и и будем гнать табун. Как только
стемнеет, мы повернем на восток, снова спустимся в долину и раскинем лагерь.

Солнце уже зашло. Когда мы выехали на равнину, сгустились сумерки. Отец
часто оглядывался, но врагов не было видно. Мы стали подниматься на вершину
холма, и отец с тревогой сказал мне:

- Боюсь, как бы нам не попасть в западню. Быть может, отряд с
противоположной стороны поднялся на холм, вместо того чтобы подвигаться к
верховьям реки. Кто знает, не поджидают ли они нас там, на вершине? Сынок,
ты один справишься с табуном, а я поеду впереди.

Подъем был крутой, и лошади шли шагом. Отец хлестнул свою большую сильную
лошадь и обогнал мать, ехавшую впереди.

Вдруг на вершине холма показались - словно из-под земли выросли - враги.
Они выстроились в ряд и стали стрелять в нас из луков и четырех ружей.
Дикие их вопли сливались с оглушительными выстрелами.

Одна из вьючных лошадей заржала протяжно и упала. Как ни был я испуган,
однако заметил, что это была та самая лошадь, которая тащила на себе боевое
снаряжение отца и священную его трубку. Я забыл сказать, что отец мой
владел священным талисманом - Трубкой Грома.

Убита была вьючная лошадь, а через секунду неприятели ранили мою сестру:
стрела вонзилась ей в левую руку чуть-чуть повыше локтя. Нитаки
пронзительно взвизгнула, а мать закричала:

- Они ранили мою дочь! Она умирает! Убейте и меня!

- Тише! - прикрикнул на нее отец. - Она жива! Поверните лошадей и
спуститесь в долину.

Он поднял ружье и выстрелил в воинов, бежавших нам навстречу.

Наш табун уже обратился в бегство. Галопом поскакали мы вслед за ним,
подгоняя испуганных вьючных лошадей. В воздухе свистели стрелы. Воины нас
преследовали и пытались набросить лассо на лошадей. По странной случайности
им не удалось поймать ни одной лошади, а когда они подняли лассо, мы уже
спустились с холма и оставили их далеко позади.

По приказу отца мы пересекли речную долину, переправились через реку на
другой берег и въехали на равнину. Здесь мать упросила нас остановиться.
Осмотрев раненую руку Нитаки, она ловко вытащила стрелу из раны, которую
перевязала мягким куском кожи. Кость оказалась незадетой. Несмотря на
сильную боль, Нитаки ни разу не вскрикнула.

Зато мать заливалась слезами и говорила отцу:

- О муж мой, видишь, до чего довело нас твое упрямство, твоя вспыльчивость!
И это только начало! А знаешь ли ты, что Трубка Грома и все твои талисманы
достались врагам?

- Знаю, - хмуро отозвался отец.

Мы видели, как он был расстроен. Он очень дорожил священной трубкой и
считал, что без помощи этого талисмана молитвы его не могут дойти до Солнца
и других наших богов.

- Я должен найти трубку! Во что бы то ни стало, я должен ее найти! -
воскликнул отец, когда мы снова вскочили на коней и поехали дальше.

- Никогда ты ее не найдешь, - сказала мать.

- Нет, найду, и она снова будет у меня! - с непоколебимой уверенностью
заявил отец. - На нас напал военный отряд ассинибуанов. Конечно, они
задумали совершить набег на племя пикуни. Если твой народ с ними не
повстречается, они к концу месяца вернутся в свой лагерь. Туда-то и
отправлюсь я искать свою трубку, а ты с детьми останешься у большебрюхих.

Мать ничего на это не ответила. Я же подумал, что отец рассуждает
неразумно: легко проникнуть ночью в неприятельский лагерь и увести лошадей,
но отыскивать среди нескольких сот вигвамов тот, в котором хранится трубка,
а затем завладеть ею, казалось мне несбыточной мечтой.

- Муж мой, - снова заговорила мать, - тебе представляется случай вернуть
трубку и в то же время загладить свою ошибку. Поедем домой и предупредим
наше племя о приближении военного отряда. Стоит тебе кликнуть клич - и все
наши воины за тобой последуют. С их помощью ты разобьешь неприятельский
отряд и завладеешь трубкой.

- Если хочешь, называй пикуни своими соплеменниками, но для меня они чужие,
- ответил отец. - Пусть ассинибуаны проникнут ночью в их лагерь и уведут
всех лошадей. Какое мне до них дело?

Как горько было нам слушать эти слова!

Добрую половину ночи ехали мы по равнине, держа путь на восток. Затем мы
повернули на юго-восток и наконец спустились к реке. В большой тополевой
роще сделали мы привал, сняли с лошадей поклажу и улеглись спать.

Утром, как только забрезжит свет, мы натощак тронулись в путь и ехали, не
останавливаясь, до полудня. Когда солнце высоко поднялось на небе, мы
расположились на отдых и утолили голод.

К вечеру мы увидели место слияния рек Титона и Марии и, переправившись
через оба потока, поехали берегом Миссури. Вдруг услышали мы стук топора,
доносившийся из рощи тополей. Мы остановили лошадей и увидели, как
задрожала верхушка одного из деревьев и высокий тополь с треском рухнул на
землю.

- Ха! - воскликнул отец. - Там работают белые. Ни один индеец не станет
рубить большое зеленое дерево.

Смело поехали мы к роще и на лужайке у реки увидели белых людей, строивших
большой бревенчатый дом. Тут же на земле стояли ящики, бочки, лежали мешки
с товарами, а к берегу причалены были три большие лодки, в которых белые
привезли свои товары.

Остановив лошадей, мы с любопытством рассматривали странный лагерь. Один из
белых выступил вперед и знаком предложил нам подъехать ближе. Когда мы
подъехали к лужайке, он подошел к отцу, пожал ему руку и, продолжая
объясняться знаками, пригласил в свой вигвам.

Я не спускал с него глаз. Был он стройный, невысокий, длинноволосый, но на
лице у него, как и у нас, волос не было. На его длинной синей куртке ярко
блестели большие пуговицы. Обут он был в мокасины. Отец увидел эти
мокасины, разглядел на них узоры из игл дикобраза, весело улыбаясь,
спрыгнул с лошади и сказал нам:

- Я уверен, что это тот самый человек, о котором мы столько слыхали. Он
ведет торговлю с племенем Земляные Дома. И знаком он спросил его, верно ли
это.

- Да, я тот, о ком ты слышал, - ответил ему белый, по-прежнему объясняясь
знаками. - Добро пожаловать в мой вигвам.

Мы последовали за ним в рощу и увидели большой красивый вигвам. Навстречу
нам вышла молодая женщина; весело улыбаясь, она знаком пригласила нас
войти; ее вигвам - наш вигвам, сказала она.

Нужно ли говорить тебе, сын мой, кто были эти люди? Да, так встретился я
впервые с Ки-па и Са-куи-а-ки, отцом и матерью Вороньего Колчана, близкого
твоего друга. Умер Ки-па, а Са-куи-а-ки... вот сидит она подле тебя, сын
мой, голова у нее седая, а лицо изборождено морщинами. Давно миновали
счастливые дни нашей юности. О Са-куи-а-ки, друг мой, хотел бы я вернуть
эти дни![6]

Мы вошли в вигвам, и нас угостили мясом бизона и кушаньями белых людей.
Подали нам вареных бобов, я их ел в первый раз в жизни, и они нам очень
понравились. Поев, мы раскинули наш собственный вигвам и вышли на лужайку
посмотреть, как работают белые люди.

В форте Красных Курток я бывал раза два, но с Длинными Ножами[7]
повстречался впервые. Однако многие из нашего племени вели с ними торговлю
в их форте при устье реки Иеллоустон, где находилась деревня индейцев
племени Земляные Дома, которых вы, белые, называете манданами. Там-то и
увидели они Ки-па и Са-куи-а-ки. Ки-па понравился им больше, чем все
остальные Длинные Ножи. Часто рассказывали они о его щедрости и о тех
подарках, какие от него получили. Один белый художник, живший в форте,
нарисовал Горб Бизона и Орлиные Ребра, двух индейцев из родственного нам
племени северных черноногих, и люди, видевшие эти рисунки, говорили, что
нарисованные индейцы точь-в-точь похожи на живых.

Сын мой, эти первые Длинные Ножи, пришедшие в нашу страну, были людьми
опрятными. Они заботились о своей наружности. На лицах их волос не было, а
волосы на голове они гладко причесывали. Начальник их всегда носил синюю
куртку с блестящими пуговицами. И с нами они были вежливы. Нимало не
походили они на тех жестоких белых людей, которые наводняют теперь нашу
страну. Эти люди, грубые, грязные, бородатые, притесняют нас, а нам,
индейцам, противно смотреть на их лица, заросшие волосами.

На следующий день после нашего приезда Длинные Ножи достроили одну из
комнат форта и перенесли туда все свои товары, которые привезли по реке из
большого форта на реке Иеллоустон. Долго-долго смотрели мы на красивые и
полезные вещи, разложенные на полках: были тут одеяла, пояса из красной и
синей материи, бусы, браслеты, серьги, краски, иголки, шила, ножи, ружья и
пистолеты, котелки, тарелки и чашки из какого-то твердого металла, западни
для бобров и седла.

Мой отец глаз не мог отвести от этих седел. Были они сделаны из черной
блестящей кожи, на луке блестели медные головки гвоздей. Красивые были
седла и очень удобные.

- Сколько стоит одно седло? - обратился мой отец к Ки-па.

- Двадцать шкурок, - последовал ответ.

Разумеется, Ки-па имел в виду шкурки бобров.

- Шкурок у меня нет, - сказал отец, - но я привез четыре капкана, которые
купил на севере, в форте Красных Курток. Я поймаю двадцать бобров и куплю
седло.

Ки-па протянул ему две западни.

- Я их дарю тебе, - сказал он. - Теперь у тебя есть шесть капканов, и скоро
ты раздобудешь двадцать шкурок.

У берегов Большой реки[8] и реки Марии много было плотин и мазанок,
построенных бобрами. Мы с отцом расставили западни, а на следующее утро
нашли в них четырех бобров. Быстро содрали мы с них шкурки и вернулись
домой, а мать и Нитаки растянули шкурки на ивовых обручах для просушки.

На седьмое утро мы принесли домой пять шкурок.

- Есть у меня теперь двадцать три шкурки, - сказал отец. - Как только они
высохнут, я их обменяю на седло, а тебе, жена моя, куплю белое одеяло.

- Нет, этого ты не сделаешь, - возразила мать. - Мы обменяем шкурки на
ружье для Черной Выдры.

Отец с удивлением посмотрел на нее.

- Как! Да ведь он еще мальчик! Мальчики не стреляют из ружей.

- Ну а наш сын будет стрелять из ружья, - заявила мать, - и ружье я ему
куплю, хотя бы мне пришлось продать несколько лошадей. Он стрелял из лука
взрослого охотника и спас жизнь своей сестре. Если может он стрелять из
лука, то, конечно, научится стрелять и из ружья. Не забудь, муж мой, что со
всех сторон угрожает нам опасность, и это твоя вина: ты заставил нас
покинуть родное племя, ты увел нас из большого лагеря, где мы жили в полной
безопасности. А теперь мы нуждаемся в защите.

- Но он еще не постился, не видел вещего сна, и нет у него "тайного
помощника". Он еще слишком молод...

- Он может завтра же начать пост, - перебила мать. - А если он слишком
молод, чтобы сражаться с врагами, то хотела бы я знать, кто заставил его
вести жизнь, полную опасностей?!

- Ну, будь по-твоему, - отозвался отец.

Когда высохли шкурки, мы отнесли их Ки-па, а взамен получили ружье и белое
одеяло для матери. Ки-па дал нам пороху, сотню пуль и два запасных кремня.
Ружье было, конечно, кремневое. О, как я обрадовался, когда отец вручил мне
его!

Ки-па сам показал мне, как заряжают ружье, и подарил маленькую
металлическую мерку для пороха.

- Если ты возьмешь пороху больше чем следует, ружье может взорваться в
твоих руках, - предостерег он меня.

Под вечер этого дня мать ушла к Са-куи-а-ки, отца также не было дома.
Нитаки и я сидели в нашем вигваме. Из конского волоса она делала голову для
новой куклы, а я, положив на колени ружье, не мог им налюбоваться. Очень
хотелось мне пострелять из него.

Наконец я не выдержал и сказал сестре:

- Нитаки, идем на охоту!

Захватив с собой любимых кукол, она следом за мной пошла в лес.

Мы спрятались в густом ивняке, окаймляющем берег Большой реки. Шагах в
десяти от нас пролегала широкая звериная тропа, которая пересекала долину и
спускалась к самой воде. Я терпеливо ждал, зная, что по этой тропе ходят
животные на водопой.

Вдруг Нитаки толкнула меня локтем.

- Слышал? - прошептала она.

- Нет.

- В лесу треснула ветка.

Мне стало стыдно: я, охотник, должен был слышать все шорохи. Напряженно мы
прислушивались, но ничто не нарушало тишины. Наконец на тропу бесшумно
вышел лось - большой лось с новыми, совсем еще короткими рогами. Зимняя
шкура его облезла, и был он, конечно, тощий, но в месяц Новой Травы все
животные тощи.

О, как я волновался! Но и Нитаки волновалась не меньше меня: она
прижималась ко мне и дрожала всем телом. Разинув рты, смотрели мы на
приближающегося лося. Сердце мое билось так быстро, что я с трудом мог
поднять ружье.

Затаив дыхание, я прицелился и спустил курок. Порох зашипел и вспыхнул, из
ствола вырвался черный дым, и загремел выстрел. Лось высоко подпрыгнул,
рванулся вперед и бросился прямо к реке, а мы с Нитаки побежали за ним.
Сестра растеряла всех своих кукол, а я от волнения забыл основное правило
охотника: сначала зарядить ружье, а затем уже выходить из-за прикрытия.

Но на этот раз не было необходимости заряжать ружье. Издыхающий лось в
несколько прыжков пересек песчаную полосу берега и с плеском упал в воду.
Нитаки и я бросились за ним в реку и поймали его за задние ноги. Мы не
могли вытащить большое тяжелое тело на песок, но нам удалось подтянуть его
к берегу. Нитаки, стоя по пояс в воде, обняла меня и поцеловала.

- Кормилец семьи! - назвала она меня, а я гордился своим подвигом.

Ножа у нас не было, и мы не могли содрать шкуру с лося. Мокрые с головы до
ног, побежали мы домой и встретили отца и Ки-па, которые, заслышав выстрел,
поспешили к реке. Мы показали им убитого лося, истец, сдирая с него шкуру,
похвалил меня за меткий выстрел и побранил за то, что я отлучился без
спроса.

- Военные отряды бродят в окрестностях, - сказал он, - и детям опасно
уходить из лагеря.

Так выстрелил я в первый раз из ружья, и первая моя пуля попала в цель.

Мы продолжали ловить бобров, так как отцу моему хотелось иметь черное
кожаное седло. Ки-па предложил ему подарить седло, если отец пойдет к
пикуни и уговорит их не торговать больше с Красными Куртками, а приносить
бобровые шкурки и другие меха в форт Длинных Ножей. Конечно, мой отец
ответил на это отказом и объяснил, почему он навсегда покинул родное племя.

Ки-па пристально смотрел на него, а потом покачал головой и сказал ему
знаками:

- Ты поступил неправильно. Угаси гнев в сердце своем и вернись к родному
народу. Да, они тебя отхлестали, но ты сам навлек на себя наказание. Ты
нарушил закон охоты.

- Они не смели меня бить, - ответил знаками отец, и так быстро двигались
его руки, что трудно было его понять. - Я кормил вдов и детей. Я не
отступал перед врагами и первый бросался в бой.

- Да, и потому-то ты первый должен был повиноваться закону, установленному
для всего племени, - сказал Ки-па.

На это отец ничего не ответил. Плотнее завернувшись в одеяло, он ушел и в
продолжение нескольких дней почти не разговаривал с нами. Когда гнев его
остыл, мать снова напомнила ему, что я должен начать священный пост и
обрести "тайного помощника". Он согласился с ней, и все мы вышли из лагеря
искать удобное местечко, где бы я мог поститься.

Мы осмотрели долины Большой реки и реки Марии, но подходящего места не
нашли. Когда мы возвращались долиной реки Марии в лагерь, отец решил
построить для меня помост на дереве. Матери это не понравилось.

- Похоже на то, будто мы его хороним, - сказала она.

Тебе известно, сын мой, что наш народ не зарывает покойников в землю, а
кладет их на помосты в ветвях деревьев.

- Пустяки, - отозвался отец. - Пусть он постится на дереве.

Вскоре мы нашли подходящее дерево: старый тополь, ветви которого низко
спускались к земле. Рос он довольно далеко от лагеря, и сюда не доносился
стук топоров белых людей, работавших на лужайке. В течение целого дня мать
и сестра устраивали для меня помост. Между двух толстых суков они положили
длинные крепкие жерди, разостлали на них мягкие шкуры бизона. Над помостом
они протянули кусок старой кожи, когда-то служившей покрышкой для вигвама,
- этот навес должен был защищать меня от дождя и солнца.

На закате солнца я вскарабкался на помост, завернулся в одеяло и лег,
положив подле ружье.

- Призывай на помощь все живые существа, населяющие землю, воздух и воду, -
сказал мне отец. - Быть может, кто-нибудь из них согласится стать твоим
"тайным помощником". Я тоже обращусь к ним с мольбой. Эх, нет у меня своей
священной трубки!

- Нитаки и я каждый день будем приносить тебе воду, - сказала на прощание
мать.

Они ушли, оставив меня одного на помосте. Спустилась ночь. Я проголодался,
но сон бежал от меня. Думал я, что никогда не засну в этой чуждой мне
обстановке. Всегда я проводил ночь в вигваме, и ни разу не приходилось мне
спать на открытом воздухе. С тревогой я прислушивался к таинственным ночным
шорохам.

В лесу кричали совы.

- О большеухие! - обратился я к ним с мольбой. - Пусть одна из вас будет
"тайным моим помощником".

В долине и на склоне холмов перекликались волки, собираясь на ночную охоту.

- О мудрые охотники, помогите мне! - прошептал я. - Когда я засну, будьте
благосклонны к тени моей, скитающейся в ночи.

Я призывал на помощь птиц, порхавших в темноте вокруг меня, и каких-то
невидимых зверьков, копошившихся в сухих листьях у подножия дерева.
Исполняя приказание отца, я обращался за помощью ко всем живым существам,
населяющим землю, воздух и воду. Потом попытался я заснуть, но не мог
сомкнуть глаз.

Олени или лоси проходили под ветвями моего дерева. Изредка они
останавливались и щипали молодые побеги. Немного спустя какое-то другое
животное приблизилось почти неслышной поступью к дереву. Прислушавшись к
сопению и чавканью, я догадался, что это медведь - быть может, "настоящий"
медведь-гризли[9]. Но я не испугался. Гризли был мне не страшен. Только
черные медведи умеют взбираться на деревья, но черные медведи - трусы и
бегут от человека.

Потеряв надежду заснуть, я снова стал призывать на помощь все существа.
Вдруг я вздрогнул и стал прислушиваться: приближались какие-то ночные
хищники. Их было много. Я уловил шарканье ног в мокасинах. Люди! Они
остановились как раз под ветвями моего дерева и стали разговаривать на
незнакомом мне наречии. Это были не пикуни, не большебрю-хие и не вороны.
"Должно быть, ассинибуаны", - подумал я.

Справа и слева от меня тянулись длинные шесты, положенные на суки по обеим
сторонам помоста для того, чтобы я не скатился во сне на землю. Я
перегнулся через шест и стал всматриваться в темноту.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ночь была такая темная, что я мог разглядеть только смутные очертания
людей. Было их много - человек сорок-пятьдесят. Мне понравилось наречие, на
котором они говорили, - оно резко отличалось от грубого языка большебрюхих
и других племен, живших по ту сторону Спинного Хребта Мира. Голоса людей
звучали мягко и дружелюбно, но я понимал, что не мирные намерения привели
их сюда. Отряд этот задумал совершить набег, их разведчики наткнулись на
форт белых людей, а также видели наш вигвам и табун. Я знал, что должен
опередить ассинибуанов, пробраться в лагерь и поднять тревогу.

Казалось мне, беседа их тянулась очень долго. Наконец они тронулись в путь,
а когда их шаги замерли вдали, я, захватив ружье, спрыгнул с помоста и
побежал домой, но не по тропе, а сквозь заросли, так как боялся встречи с
неприятельским отрядом. Быть может, враги слышали шорох в кустах и треск
ломающихся веток, но меня это не смущало. "Они подумают, что лось или олень
бежит от людей", - решил я.

Два раза я спотыкался и падал, раньше чем выбрался на просеку. Быстро
миновал я форт и корраль - загон, куда помещали на ночь наших лошадей и
лошадей Ки-па. У белых было двадцать лошадей, которых они привели из форта,
находившегося при устье Иеллоустона.

Белые спали в достроенной комнате торговой станции. Я не стал их будить,
зная, что они все равно меня не поймут. Побежал я прямо к нашему вигваму и
разбудил спящих.

- Приближается военный отряд... большой отряд... кажется, ассинибуаны, -
сказал я отцу.

- Должно быть,-ответил он. - Женщины, не шумите. И оставайтесь здесь, пока
я вас не позову. А я пойду разбужу Ки-па.

У Ки-па сон был чу