сгорел,
Ивга. Теперь когда еще восстановят...
     - Но ведь Торка тоже была...
     - Ведьмой. Да. Я не смогу об®яснить тебе, почему Торка всю
жизнь...  почему  она  предпочла  умереть,  но   не   сделаться
ДЕЙСТВУЮЩЕЙ  ведьмой.  То есть я, конечно, пытаюсь понять... но
не могу, Ивга.
     - "Так рыбе, живущей в  глубинах,  не  постигнуть  законов
огня"?
     - Да... Ты в школе хорошо училась? С такой-то памятью?
     - Плохо... Я еле до седьмого класса... Мне плохо.
     - Понимаю... Потерпи.
     - Не отвозите меня... Туда. Я одна боюсь...
     - Боишься полчищ призраков? Моих любовниц?..
     Ивга слабо улыбнулась.
     Интересно,   а  он  понимает,  что  именно  заставляет  ее
бояться? Не просто расплывчатые страхи  нервной  перестрадавшей
девчонки  -  себя  она  боится.  Себя,  той, которая отразилась
сегодня   в   каких-то    непонятно    бездонных,    совершенно
нечеловеческих  глазах  нападающих... глазах ведьм. "Ни мне, ни
тебе никогда не понять..."
     Экран телевизора  погас.  Ивга  лежала  в  кресле,  утопив
голову  в мягких выпуклостях высокой спинки, и ей казалось, что
она едет на автобусе. Едет  в  кресле  через  утренний  лес,  и
стволы  за  окном  до  половины  укутаны  туманом.  И за каждым
стволом  стоит,  растворенная  в  тумане,  неподвижная  женская
фигура...
     Ивга всхлипнула.
     Высокая  каменная  стена  -  и  пропасть  без  дна.  А  по
зубчатому краю бредут люди - бредут,  не  видя  друг  друга.  А
потом  срываются,  оступаясь  на  кромке, или кидаются вниз, не
выдерживая унылого пути...
     И никто не долетает до дна. Оттуда,  из  пустоты,  смотрят
все  понимающие, все повидавшие, бесконечно злые глаза девчонки
с горячими бутербродами.
     И лежит, свесив руку  за  каменный  край,  мертвая  Хелена
Торка...
     Она  вздрогнула  и  открыла  глаза.  В комнате было темно;
телевизор мерцал красным огоньком, да бродили  по  шторам  тени
ветвей, косо подсвеченных уличным фонарем.
     "У   тебя   нет  выбора.  Хуже  будет,  если  тебя  сожгут
безвинно..."
     Кто это сказал?!

        x x x

     Собственно, порядочный человек  уже  сегодня  подал  бы  в
отставку.
     А  он  сидит,  смотрит  на  чашку с остывшим чаем и мучает
здоровой рукой и без того раздавленную сигарету. Пытаясь забыть
последние слова Хелены  Торки:  "Спасибо,  Клавдий...  Вы  были
добры..."
     Если бы он не был добр... Если бы он не был так по-глупому
добр, Хелена осталась бы жива. И театр, возможно, не сгорел бы;
допусти  такую  промашку  кто-нибудь  из  подчиненных - с каким
удовольствием Клавдий размазал бы его по стенке. Но подчиненные
выжидательно молчат; завтра утром позвонит  герцог  и  траурным
голосом  поздравит с окончанием оперного сезона, а Клавдий сухо
сообщит ему, что слагает с себя полномочия и просит отставки...
     На минуту ему стало почти весело. Он представил себе паузу
в телефонной трубке...  И  выражение  лица  герцога  представил
тоже.  И  каким  ледяным  будет  ответ...  согласие. Потому что
герцог, конечно же, согласится...
     "Спасибо, Клавдий, вы были добры..."
     Он  сжал  лицо  ладонями.  Хелена,  Хелена...   "Вы   были
добры..."
     Все.  На  этом  его  доброта  заканчивается; можно сколько
угодно фантазировать об отставке, о  море,  о  теплой  Рянке...
Кто-кто  будет  в  восторге, так это Федора. "Клав, оставайся с
нами. Ну чего тебе еще надо?!"
     Можно сколько угодно фантазировать. Росчерк пера  -  и  ты
уже   не   ответственная   особа,   приваленная   камнем  своей
ответственности, не властолюбивый негодяй, на которого по  всем
каналам  телевидения выливают смолу и помои; ты уже благородный
мученик, и, выясняется, не все,  сотворенное  тобой,  было  так
однозначно плохо...
     На  этом  его доброта заканчивается! И мечты заканчиваются
тоже; даже если общественность  решит,  что  оперный  театр  он
поджег  собственноручно  -  он  останется  в  должности до того
самого момента, пока его не свергнут...
     А свергнуть, видят псы, будет ох как непросто.
     Суки. Стервы; какие мощные, и сразу пятеро... Богема, пес.
Коллектив. Как болит голова. И как болит...
     Душа, наверное. Если  то,  что  болит  сейчас  у  Клавдия,
вообще имеет название.

                                                    (ДЮНКА.
МАЙ)

     В   маленькой   комнате   смеркалось.  По  белому  потолку
скользили  полосы  света  -  это  отражалась,  будто  в  мутном
зеркале, сверкающая фарами вечерняя жизнь большой улицы. Далеко
внизу,  так  далеко,  что  шум  многих  машин  доносился глухим
непрерывным гулом.
     - Клав?..
     В ее голосе теперь уже явственно  слышалось  беспокойство.
Клав   плотнее   обхватил  плечи  руками,  пытаясь  еще  глубже
провалиться в скрипучее продавленное кресло.
     - Клав, ты молчишь?..
     - Дюнка, - выговорил он с трудом. - Ты... короче говоря...
     Еще секунда - и он напрямую спросит: а ты, вообще-то, кто?
Ты морок, пришедший в обличье моей любимой, или ты -  девчонка,
которую я знаю с двенадцати лет?..
     Он облизнул губы:
     - Дюнка...   А   помнишь,   как   мы   ходили  на  "Слепых
танцоров"... Без билета и...
     Он запнулся. Воспоминание  оказалось  неожиданно  живым  и
теплым, и сразу сделалось непонятно - то ли он устраивает Дюнке
экзамен, то ли хочет спрятаться от холодного "сегодня" в мягких
складках доброго "вчера"...
     - Помню, - он услышал, что Дюнка улыбается. - Станко Солен
нам окно открыл, и мы... через служебку... вчетвером...
     Клав   закрыл  глаза.  Тогда  был  летний  вечер,  душный,
какой-то горячий... Из тех вечеров, когда так приятно ходить на
танцы в трусах и майке.  Шокировать  девчонок,  чувствовать  на
коже  мягкий  ночной  ветер  и  потом  спасаться бегством, если
об®являются комары...
     А у тепловоза  была  огромная,  как  башня,  темно-красная
морда с двумя фосфоресцирующими оранжевыми полосками. И решетка
выдавалась вперед, будто железная борода... Клава передернуло.
     - Разве  Солен  открывал окно? - спросил он глухо. - Разве
он?
     - Конечно,  -  Дюнка,  кажется,  удивилась.  -   Он   ведь
подрабатывал  уборщиком  в  Западном  Клубе...  его еще выгнать
могли... Если бы открылось... что он нас впустил...
     Клав  молчал.  Четверо  подростков,  сдерживающих  нервный
смех,  азартно  рвущихся  на  скандальный спектакль... И пятый,
открывающий им окно. Столько свидетелей...
     - Дюнка, - он говорил быстро, чтобы  ни  ей,  ни  себе  не
оставить времени на размышление. - Что мы закопали под сиренью,
там, возле детской площадки? Вдвоем? На первом курсе?
     - Свистульку,   -  девушка,  кажется,  была  удивлена,  но
ответила без малейшего колебания. - Синицу из глины, с дыркой в
хвосте... Вот дурные были, да?..
     Клав стиснул пальцы. Что, что он хочет услышать?  Какие-то
допросы,  какие-то воспоминания могли доказать ему, что Дюнка -
это и не Дюнка вовсе?! После того, как он... после  того...  Да
разве  он слепой?! Без дурацких допросов он разве не видит, что
она - Дюнка, настоящая?!
     - Дурные, - сказал он шепотом. - Дурные были, да... Дюн...
а что тебе... больше всего... что ты помнишь?..
     Дюнка долго молчала,  и  Клав  подумал  уже,  что  спросил
слишком непонятно. Слишком туманно спросил...
     - Я   помню,  -  Дюнкин  голос  чуть  дрогнул.  -  Как  мы
поднялись... Тогда, на гору. Тогда, помнишь...  такое  чувство,
что вот-вот поймешь... главное. Ветер... и...
     У  Клава  мороз  продрал  по  коже.  Воспоминание  было...
пронзительным.   Спины   гор   -   зеленая,   синяя,   серая...
Головокружение,  ветер,  Дюнкина  рука