успела
высохнуть.  Очевидно, ограбление было совершено вскоре  после  похорон. Вот,
посмотрите сами в лупу. Это все?
     Смит подал ему половину дивного ожерелья.
     -- Я перенизал его на другую  нитку, но каждое зерно на  своем месте,--
пояснил он.
     --  Боже мой! Это восхитительно!  Обратите внимание на чистоту резьбы в
этих  головках  богини  Хатор,  а   на  цветах  лотоса   --  наэмалированные
мушкиНичего подобного у нас в музее нет.
     Смит продолжал выгружать свои карманы.
     -- Это все? -- каждый раз спрашивал его заведующий.
     -- Все, -- наконец ответил Смит. -- То есть нет. Я нашел еще  сломанную
статуэтку  в песке, снаружи  гробницы. Это -- портрет царицы, и я  надеялся,
что вы позволите мне оставить ее у себя.
     -- Ну, разумеется, мистер  Смит. Она  по  праву  ваша.  Мы не  такие уж
грабители. А все-таки вы покажите мне ее.
     Еще из одного кармана Смит вытащил головку. Заведующий посмотрел на нее
и с чувством проговорил:
     -- Я  только  что  сказал, что вы  скромны, мистер  Смит,  и  все время
восхищался вашей честностью. Но теперь  я должен прибавить еще, что вы очень
благоразумны. Если  бы вы не взяли с меня обещания, что эта бронза останется
у вас, она, конечно, не  вернулась бы в ваш карман. Да и теперь, в интересах
публики, не вернете ли вы мне моего обещания?
     -- О нет! -- печально вырвалось у Смита.
     --  Вам,  быть  может,  неизвестно,  что это  --  подлинник найден­ного
Мариеттом портрета неведомой царицы, личность которой мы таким образом можем
установить?
     -- Я знаю. Я сам вышлю вам копию вместе с фотографиями. И обещаю, кроме
того, оставить оригинал музею после моей смерти.
     Директор, осторожно держа в руках  головку и поднеся ее к свету, прочел
надпись:
     --  "Ma-Ми,  великая  Царица. Возлюбленная..."  Чья  же  возлюб­ленная?
Сейчас, во всяком случае, Смита.  Возьмите  ее, сударь, и спрячьте поскорее,
не  то, чего  доброго,  к нашей  коллекции  при­бавится  еще  одна мумия  --
современного  происхождения... И ради Бога,  когда  будете писать завещание,
оставьте  ее не Британскому музею,  а  нашему,  Каирскому, так как это  ведь
египетская царица... Кстати, мне говорили, что у вас слабые легкие. Как ваше
здоровье? У нас тут в эту пору года дуют холодные ветры.
     -- Здоровье хорошо.
     -- Вот это чудесно. Ну, надеюсь, больше вам нечего показать мне?
     --  Нечего,  кроме руки  мумии,  найденной мной в той же корзине, что и
драгоценности. Вот два кольца, снятые с нее. По всей вероят­ности, рука была
оторвана, чтобы добраться вот до этого браслета. Я думаю, вы не будете иметь
ничего против того, чтоб я оставил у себя и эту руку?
     -- Руку "возлюбленной Смита"?  Нет, конечно,  хотя я лично предпочел бы
возлюбленную помоложе.  Но  все-таки,  может  быть,  вы дадите  мне  на  нее
взглянуть? Вот почему у вас так оттопырился карман. А я думал -- там книги.
     Смит вынул футляр -- в нем была рука, завернутая в бумагу.
     --  Хорошенькая ручка, холеная. Без сомнения, Ma-Ми была  действительно
наследницей престола, а фараон,  супруг ее  --  полу­кровкой, сыном одной из
наложниц... Оттого-то ее  и называют  "Царственной  сестрой"... Странно, что
имя  этого  фараона  ни  разу  не  упоминается в надписях.  Должно быть,  не
очень-то они ладили между собою... Вы говорите про вот эти кольца?
     Он надел оба кольца на мертвые пальчики, потом снял одно, с королевской
печатью, и прочел надпись на другом: "Бос-Анк. Анк-Бос".
     -- А ваша Ma-Ми была не чужда тщеславия.  Вы знаете, Бос -- бог красоты
и  женских  украшений.  Она  носила  это  кольцо,  чтобы  всегда  оставаться
красивой,  чтобы  ее  платья  всегда  были ей  к  лицу  и  чтобы  румяна  не
расплавлялись от жары, когда она плясала  перед богами. По-моему, даже  жаль
лишать Ma-Ми ее любимого кольца. С нас довольно и одного, с печатью.
     С легким  поклоном  он  возвратил руку  Смиту, оставив на ней  колечко,
которое Ma-Ми носила более трех тысяч лет. По крайней мере, Смит был уверен,
что на  руке  кольцо Боса,  он  даже не взглянул на  него, чтобы убедиться в
этом.
     Затем они простились. Смит обещал зайти на другой день, но по причинам,
которые мы узнаем впоследствии, не выполнил своего обещания.
     "Хитрый какой! -- подумал  директор, когда Смит ушел. -- Как торопится!
Боится, как бы я не передумал. Выпросил-таки себе брон­зовую головку. А ведь
она  стоит  тысячу  фунтов,  по  крайней   мере.  Но  не  думаю,  чтобы  его
интересовали  деньги. По-моему, он  влюбил­ся в  эту Ma-Ми и  хочет иметь ее
портрет.  Чудаки эти англичане... А все-таки  честный.  Другой бы оставил  у
себя и драгоценности. Откуда я  бы мог узнать? Ах,  что за прелесть! Вот так
находка! Да здравствует чудак Смит!"
     Он  собрал драгоценности, найденные Смитом, сложил  их  в  не­сгораемый
шкаф, запер его двойным замком и, так как было уже около пяти часов, уехал к
себе на  дачу, чтобы  на досуге разглядеть  фотографии  копий, полученные от
Смита, и, кстати, похвастаться перед друзьями редкой находкой.
     Выйдя из  кабинета заведующего,  Смит вручил почтенному стражу бакшиш в
пять  пиастров,  повернул  направо  и  остановил­ся  посмотреть на  рабочих,
тащивших  огромный   саркофаг  на  импровизированной  платформе   под  звуки
однообразной  и  ритми­ческой  песни, каждая  строфа  которой  заканчивалась
призывом к Аллаху.
     Смит смотрел, слушал и думал  о  том,  что  точно  так  же предки  этих
феллахов, с такими же песнями, тащили  этот самый саркофаг  из каменоломни к
берегу Нила, и от  берега  Нила к гробнице, из которой его теперь  извлекли.
Только божество они  тогда призывали другое --  не  Аллаха, а Амона.  Восток
меняет своих властителей и богов, но обычаи остаются.
     Так думал Смит, быстро шагая между саркофагами и темно­кожими феллахами
в синих блузах по длинной галерее, заставлен­ной всевозможными скульптурами.
На минуту он остановился перед дивной белой статуей царицы Амекартас, потом,
вспомнив, что до закрытия музея времени остается немного, поспешил  в хорошо
зна­комую ему комнату, одну из выходивших в эту галерею.
     Здесь, в уголке, на  полке, рядом  с другими стояла  и дивная  головка,
найденная  Мариеттом, гипсовый слепок с которой  так пле­нил его  в Лондоне.
Теперь  он   знал,  чья  эта  головка,  а  в  его  кармане  лежала  рука  ее
обладательницы --  та  самая  рука, что, может  быть,  гладила  этот мрамор,
указывая скульптору на недостатки, или, наоборот, восторженно  прикасалась к
нему. Смит спрашивал себя, кто был этот счастливец-скульптор и его ли работы
была и эта брон­зовая статуэтка. Ему хотелось бы узнать это наверняка.
     Он остановился и,  как  вор, украдкой огляделся  вокруг.  Он  был один.
Здесь, в  этой комнате, -- ни одного студента, ни одного  тури­ста; и сторож
куда-то  тоже запропастился.  Он  вынул  ящичек  с  рукой мумии и снял с нее
кольцо, оставленное ему в  подарок  заведующим.  Он предпочел бы  другое,  с
печатью, но неловко было сказать это директору, особенно после того, как тот
неохотно оставил у него головку.
     Он положил руку обратно  в карман, а кольцо, даже не взглянув  на него,
надел  себе на мизинец -- оно  пришлось впору (Ma-Ми носи­ла его  на третьем
пальце левой руки). Почему-то ему захотелось подойти  к портрету Ma-Ми  с ее
кольцом в руке.
     Головка была на обычном месте.  Уже несколько недель он не видел ее,  и
сейчас она показалась  ему  еще  прекраснее,  чем  прежде,  а улыбка ее  еще
загадочнее. Он  вынул  другую, головку  статуэтки,  и  начал  их сравнивать.
ОНесомненно,  это одна  и  та  же женщина, хотя статуэтка, может  быть, была
сделана года  на три позже голов­ки; ему казалось, что здесь  лицо несколько
старше  и одухотворен­нее. Быть может,  недуг, а быть может,  и предчувствие
раннего конца омрачили прекрасное лицо царицы. Он начал измерять пропорции и
так увлекся, что не слыхал звонка, предупреждающего  о закрытии музея. И так
как  он  сидел в  углу, за  большими  статуями,  сторож, заглянувший  в  эту
комнату, чтобы убедиться, что  она пуста,  не заме­тил его и ушел,  торопясь
домой  на праздник.  Ибо завтра была пятни­ца, священный день у мусульман, и
музей закрывался до субботы. Хлопнула входная дверь, щелкнул  тяжелый  запор
-- и, кроме, сторожа  снаружи,  никого  не  осталось  даже вблизи музея, где
сидел в своем уголке замечтавшийся и одинокий Смит.
     Когда стемнело  настолько, что уже не видно было линий, он взглянул  на
часы и сказал себе: пора уходить.
     Как  странно пусто  было в залах!  Не слышно ни шагов, ни челове­ческих
голосов. Часы его показывали шесть без десяти минут. Но это же невозможно --
музей  закрывают в  пять,  должно быть, его часы испортились. Надо разыскать
сторожа и уточнить у него время.
     Смит  вышел в галерею, оглянулся направо,  налево -- ни души. Побежал в
один  зал, в  другой  -- нигде  никого. Поспешил  к  главному выходу.  Двери
оказались заперты,
     "Нет, часы  мои,  должно быть, идут верно. Это  я  не слыхал звонка. Но
есть  же тут хоть кто-нибудь? Наверное, еще  открыта  комната,  где  продают
слепки и открытки".
     Он  пошел туда, но и там дверь была заперта. На его  стук един­ственным
откликом было эхо.
     "Ну, ничего, --  утешал  он себя. --  Заведующий, наверно, еще  в своем
кабинете. Ведь рассмотреть  как следует все эти драгоцен­ности и  надписи --
на это нужно много времени".
     Он пошел искать кабинет  заведующего, дважды заблудился, на­конец нашел
дорогу  с помощью саркофага,  который давеча тащили арабы, а теперь  одиноко
высившегося  среди сгущавшихся теней. Дверь кабинета  заведующего также была
заперта,  и на стук его откликнулось лишь эхо. Он обошел весь нижний этаж  и
по большой лестнице поднялся на верхний.
     Добравшись до зала, где хранились мумии фараонов,  он, уста­лый, присел
отдохнуть.  Напротив него, посреди зала, в большом стеклянном ящике покоился
Рамзес II.  По соседству с ним, в ящи­ке поменьше,  сын его  --  Менепта,  и
повыше внук -- Сетис II. И дальше -- другие фараоны. Смит смотрел на Рамзеса
II,  на его  седые кудри, пожелтевшие от бальзамирования, на  поднятую левую
руку и вспоминал  рассказ  заведующего о  том,  как,  развернув мумию  этого
великого  монарха,  все  ушли  завтракать,  оставив  при ней  только  одного
человека  на  страже;  и во время завтрака  человек этот  вбежал в испуге  с
поднявшимися дыбом волосами, крича, что мертвый фараон  поднял руку и указал
на него.
     Все бросили есть и побежали туда -- действительно, рука была поднята, и
им  не удалось положить ее  на  место. Объяснили  это тем,  что от солнечных
лучей  иссохшие  мышцы  сократились  --  объясне­ние  правильное   и  вполне
естественное.
     Смиту было неприятно, что этот  рассказ вспомнился  ему так некстати --
тем  более,  что и ему казалось, будто  рука шевелится в  то время, когда он
смотрит на нее -- чуть-чуть, но все-таки шевелится. Он повернулся к Менепте;
впалые  глаза мумии  смотрели на него пристально из-под  покровов,  небрежно
наброшенных на пергамент­ное, пепельного цвета лицо.  Это  самое лицо грозно
хмурилось, взи­рая на Моисея. Это самое сердце было ожесточено Богом. Еще бы
ему  не быть жестоким,  -- даже  врачи решили, что  Менепта умер от склероза
артерий и сердечные сосуды его как известь.
     Смит  влез на стул,  чтобы посмотреть  на Сетиса II. Это  лицо было  не
таким суровым,  а  очень  спокойным, но на  нем как будто застыло  выражение
укоризны. Слезая на  пол, Смит опрокинул  тяжелый стул. Тот упал со страшным
шумом -- даже  странно,  что  от падения простого  стула  получилось столько
шума.  Насмотревшись  на  мерт­вых  фараонов --  теперь они  показались  ему
какими-то иными, бо­лее реальными  и  жизненными, -- Смит снова пошел искать
живого человека.
     Всюду -- и  справа, и слева  от  него  -- были мумии всех стилей,  всех
периодов, и ему, наконец, до смерти наскучило смотреть на них. Он заглянул в
комнату, где  хранились  останки Иуйи и Туйю, отца  и  матери великой царицы
Тайи, таких  величавых  и внушительных  в  своих  царственных одеждах; бегло
осмотрел  ряды  саркофагов  царей-жрецов  двадцатой династии и отвернулся от
золотых  масок  цариц  из  рода  Птолемеев,   так   неприятно  блестевших  в
надвигающихся сумерках.
     Нет, достаточно с него этих  мумий. Лучше перейти в нижний этаж. Статуи
все же лучше  набальзамированных покойников, хотя, по египетскому поверию, и
возле статуи всегда бродит Ка. Смит спустился по широкой  лестнице. Что это?
Показалось  ему  или  дей­ствительно  что-то  прошмыгнуло  вниз?  Как  будто
животное,  и  за ним быстро  скользнувшая  тень неопределенной  формы. Может
быть, это просто кошка,  живущая в  музее, гонится за музейной мышью. Но что
же это за тень такая, странная и неприятная?
     Он  позвал:  "Кис-кис", так как в эту  минуту  обрадовался  бы вся­кому
животному  существу, но  не получил в ответ обычного "Мяу". Может быть,  это
был не двойник кошки,  а тень... Ах!  Что за вздор ему  приходит  в  голову!
Египтяне боготворили кошек, и мумий кошек сколько угодно. Но тень... -- нет,
тень необъяснима.
     Один раз он крикнул, чтобы привлечь внимание, но уже не по­вторял этого
больше,  ибо  в  ответ   ему  откликнулись  тысячи  голосов  из  всех  углов
гигантского здания музея.
     Ну  что поделаешь?  Приходится  мириться  с  тем,  чему нельзя  помочь.
Очевидно, до завтра ему не выйти отсюда: вопрос в том, в какой части  здания
лучше провести  ночь. И надо поскорее решить его, так  как ночь  надвигается
быстро. Он подумал  об  уборной, где еще  сегодня,  перед  тем  как  идти  к
заведующему,   мыл  руки  с  по­мощью   любезного  араба-служителя,  который
милостиво принял от него пиастр в награду за  услугу. Но, увы, дверь уборной
оказалась запертой. Тогда он направился к главному выходу.
     Здесь,  друг против  друга,  стояли  два больших  красных саркофа­га --
великой  царицы Хатсену и ее царственного брата и супруга, Тотмеса III. Смит
смотрел на них. Почему бы ему не приютиться на ночь в одном из них? Они были
глубокие, удобные, и человеку в  них  отлично можно улечься... С минуту Смит
соображал, не оби­дятся ли покойные монархи за такое вольное обращение  с их
гроба­ми,  и, подумав, решил,  что  безопаснее будет  положиться  на милость
царицы.
     Он уже занес  ногу в гроб и  пытался  втиснуть свое тело под мас­сивную
крышку, поднятую на массивных деревянных блоках,  как  вдруг ему вспомнилось
маленькое, голое, иссохшее существо с длин­ными волосами, которое он видел в
боковой комнате гробницы Аменотепа II в Долине Царей в Фивах. Эта карикатура
на человека и была мумией могущественной  Хатсену, ограбленной разбойника­ми
и лишенной своих царственных одежд.
     А вдруг, когда он будет лежать в ее саркофаге и спать сном пра­ведника,
это  маленькое существо заглянет под крышку и спросит, что  он здесь делает.
Конечно это была нелепая мысль, и  она могла прийти  в голову только потому,
что он устал и разнервничался. Но  все же факт оставался фактом: в том самом
саркофаге, куда он собирался  лечь, в течение нескольких  столетий  покоился
прах царицы Хатсену.
     Он вылез  из саркофага и  в отчаянии посмотрел вокруг.  Против главного
входа находился  большой  центральный  зал  музея. Там  завалилась  крыша  и
производился  ремонт, такой обширный,  что, по словам заведующего, он должен
был  занять несколько лет. Поэтому вход в зал  был загорожен, за исключением
небольшой деревянной двери, в которую проходили рабочие. Там осталось  всего
лишь  не­сколько статуй, слишком  громоздких, чтобы вынести их,  такие,  как
статуя  Сатиса  II,  Аменотепа  II  и  его  царицы, Тайи.  Может  быть,  там
переночевать? Пренеприятное  место  для ночевки,  но все же, рас­судил Смит,
лучше,  чем  проспать ночь в чужом  гробу. Если, напри­мер, пролезть  сквозь
щели  досок, которыми  были обиты огромные погребальные ладьи, то в одной из
них можно было бы отлично выспаться.
     Приподняв занавес, Смит проскользнул в зал, где  было уже почти  темно.
Лишь  смутно  виднелись  узенькие  окна  наверху  и  очертания  колоссальных
мраморных  фигур вдали. Ближе  к выходу стояли две  погребальные ладьи,  еще
раньше  замеченные  им. Как он  и предпола­гал,  в  их дощатой обшивке  были
большие щели. Он без особого тру­да пролез внутрь и улегся в одной из ладей.
     Так как он был очень утомлен, то, должно быть, вскоре уснул. Но сколько
времени проспал,  этого он  сказать  не  мог.  Во всяком слу­чае, сейчас  он
проснулся.  В котором  часу  -- неизвестно,  так  как во­круг было  темно  и
посмотреть  на часы было нельзя. Правда, в карма­не у него были спички, и он
мог  бы даже  закурить трубку.  Но,  к  чести  Смита,  надо сказать,  что он
вспомнил, что в музее, где собрано мно­жество ценностей, нужно остерегаться,
как бы не причинить пожара, а дерево ладьи  за  шесть тысяч лет, разумеется,
высохло так, что только коснись его  искра, сгорит мгновенно. И удержался от
жела­ния чиркнуть спичкой.
     Несомненно, он не спал. Никогда в жизни Смит не чувствовал себя бодрее.
Нервы его были натянуты,  как струны, все чувства обострились настолько, что
он  даже слышал запах мумий, доносив­шийся  из верхних залов, и запах земли,
-- от лодки, тысячи  лет про­лежавшей в песке у подножия  пирамиды одного из
фараонов пятой династии.
     Кроме  того,  он  слышал  множество  странных  звуков,  слабых  и таких
отдаленных, что вначале  подумал,  не  доносятся  ли сюда  уличные шумы.  Но
вскоре  убедился, что звуки  -- местного происхождения.  Без  сомнения,  это
трещат цемент  и ящики  -- ведь  дерево  всегда  имеет  неприятную  привычку
трещать по ночам.
     Но почему же  такие  обычные, естественные шумы так  странно действуют?
Определенно, ему кажется,  что  вокруг него ходят  и  раз­говаривают. Больше
того  -- кажется,  что наверху, над ним, на палу­бе ладьи  раздаются шаги  и
голоса матросов, некогда составлявших ее экипаж. Вот как  будто тащат что-то
тяжелое  по палубе, а вот -- Смит готов был поклясться, что он  слышит удары
весел.
     Он  уже  начал  подумывать  о  бегстве  из  этого жуткого  зала,  когда
произошло нечто, вынудившее его остаться.
     Огромный  зал  вдруг  осветился, но не  лучами  рассвета,  как  это ему
показалось  вначале.   Свет  был  бледный,  призрачный,   однако  же   всюду
проникавший. И  с  голубоватым оттенком, какого он ни­когда раньше не видел.
Прежде  всего  осветились  дальний  угол  зала,  ступени  и два  царственных
колосса, восседавших на верху лестницы.
     Но кто же это там стоит между ними, распространяя вокруг себя свет? "Да
это  Осирис,  сам  Осирис,  или  его  изображение!  Бог  Смерти,  египетский
спаситель мира".
     Вот он,  в покровах  мумии, в венце  из перьев;  в руках его, проде­тых
сквозь  покровы, посох и бич, эмблемы власти.  Живой он или  мертвый?  Этого
Смит  не мог сказать, так как фигура не шевелилась, а лишь стояла, величавая
и страшная, со спокойным и благостным лицом, глядя в пустоту.
     Смит заметил,  что  темное пространство между ним и  освещенной фигурой
постепенно  заполняется.   Голубоватый  свет   постепенно   распространялся,
выбрасывая вперед длинные языки, потом соеди­нявшиеся, и освещая зал.
     Теперь он видел ясно: перед Осирисом стояли выстроившиеся в ряд цари  и
царицы Египта.  Словно  по невидимому  знаку,  все  они  преклонились  перед
Осирисом, и, прежде чем стих шелест  их одежд, Осирис исчез. Но на месте его
уже  стояла  другая  фигура  -- Исида,  Матерь Тайны,  с  глубокими глазами,
загадочно  глядевшими  из-под усыпанного  драгоценными  камнями  колпачка  с
головою коршуна. Снова преклонились  перед богиней цари и царицы -- и богиня
исчез­ла.  И опять  на  месте  ее  появилась третья  фигура  --  прелестная,
лучистая  Хатор, богиня любви, с символом жизни в руках и сияю­щим диском на
голове. Снова все преклонились перед  нею,  и снова  она  исчезла; но  на ее
месте