Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
й, недоразумений и конфузов. По сути дела, фактов
было всего три: 1. Герти похищена. 2. В меня стреляли. 3. Дядюшка Мэтт убит.
Может быть, факт No 3 и есть отправная точка? Ведь все началось с
убийства дядюшки Мэтта. Стало быть, и танцевать следует именно отсюда. Как
ни крути, но этот факт -- единственный непоколебимый утес в бурном море
недомолвок и двусмысленностей, его можно исследовать со всех сторон, и,
главное, в истинности этого факта я мог быть уверен: дядюшку Мэтта
действительно убили.
А убили ли?
Ну, хватит! В конце концов, хоть что-то должно быть правдой. Если
вообще ничему не верить, как же тогда думать, как действовать, куда
податься? Ведь с чего-то начинать надо.
Вот до чего я успел додуматься, когда вдруг истошно заверещал дверной
звонок, и я, вскочив с дивана, застыл, будто истукан. Неужели это они?
Неужели Герти (возможно, под пыткой) сообщила им о моем местонахождении, и
они вернулись, чтобы схватить меня?
Первой моей мыслью было спрятаться в стенном шкафу или забиться под
диван, зажмуриться и переждать набег. Я даже поднялся на цыпочки и сделал
несколько торопливых шагов вглубь квартиры, когда вдруг спохватился,
вспомнив, что мне хочется увидеть похитителей, что не далее как минуту назад
я ломал голову, стараясь придумать какой-нибудь способ отыскать их. И если
они сами явились ко мне, тем лучше.
Во всяком случае, в этом я старался убедить себя, в суетливом страхе
озираясь по сторонам в поисках какого-нибудь оружия. В конце концов, моей
целью было захватить их, а не угодить к ним в лапы.
В углу, на телевизоре, стояла лампа, казавшаяся сказочно красивой
благодаря своей монументальной уродливости. Как Чикаго. На ее фарфоровом
основании красовалась бесконечная вереница белых, розовых и золотистых
купидонов, водивших хоровод. Не мне судить, но, кажется, все это выглядело
весьма похабно. Как бы там ни было, я подбежал к чудовищной лампе, снял
абажур с бахромой, вытащил вилку из розетки и, взвесив лампу в руке, с
удовольствием убедился в ее тяжести. Спрятав это орудие любви за спину, я
открыл дверь, готовый колошматить купидонами по любой физиономии, которая
покажется в поле зрения.
Седовласый круглолицый священник в черном одеянии ласково улыбнулся
мне, оглядел с головы до ног и произнес тихим елейным голосом:
-- Доброго вам дня, досточтимый сэр. А мисс Гертруда Дивайн дома?
Достаточно ли надежно я спрятал лампу? Суетливо и поспешно прижав ее к
крестцу, я ответил:
-- Э... нет. Ей... э... надо было ненадолго уйти. Не могу сказать,
когда она вернется.
-- Ага. Ну что ж, -- со вздохом сказал священник, вытаскивая бурый
бумажный пакет из-под левой мышки и запихивая его под правую. -- Зайду
попозже. Извините за беспокойство.
Любая мелочь, любая кроха сведений могла иметь значение, поэтому я
спросил:
-- Не соблаговолите ли объяснить, в чем дело?
-- Библия мистера Грирсона, -- ответил священник. -- Может, я зайду
завтра пополудни?
-- Не знаю, будет ли мисс Дивайн дома, -- сказал я. -- Что вы имеете в
виду, говоря о библии мистера Грирсона?
-- Он заказывал библию с посвящением.
Итак, мой дядя Мэтт, знаменитый кутила, гуляка и мошенник, на склоне
лет обратился к богу. Сознавая, что это низко, я, тем не менее, испытал
легкое злорадство при мысли о том, что донельзя уверенный в себе обманщик
утратил изрядную долю этой уверенности, как только почувствовал приближение
конца.
Думаю, мне удалось скрыть это недостойное человека чувство. Я сказал:
-- Может быть, я сумею вам помочь. Я -- племянник мистера Грирсона.
-- О, правда? -- его довольная улыбка приобрела печальный оттенок. --
Весьма рад познакомиться с вами, сэр, хотя, конечно, предпочел бы сделать
это при менее прискорбных обстоятельствах. Я -- преподобный Уиллис Маркуэнд.
-- Здравствуйте. Я -- Фредерик Фитч. Э... не зайдете ли в дом?
-- Если вы уверены, что я не нарушу...
-- Ни в малейшей степени, сэр.
Когда я закрывал дверь, преподобный Маркуэнд заметил лампу. Я издал
глупый смешок и объяснил:
-- Вот, как раз чинил, когда вы пришли.
Водрузив купидонов обратно на телевизор, я предложил преподобному
присесть.
-- Ваш дядя был замечательным человеком, -- начал он. -- Такая утрата!
-- Вы были близко знакомы?
-- Боюсь, что только по телефону. Мы немного поболтали, когда он
позвонил в институт, чтобы заказать библию, -- преподобный похлопал по
лежавшему на диване бурому конверту.
-- Это она и есть?
-- Не желаете ли взглянуть? Это наше лучшее издание, просто красота. Мы
все очень им гордимся.
Сняв обертки, он показал мне книгу. Она и впрямь производила
внушительное впечатление, почти такое же, как лампа с купидонами, и была
выдержана в той же цветовой гамме. Переплет из белого дерматина, затейливое
золотое распятие, золотая же вязь на корешке. Обрез тоже был золотой, а
закладками служили красные ленточки. Книга изобиловала старательно
выведенными буквицами и была щедро снабжена иллюстрациями на толстой бумаге,
а большинство диалогов было набрано красным шрифтом. На фронтисписе
красовалось посвящение, начертанное золотым курсивом: "Дражайшей Герти
Дивайн со всею моею любовью навсегда. Но куда ты пойдешь, туда и я пойду.
Руфь 1: 16. Мэтью Грирсон".
М-да, странно. Я еще мог представить себе, что дядюшка Мэтт на склоне
лет пристрастился к богословию, тем более, зная, что болен неизлечимой
формой рака. Но едва ли ему, да и кому-нибудь другому, пришло бы в голову
дарить Герти Дивайн (несмотря на ее ангельскую душу) библию в переплете из
белого кожзаменителя с золотым тиснением. В это как-то не верилось. Стало
быть, книга содержит в себе еще что-то, незаметное с первого взгляда.
Я понял. Это была какая-то весточка. Ключ, который сумеет распознать
Герти.
Ключ к чему?
Может быть, триста тысяч долларов -- это еще не все? В конце концов,
дядя Мэтт сколотил свое состояние в Бразилии, а Бразилия -- огромная молодая
страна, богатая еще почти не тронутыми запасами сырья. Может быть, денег
больше, гораздо больше, а триста тысяч -- лишь верхушка айсберга. И
указатель пути к главному кладу -- как раз в этой библии?
Ну конечно! Зачем еще дарить триста тысяч совсем чужому человеку, даже
если по бумагам он -- твой родственник? Да затем, что это -- крохи для
цыплят, а настоящая кубышка запрятана где-то еще.
Вот почему дядя Мэтт подослал ко мне Герти. Он предоставил ей самой
решать, рассказать мне об остальных деньгах или нет. Триста тысяч -- это
просто испытание, чтобы узнать, стоит ли отдавать мне все. А Герти похитили
люди, которые хотят вытянуть из нее сведения о кладе.
-- Вы разносите эти штуки? -- спросил я.
-- Э... -- священник растерянно улыбнулся. -- Возникает вопрос оплаты.
Ваш дядя должен был прислать нам чек, но, к сожалению, кончина помешала
ему...
-- Сколько это стоит? -- спросил я.
-- Тридцать семь долларов пятьдесят центов.
-- Я выпишу вам чек, -- сказал я, доставая чековую книжку, которую
прихватил из дома, поскольку не знал, как долго буду в бегах. Но пока мне не
выдавалось случая воспользоваться ею.
Преподобный Маркуэнд снабдил меня ручкой и сказал:
-- Выпишите на Институт любящих сердец.
Я передал преподобному чек, и Маркуэнд, казалось, опять собрался сесть,
чтобы уже в качестве священнослужителя, а не рассыльного, обсудить со мной
мои собственные богословские воззрения, но я сумел отбояриться от него,
заявив, что должен немного поработать. Преподобный выказал полное понимание
и тотчас ушел, а я приступил к штудированию священного писания.
Проведя за этим занятием почти час, я так ничего и не вычитал. Вроде,
библия ничем не отличалась от любой другой. Во всяком случае, я никаких
особенностей не обнаружил. Но ведь сообщение было адресовано Герти, которая,
несомненно, поймет все с первого взгляда.
В конце концов мне пришлось забросить богословие. Я засунул библию в
духовку, от глаз подальше, и, забыв о ней, возобновил размышления,
прерванные приходом преподобного Маркуэнда. Собственно, они сводились к
тому, что единственный факт, в котором я мог быть уверен, -- убийство
дядюшки Мэтта. Начав с этого факта, я, если очень повезет, сумею раскопать
еще несколько достоверных фактов.
Что ж, прекрасно. На тот случай, если Герти удастся убежать от
похитителей, я оставил ей записку, в которой обещал время от времени
позванивать, и отправился в библиотеку, чтобы просмотреть газетные сообщения
об убийствах.
Одинокий искатель вышел на след.
15
"Дейли-ньюс" сочла моего дядюшку Мэтта скучной личностью, но всячески
избегала говорить об этом прямо. В конце концов газета выставила его
полузагадочным полумиллионером полупреклонных лет, составившим полоумное
завещание, имевшим полупонятную биографию и полуголую стриптизерку в
качестве полусиделки-полулежалки. Дабы покончить с этой половинчатостью и
довершить дело, судьба, в придачу ко всему, ополовинила его земной срок,
сделав дядьку жертвой убийства, которое произошло в его роскошной полуторной
квартире на Южной Сентрал-Парк-авеню, причем убийца до сих пор не был
найден. Было совершенно очевидно, что "Ньюс" надеялась сорвать большой куш
на дядюшке Мэтте, но не смогла по-настоящему взять его в оборот и сделала
дело только наполовину. Все статьи, посвященные убийству дядьки, где-то с
середины начинали повествовать о чем-нибудь совсем другом, например, о
братьях Коллиер, с которыми дядюшка, по-моему, не имел ничего общего, за
исключением того обстоятельства, что они тоже умерли, были богаты и
принадлежали к белой расе.
И все же "Дейли-ньюс" оказалась единственным пригодным к использованию
источником сведений. "Таймс" ограничилась сухой бессодержательной заметкой,
напечатанной на другой день после убийства, остальные газеты были немногим
лучше, и только "Ньюс" разродилась выводком статей. Что ж, положение
обязывает.
Ну, ладно. В мешанине многочисленных ссылок на Браунинга и Джека
Лондона (не спрашивайте меня, как они это сделали) я отыскал, наконец, голые
факты и старательно занес их в записную книжку, приобретенную специально для
этой цели.
Дядюшку Мэтта убили в понедельник вечером, восьмого мая, семнадцать
дней назад. Тем вечером Герти отправилась в кино в обществе своего приятеля
по имени Гас Рикович и вернулась в дядькину квартиру только в половине
второго ночи. Обнаружив труп, она тотчас позвонила в полицию. По
свидетельству врача, смерть наступила между десятью и одиннадцатью часами
вечера в результате удара по затылку тупым предметом, которого не нашли ни
на месте преступления, ни в ходе дальнейших следственных действий. Признаков
насильственного вторжения в квартиру обнаружено не было, равно как и следов
борьбы. Насколько было известно Герти (во всяком случае, так она заявила
полицейским и пишущей братии), дядя Мэтт не ждал никаких гостей или
посетителей.
Убийство человека, который вот-вот должен был умереть от рака,
настолько поразило "Дейли-ньюс", что газета даже напечатала интервью с
врачом дяди Мэтта, неким Луцием Осбертсоном, который, судя по тексту, был
человеком надменным и напыщенным, но всякий, кто умел читать между строк,
без труда уловил бы тихие сетования по поводу потери надежного источника
доходов.
Последующие статьи едва ли сообщали что-то новое. Полиция вяло брела по
сужающейся спирали, будто горстка побежденных индейцев, сбившихся с тропы
войны. Довольно много внимания было уделено Герти. В газете появились ее
фотографии, интервью с ней, был приведен послужной список эстрадной звезды.
О Гасе Риковиче больше не упоминалось. Тут и там мелькали намеки на странное
завещание, которое, судя по всему, оставил дядя Мэтт, но его содержание
тогда еще не было предано огласке, а значит, не упоминалось и мое имя. Когда
свет юпитеров, наконец, озарил и меня, история про дядюшку Мэтта уже была
мертвее, чем он сам. На шестой день после убийства даже "Дейли-ньюс" больше
не могла написать о нем ничего нового.
Когда я покинул библиотеку с распухшей от сведений записной книжкой,
было пять часов -- разгар ежевечернего самоистязания, именуемого часом пик.
Я был на Сорок третьей улице, к западу от Десятой авеню, и решил, что
пуститься в путь на своих двоих будет разумнее, чем пытаться поймать такси
или втиснуться в автобус на Девятой авеню. Вероятно, пешком я мог добраться
до места назначения быстрее, чем на транспорте. Передвигаясь неспешным
шагом, я покрыл расстояние за двадцать пять минут, причем никто ни разу не
выстрелил в меня.
Еще в библиотеке я принял решение вернуться в квартиру Герти, чтобы,
возможно, использовать ее в качестве оперативной базы, но потом мне пришло в
голову, что похитители наверняка выбьют из Герти сведения о моем
местонахождении и возьмут ее жилище под наблюдение, чтобы подстерегать меня
там. Тогда я подумал о гостинице, но мысль о том, чтобы на глазах у портье
вписать в книгу постояльцев вымышленное имя, слишком действовала на нервы, и
я отбросил ее. Пожить у друга? Но у меня очень мало друзей, и они слишком
дороги мне, чтобы впутывать кого-нибудь из них в дело о похищении и
покушении на убийство. Не говоря уже о том, что лишь одному богу ведомо,
могу ли я им доверять.
Короче, оставалось только одно место, в которое я мог пойти: к себе
домой. В свою квартиру. Разумеется, никто не подумает, что я отправлюсь к
родным пенатам, и едва ли меня станут искать там. А значит, дома я буду в
ничуть не меньшей безопасности, чем в любой другой точке земного шара. И уж
наверняка там мне будет гораздо удобнее: я смогу переодеться, выспаться на
собственной кровати, снова начать вести ту жизнь, которая хотя бы отдаленно
напоминает привычную.
Вот как рассуждал я, не находя в своих выкладках ни единого изъяна. Но
все равно, чем ближе подбирался я к нашему кварталу, тем менее охотно
передвигались мои ноги; плечи поникли, в крестце начался легкий зуд, спина
делалась все согбеннее. Я поймал себя на том, что заглядываю в машины,
стоящие у бордюра, и шарахаюсь от проезжающих мимо. Тогда я начал таращиться
на лица встречных прохожих или пригибаться, прикрывая голову рукой, но, как
выяснилось, ни в том, ни в другом случае не выказал себя блистательным
тактиком, поскольку оставлял за спиной длинные шеренги застывших от
изумления пешеходов, которые подолгу смотрели мне вслед. В итоге, вопреки
моим расчетам, мне не удалось проскользнуть домой незамеченным.
Тем не менее, до нашего здания я добрался без приключений. Вошел в
подъезд и увидел, что мой почтовый ящик ломится от посланий. Именно ломится:
письма торчали из щели, как дротики из мишени. Когда я открыл маленький
замочек, дверца распахнулась с громким "пух", и из ящика хлынул
стремительный поток писем, которые мгновенно усеяли весь пол.
Я набил письмами карманы пиджака, взял пачку в левую руку и стал
подниматься по лестнице. Когда я добрался до площадки второго этажа,
открылась дверь, и появился Уилкинс. Мы посмотрели друг другу в глаза
впервые с тех пор, как Герти вышвырнула его вместе с чемоданом из моей
квартиры. Уилкинс поднял заляпанную чернилами руку, наставил на меня сухой
синий палец и ледяным голосом произнес:
-- Ну, погодите!
После чего захлопнул дверь.
Я немного постоял на площадке. Мне хотелось постучаться к нему и как-то
наладить отношения. В конце концов, я был обязан извиниться перед Уилкинсом.
Пусть этот человек заблуждался, но я не мог сказать о нем ни одного дурного
слова. И если я был опасно близок к тому, чтобы разделить его заблуждение,
мне следовало пенять на себя, а вовсе не на него. К тому же, теперь у меня
много денег, гораздо больше, чем я в состоянии потратить, так почему бы не
вложить малость в издание романа Уилкинса, независимо от того, насколько он
провальный?
Но сейчас мне было не до этого. Я пообещал себе, что непременно
поговорю с Уилкинсом, как только мои злоключения останутся в прошлом,
миновал его дверь, поднялся на третий этаж и вошел в свою квартиру.
Из моего кресла катапультировалась неимоверно рыжая девица в очках с
блестящей черепаховой оправой, преимущественно желтом клетчатом костюме и
туфельках на высоких каблучках. Сияя улыбкой, она распростерла руки и
ринулась ко мне с криком:
-- Дорогой! Я здесь, и мой ответ -- да!!!
16
Ответ? Но я даже не знал, на какой вопрос. Проворно увернувшись от
объятий, я забежал за диван, очутился на безопасном расстоянии от девицы и
спросил:
-- Ну, что на сей раз? Что все это значит?
Девица развернулась, будто бык, который норовит боднуть плащ матадора,
и приподнялась на цыпочки.
-- Дорогой, неужели ты меня не узнаешь? -- воскликнула она, не опуская
рук. -- Неужели я так изменилась?
То ли в ее облике и впрямь было нечто смутно знакомое, то ли опять
заработало старое доброе внушение, которому я был столь подвержен. Во всяком
случае, чтобы не дать маху, я произнес:
-- Мадам, я вижу вас впервые в жизни. Соблаговолите объяснить, что вы
здесь делаете.
-- Дорогой! Это же я, Шарлин!
-- Шарлин? -- Я прищурился, силясь прогнать туман. В школьные годы я
действительно знавал одну Шарлин, щуплую робкую девочку, с которой мне
удалось какое-то время поддерживать тесные отношения, мечтательное
бесплотное существо, втемяшившее себе в голову, что хочет стать поэтессой.
Большинство одноклассников звало ее Эмили Дикинсон, и она воспринимала это
как похвалу.
-- Шарлин Кестер! -- вскричало это растительное чудище, сообщив мне
таким образом полное имя той давешней хрупкой девочки болезненного вида.
-- Вы? -- От изумления я даже наставил на нее палец. -- Вы -- Эмили
Дикинсон?
-- Ага, вспомнил! -- Она так обрадовалась, что снова ринулась на меня,
растопырив руки, словно изображала летающую крепость Б-52. Лишь благодаря
ловкости ног я сумел переместиться и обежать вокруг дивана, чтобы остаться
под его защитой.
-- Минутку! Минутку! -- закричал я, поднимая руки, будто регулировщик
уличного движения.
К моему удивлению, она остановилась. Подавшись вперед и изготовившись к
новому наскоку, Эмили Дикинсон спросила:
-- В чем дело, дорогой? Я здесь, я твоя, я отвечаю -- ДА. Бери же меня,
чего ты ждешь?
-- Отвечаете? -- эхом откликнулся я. -- На что отвечаете?
-- На твое письмо! -- вскричала она. -- На то прекрасное, дивно
трогательное письмо!
-- Какое письмо? Я сроду вам не писал.
-- Письмо из лагеря! Я знаю, поверь мне, я знаю, как давно это было, но
ты сам просил не спешить и дать ответ, лишь когда я буду полностью уверена.
И вот это время пришло. Мой ответ -- ДА!
Моя пустая голова до отказа наполнилась недоумением.
-- Из лагеря?
-- Бойскаутский лагерь! -- воскликнула она, и мгновение спустя безумное
выражение на ее лице сменилось какой-то другой, гораздо более суровой миной.
Девица холодно спросила: -- Надеюсь, ты не собираешься открещиваться от
этого письма?
И тут я вспомнил. Тем летом мне было пятнадцать, и я провел две недели
в бойскаутском лагере -- едва ли не самые ст