в ладони и - так остро и
естественно,   как   запах   стекающей   по   стволу   смолы...
прикосновение... губ...
     "Будто вот-вот поймешь главное".
     Никто, кроме Дюнки, не мог так сказать.
     Никто, кроме настоящей Дюнки...
     Он прерывисто вздохнул:
     - Дюн,  давай...  На...  хоть  на  балконе постоим. Как...
тогда...
     - А давай поднимемся на крышу, - попросила она шепотом.  -
Пойдем, Клав... Пожалуйста.

        x x x

     На кухне горел свет. Ивга на ощупь пробралась через темный
коридор;  инквизитор сидел, согнувшись, за столом. Ивга увидела
широкую спину с вереницей  выступающих  позвонков,  полукруглый
шрам около правой подмышки и белый бинт, стягивающий левую руку
чуть  выше  локтя; из всей одежды на Великом Инквизиторе города
Вижны были только брюки.
     - Что, Ивга?
     Он не обернулся, а она приблизилась  бесшумно;  не  то  он
видел  ее  отражение в каком-нибудь чайнике, не то просто чуял.
Как пес.
     - Я там на диване тебе одеяло оставил... Ложись. Три  часа
ночи...
     Она  всхлипнула  снова.  Он  обернулся;  На правой стороне
груди у него был еще один  шрам,  точно  приходящийся  напротив
первого. Чуть больше. Такой же полукруглый.
     - Я не могу быть одна, - сказала она шепотом, изо всех сил
стараясь,  чтобы  дрожащий голос не пустил петуха. - Мне... все
равно с кем... но рядом. Можно, я хоть на  улицу  пойду...  Там
люди...  я  не  могу  одна,  это  заскок  какой-то, в голове...
заскочило... Это пройдет... если я не рехнусь...
     - Не рехнешься, - он подобрал брошенный  на  спинку  стула
халат. - Давай-ка я оденусь. Эротическое зрелище окончено...
     Первый момент прикосновения обернулся легким ударом. будто
от тока.
     - Если тебе совсем уж все равно, с кем ты рядом... Если уж
совсем все равно... То я тоже "люди". И я все равно не сплю.

     У  нее  были  горячие, сухие, сильные ладони. Он почему-то
подумал, что там, в  своем  прикладном  училище,  она  особенно
здорово лепила из глины. И расписывала готовые кувшины красными
цветами.
     - ...А  потом  она  говорит - у тебя все равно нет выбора.
Тебя, говорит, все равно сожгут...
     - Охота за неинициированными. За "глухими"...  Врала  она,
чтобы тебя на вранье купить.
     - Потом  говорит...  расскажу  тебе,  как  на  учет берут.
Догола разденут - сперва тело,  потом...  душу  тоже  разденут.
Маркированный инквизитор...
     - Ну-ну...
     - И  полезет,  говорит, немытыми руками... внутрь твоей...
души... Целлюлозная фабрика на окраине  и  отеческий  надзор...
Инквизиции...  А я не могу - под надзором, у меня с детства сон
кошмарный, будто я - в тюрьме!..
     Она лежала, свернувшись клубком  на  диване,  а  он  сидел
рядом,  положив  руку  на  рыжий  затылок.  Может быть, это тот
лисенок, из его детства? Может, то была  маленькая  лисичка?  И
теперь  она  родилась на свет заново - в облике рыжей девчонки?
По фамилии Лис, Ивга Лис...
     - Никто тебя не обидит.
     - Правда?..
     ...И  теперь  он   должен   искупить   ту   свою   детскую
беспомощность?  Сколько  ведь  раз  в  мыслях взламывал клетку,
уносил рыжего  в  лес,  выпускал...  А  это  ведь  не  лисенок.
Человек... и очень неплохой.
     Он  склонился  над  ней.  Обнял.  Осторожно прижал к себе,
сосредоточился,  пытаясь   окутать   ее   своим   спокойствием.
Расслабить.
     - Ведь... НАСИЛЬНО меня не инициируют?
     - Нет. Никогда.
     Она рассмеялась - нервно и одновременно облегченно:
     - Так чего же я... боюсь?
     - Все будет хорошо.
     - И Назар...
     Имя   вырвалось,   кажется,  помимо  ее  воли;  она  вдруг
перестала дрожать. Замерла,  заглянула  Клавдию  в  глаза,  так
глубоко, как могла.
     - Назар... меня... не бросит?..
     Секунду  он  колебался,  решая, соврать или нет; она вдруг
быстро и испуганно зажала ему ладонью рот:
     - Не отвечайте...
     И смутилась. Отдернула руку. Отвела глаза.
     - Ивга, - сказал он, чтобы отвлечь ее от ненужных  мыслей.
- Расскажи мне - ты откуда? Где ты жила раньше?..
     Она  долго молчала. Клавдий чуть отстранился, но руки с ее
затылка не убрал.
     - Селение... Тышка. Ридненской области.

     ...Мальчишек было трое. Девчонок - четверо;  пятая  стояла
на  коленях,  потому  что  толстая  рыжая  коса ее была надежно
зажата в оцарапанном мальчишечьем кулаке.
     - Это родинка.
     - Дура! Это и есть ведьминский  знак!  В  родинке  волоски
должны быть, а тута нету!..
     - Дай мне посмотреть! Ну дай же!..
     - Шакалы, - сквозь слезы сообщила рыжая девчонка. - Свиньи
подрезанные, салотрясы, собачьи дерьмовники...
     Тот  мальчишка,  что  держал  косу,  оскалился  и  дернул.
Девчонка резко втянула в себя воздух, но не проронила ни звука.
     Платье на ее спине было расстегнуто от  шеи  до  пояса.  И
мучители без стыда задирали коротенькую нижнюю рубашку.
     - Ведьминский   знак,   если   огоньком  прижечь,  так  не
больно... - сообщил младший из мальчишек, толстощекий очкарик.
     - Свиньи собачьи дерьмовые...
     - Заткнись, ведьма... Вот это знак?
     - Нет, это синяк... Знак - вот он, возле лопатки...
     - Ух, ты...
     Чиркнула спичка; девчонка взвизгнула и  ударила  мучителей
ногами...

     ...Ивга содрогнулась.
     - Вот скоты, - сказал инквизитор,
     Ивга  пыталась  успокоить  дыхание.  Она  забыла,  забыла,
забыла, она не то что рассказывать - вспоминать об  этом  давно
уже разучилась, а теперь картинка встала как живая - она видела
разломанный  ящик,  валявшийся на заднем дворе школы... С одним
торчащим  гвоздем.  Траву,  сминаемую  их  башмаками.  Холодную
твердую землю под щекой...
     - Вот скоты, однако...
     Ивга прерывисто вздохнула:
     - А правда... этот знак?..
     - Что  - знак? Может быть, может не быть... Многие девочки
рождаются с отметинками на теле. Если остается на всю  жизнь  -
родинка... Если исчезает где-то в период полового созревания...
Исчезла ведь?
     - Да.
     - Значок. Вторичный признак ведьмовства. Бывает...
     Ивга  молчала.  Рука,  лежащая  у  нее  на голове, была ей
неожиданно  приятна.  И  она  боялась  шевельнуться,  чтобы  не
сбросить ее.
     - Вы знаете, я...
     Она  запнулась.  До  сих  пор ей удавалось избегать прямых
обращений; теперь она не знала, как его называть.
     - Вы знаете, я боюсь... себя.  Того,  что  внутри  меня...
сидит. Понимаете?..
     Жесткая  ладонь  соскользнула у нее с затылка. Улеглась на
лоб:
     - Никто не сидит в тебе, Ивга. Твоя ВОЗМОЖНАЯ участь - это
тоже ты, ты сама... Не захочешь стать  активной  ведьмой  -  не
станешь. Поверь.
     - Правда-правда?..
     Ее собеседник кивнул. Ивга шумно перевела дыхание:
     - Ведьмы...  я  понимаю. Я понимаю, откуда такая... почему
все ненавидят. Их... НАС. И я теперь понимаю, за что...
     - Пока я рядом, тебя никто не тронет.
     - С...спасибо...
     Прошла минута ее бесконечной и  горячечной  благодарности;
потом она почувствовала неловкость. И отстранилась:
     - Я... ничего?
     - Ничего... Я понимаю. Что было дальше?

     У  классной наставницы было тонкое, нервное лицо и сильная
белая шея в круглом вырезе блузки:
     - Пойми, Ивга Лис. Никто из нас не хочет  видеть  в  школе
этих  господ. Из инквизиторской комиссии по несовершеннолетним.
Зачем доводить дело  до  крайностей.  Тебе  ведь  уже  прислали
приглашение... кажется, два раза?
     - Я не ведьма. Они все врут.
     - Тем   более  ты  должна  посетить.  Мне  тоже  неприятно
выслушивать  от  директора.  А  ему,  в  свою  очередь   -   от
попечителя...
     - Я не ведьма! Чего вы все от меня хотите!..
     - Не дерзи.
     - Я не держу... не дерзю... Я ни в чем не виновата!
     - Ну  кто  тебя  винит. Если кто-то заражается, к примеру,
заразной болезнью... его берут на учет в диспансере. Никто  его
не винит.
     - Я не заразная!..
     В  пустом классе летала муха. Спиралями, петлями, кругами;
билась о стекло, затем снова принималась кружить,  а  на  доске
висела  схема  по анатомии, и муха, сбитая с толку, принималась
ползать по нарисованным кишкам  нарисованного  для  наглядности
человека...

     - А потом?..
     - Вечером я уехала. К тетке. В Ридну.

     В  полутемном  подвальчике  было  сизо  от табачного дыма.
Какая-то  девчонка  плакала,  забившись  в  угол,  в  руке   ее
подрагивала  картонная папка с безвольно повисшими веревочками;
к  стенду,  обтянутому  серой   мешковиной,   невозможно   было
протолкнуться  из-за  множества  плотных, упрямых спин, и пахло
потом и духами, но сильнее - табаком.
     - Тебя взяли? - спросил парень с нарождающейся бородой  на
загорелом скуластом лице. - Ты, рыжая... Тебя приняли?
     Рыжая  девчонка  вздрогнула.  С  некоторых  пор она всегда
вздрагивала, когда ее окликали.
     - Не могу... пробиться не могу.
     - Такая слабенькая? - удивился скуластый. - Хочешь, я  для
тебя посмотрю?
     Рыжая кивнула.
     - Как фамилия? Лис?
     Внизу,  у  входа, кто-то бранился. Сверху, прислонившись к
ступенькам винтовой лестницы, стоял  стоял  вальяжный  юноша  в
ослепительно белой рубашке. Юноша находил острое удовольствие в
том,  чтобы  стоять двумя ступеньками выше прочих и поглядывать
на них, абитуриентов, мудро и устало.
     - Эй, Лис! С тебя бутылка шипучки - пляши!..
     Девчонка смотрела удивленно. Кажется, не верила.
     Где-то наверху, на недостижимой даже для вальяжного  юноши
высоте,  открылись стеклянные двери. И полный мужчина с кожаным
плоским  портфелем  взмахнул,  как  платочком,  белым   листком
бумаги, и вальяжный юноша поспешно принял бумагу из пухлых рук,
вчитался, нахмурил лоб:
     - Внимание,    информация...   Студентам   первого   курса
обращаться по  поводу  общежития...  Военнообязанным  студентам
явиться  в  контору  пять...  Всем  студенткам-ведьмам, - юноша
невольно понизил  голос,  и  на  лице  его  появилось  странное
выражение,  -  явиться  к  директору  лично  и  иметь  при себе
свидетельства об учете из окружного управления Инквизиции...
     - Ведьм принимают, - зло сказала  заплаканная  девчонка  с
развязанной папкой. - Ведьм они принимают... Знаем мы...
     На нее поглядели с жалостливым презрением.
     Потому что ведьм, на самом-то деле, не принимают НИКУДА.

     - Не выдумывай. Ведьмы лишены некоторых гражданских прав -
но не права на профессию...
     Ивга   еле   удержалась,   чтобы   не  состроить  гримасу.
Поразительно,  как  мало  знают  большие  начальники  о  жизни,
происходящей ну прямо под ножками их высоких стульев.
     Говорят,   что   "Начались   воспоминания   -   встречайте
старость".  Она,  Ивга,  заслужила  сегодня   звание   почетной
старушки;  ЭТИ  ее  воспоминания  подобны тряпкам, хранящимся в
нафталине под замком. Глупо извлекать их на свет...
     И тем более глупо испытывать от этого удовольствие.
     Самой  противной  игрой  всегда  была  для  нее   игра   в
откровенные ответы. Потому что приходилось все время молчать, и
на нее начинали коситься...
     А  потом  она  приспособилась врать. Совершенно откровенно
врать в ответ  на  откровенные  вопросы.  И  ее  все  полюбили.
Поверили...
     - Я понятия не имел, что есть такая игра.
     - Есть...  Особенно  когда вечер. Когда девчонок в спальне
пять человек, и охота поболтать перед  сном...  Или  когда  все
немного выпили...
     Инквизитор наклонил голову; теперь он сидел вполоборота, и
в свете  настенного  фонарика  Ивга видела половину его лица. С
опущенным уголком губ.
     Собственно, почему она обо  всем  этом  ему  рассказывает?
Потому что ему интересно?..
     Профессиональное любопытство. И сколько же таких исповедей
приходится на его нелегкий рабочий день...
     Ей  почему-то  вспомнилась  огромная  кровать  в  той  его
квартирке, поле сражений, покрытое снегом чистого белья.
     - А вы так и живете...
     Вопрос вырвался сам собой, и, проговорив его до  половины,
Ивга  с  ужасом  поняла, что сказанных слов не загнать обратно.
Слова - не макароны, в рот не запихаешь.
     Пауза затянулась. Ивга проглотила слюну.
     - Ну? Как же именно я живу?
     Ивга обреченно вздохнула:
     - Вы так и  живете  всю  жизнь?  Я  слышала,  инквизиторам
запрещено жениться...
     Она  ожидала  какой  угодно реакции. Насмешки, безучастия,
пошлой поддевки, высокомерного отстранения; инквизитор медленно
повернул голову, и Ивга пробормотала, оправдываясь:
     - Я... спросила лишнее. Простите...
     Он улыбнулся. Его, кажется, рассмешил ее страх.
     - Ничего особенного ты не спросила.

                                              (ДЮНКА. МАЙ)

     Решетка, отделяющая дом от чердака, не запиралась.
     В полном молчании они прошли мимо  бетонной  коробки,  где
ворочались  и гудели моторы двух маломощных лифтов; прошли мимо
низенькой  двери  с  навешенным  на  ручки   амбарным   замком,
взобрались   по   аккуратно   окрашенной  железной  лестнице  и
выпрыгнули в сырость весеннего вечера. Двадцать пять этажей  не
приблизили  их  к звездам - да тех и было-то всего две или три;
по темному небу ползли, постоянно меняя очертания, рваные серые
облака.
     Когда-то здесь было кафе. Сейчас от  него  остался  только
железный скелет пляжного "грибка", брошенный за ненадобностью и
потихоньку покрывающийся ржавчиной; старые перила ржавели тоже,
и потому Клав не стал к ним прислоняться.
     Здесь  не  нужен  был свет. Весь фасад дома напротив залит
был пестрой мигающей рекламой, и Дюнкино  лицо,  различимое  до
последней   реснички,   казалось   то   апельсиново-желтым,  то
сиреневым, то зеленым, как трава. Клав знал,  что  выглядит  не
лучше.
     Дюнка улыбнулась краешками губ:
     - Цирк...
     Клав поежился. Он не боялся высоты, но неожиданно холодным
оказался ветер.
     - Клав... я... тебя люблю.
     Он  почему-то  вздрогнул.  Положил  холодные  ладони ей на
плечи:
     - Дюночка...
     - Клав...
     - Дюн, - он быстро облизал губы, -  а  что...  если  бы  я
умер? Что бы ты делала? Если бы вдруг...
     Выражение ее глаз изменилось. Кажется, это был страх.
     - Извини, - сказал он поспешно. - Я...
     - Ты  не  бойся,  Клав, - сказала она шепотом, и очередная
вспышка  рекламных  огней  сделала  ее  лицо  медным,   яростно
загорелым, как у индейца. - Ты... не... умрешь. Не бойся...
     Рекламные  огни  мигнули; теперь крышу заливал темно-синий
свет.  И  лицо  девушки  с  просительно  полуоткрытыми   губами
сделалось матовым, как...
     Как   тот   барельеф   на  темном  камне  надгробия.  Клав
отшатнулся, но Дюнкины руки сомкнулись вокруг  шеи,  желая  его
удержать:
     - Клав... не покидай... меня.
     Руки  разжались.  Дюнка  отступила,  и  в новом беззвучном
взрыве цветных огней Клав увидел, какими мокрыми  сделались  ее
ресницы.
     И резанула острая жалость.
     - Я не покину... никогда... с чего ты...
     Дюнка  отступила. Из глаз ее почти одновременно выкатились
две тяжелые капли; она  чуть  заметно  качнула  головой.  Будто
говоря: нет...
     - Ты не веришь мне?!
     Дюнка отступила еще.
     Какой  я  идиот,  яростно  подумал  Клав. Все эти страхи и
колебания... Она ведь понимает. Каково  это  ей  -  всякий  раз
ждать  меня и всякий раз бояться, что я - все, не приду больше,
перепуган, отрекся?!
     - Дюночка, я клянусь тебе всем, что у меня  есть.  Клянусь
жизнью...
     Ему  казалось, что она ускальзывает от него, будто во сне.
Что протянутые руки никогда ее не коснутся, поймают пустоту...
     И он облегченно вздохнул, дотянувшись наконец до опущенных
вздрагивающих плеч. И притянул  к  себе,  и  шагнул  навстречу,
спеша обнять и успокоить:
     - Я никогда...
     Она  чуть-чуть  уклонилась.  Еле-еле скользнула в сторону.
Почти незаметно...
     Под  самыми  его  подошвами   текла,   выплескивалась   на
тротуары,   перемигивалась  огнями  и  перекликалась  сигналами
ночная  улица.  Стадо   машин,   человеческие   фигурки   перед
витринами, крохотные, будто муравьи на песке.
     Воздух  стал  густым  и  отказался наполнять его судорожно
разинувшийся рот.
     Между ним и пустотой не было ничего. Не было  посредников.
Один на один...
     Улица  слилась перед его глазами в единую пеструю ленту. А
крыша  медленно,  будто  нехотя,  накренилась.  Желая  сбросить
человека - как крендель, прилипший к краю противня. Как готовый
к употреблению крендель.
     Он  увидел  сетку  проводов,  которой  не  замечал раньше.
Аккуратный ряд фарфоровых  изоляторов,  нотная  линейка  черных
напряженных нитей...
     Он  увидел  фантик,  втоптанный  в  асфальт совсем рядом с
вычурной урной. Невозможно разглядеть бумажку с  такой  высоты,
когда  сливаются  перед  глазами  лица  людей и цветные коробки
машин - но Клав разглядел.
     Крыша накренилась еще;  о  воздух  не  опереться.  Сосущая
пустота. Осклизлая воронка неминуемого падения...
     Он  качнулся  вперед.  Еще  полшага.  Под ногами, кажется,
больше ничего нет... Опора ушла, а о воздух не опереться. Земля
тянет...
     Завороженный, покорный, не умеющий сопротивляться пустоте,
Клав балансировал  на  краю  крыши,  и  стены  домов  смыкались
колодцем, и на дне его текла улица. Море огней...
     И тогда беззвучно закричал внутренний сторож. Неприметный,
намертво   впечатанный  в  мозг,  за  последнюю  неделю  дважды
спасавший Клаву жизнь. Сторожевой центр, будящий парализованную
волю. Острый и злобный инстинкт самосохранения.
     Нет!..
     Край крыши, сделавшийся ГРАНЬЮ, дернулся под ногами;  Клав
покачнулся.
     Вместо     улицы    мелькнула    перед    глазами    стена
противоположного дома, облепленная рекламой...
     Он отбросил себя от края. Отшвырнул от  пролома  в  ржавой
ограде.
     ...  и  сразу  после  этого  -  небо. Три тусклых звезды в
разрывах облаков; в какой-то  момент  ему  показалось,  что  он
лежит внизу, на асфальте, смотрит в небо стекленеющими глазами,
а вокруг, замаранные его кровью, вопят и суетятся прохожие...
     Но  он  лежал  на  крыше. Которая ближе к звездам на целых
двадцать пять этажей. И над  ним  склонялось  одно-единственное
лицо, и свет рекламы делал его мертвенно-зеленым.
     И   в   мокрых   глазах   застыло  непонятное,  но  вполне
явственное, пугающее выражение.

        x x x

     ...А ведь ему и в голову  не  пришло  задуматься,  кем  он
выглядит  в  ее  глазах.  Старый  расчетливый хрыч, старательно
отделяющий   себя-холодного-чиновника   от    себя    же,    но
похотливой-скотины-в-ворохе  стерильных-простыней. И то хорошо,
что такая жизнь представляется ей ненормальной; та же Федора, к
примеру, считала подобное положение вещей вполне  естественным.
Свободен, богат, властолюбив - имеет право...
     Он  вздохнул,  прогоняя  острое желание курить. Интересно,
что лисица-Ивга так искренне ценит  спокойную  семейную  жизнь;
подобное  устремление  совершенно  не  свойственно ведьмам. Как
правило...
     Проклятый Юлек. Проклятый Назар.
     Клавдий выпустил ее руку и встал.  Поморщился;  неприятный
привкус  во рту - перенапряжение. Привет от пятерых незабвенных
балерин, м-мерзавки, он даже допрашивать их  не  станет,  отдал
Глюру... Не потому, что боится... Хотя нет, боится тоже. Боится
не  удержаться  и хоть чуточку, но отомстить. За этот кромешный
ужас, когда боль лезет из ушей, а эти пять неистовых стерв прут
и прут, и давят, и грозят разорвать на части...
     И он ведь с самого начала знал,  что  те  трое  -  рабочие
ведьмы - бездействуют не из благородства. Странно, что пистолет
был только у одной; что было у тех двоих?..
     Торка... возможно, Торка спасла ему жизнь.
     - Пятеро  против одного, Ивга... Все-таки чуть больше, чем
мне хотелось бы.
     Девчонка встрепенулась:
     - Что?
     - Ничего, - он подошел к окну и откинул штору,  впуская  в
комнату вялый рассвет. - Ведьмы очень редко об®единяются, Ивга.
Каждая  ведьма  - сама по себе... Но когда они вдруг вступают в
альянс - мы получаем, к