Генри Райдер Хаггард.
        Суд фараонов

     Глава I

     Ученые,  -- или,  по  крайней мере, некоторые из  них,  так как  не все
ученые  единодушны, --  убеждены, будто они знают все, что  следует  знать о
человеке, включая,  разумеется, и женщину. Они проследили его происхождение,
показали нам,  как изменились его  кости  и  форма  тела, как  под  влиянием
потребностей  и страстей по­степенно развивался  его ум, вначале стоявший на
очень низкой ступени.  И в заключение они наглядно доказали, что  в человеке
нет ничего такого, чего нельзя было бы объяснить на анатомическом столе, что
его  упования на загробную жизнь коренятся в  страхе смерти или, как говорят
другие,  в  боязни  грозы  и землетрясения;  что  его  связь  с  прошлым  --
просто-напросто  унаследованная  память о  дальних  предках,  живших в  этом
прошлом, может быть, миллионы лет назад, и все, что есть в нем благородного,
только лак, нанесен­ный  на  него цивилизацией, а все дурное и низкое должно
быть  при­писано  заложенным  в нем первобытным инстинктам. Одним словом, по
мнению  ученых,  человек --  животное,  которое,  как и все прочие,  всецело
зависит  от  той среды, где он живет, и даже окраску  свою принимает от нее.
Это -- факты,  говорят  ученые (или, по крайней мере,  некоторые  из них), а
остальное -- ерунда.
     Временами мы  склонны соглашаться  с  этими мудрецами,  осо­бенно после
того,  как  прослушаем у  кого-нибудь из  них  курс  лекций.  А затем  может
случиться,  что  виденное  или  испытанное  лично  нами  заставит нас  снова
задуматься  и пробудит в нас прежние  сомнения,  божественные сомнения, и  с
ними еще более сладкую надежду на то, что, кроме этой, есть иная жизнь.
     А вдруг, думается  нам, человек все-таки больше, чем  животное? А может
быть, он помнит самое отдаленное  прошлое и способен  заглядывать в будущее,
не менее  далекое? Может быть, это не  мечта,  а правда,  и он действительно
обладает бессмертной душой, способ­ной проявиться  в  той  или иной форме; и
душа эта может спать века, но, несмотря на то, спит она или  бодрствует, она
остается сама собой, неизменной и неразрушимой.
     Один  случай из жизни  мистера Джеймса Эбенезера  Смита  мог  бы многих
навести  на  такие  размышления,  будь  этот  случай  им  зна­ком   во  всех
подробностях, чего, однако, насколько мне известно, не произошло. Ибо мистер
Смит был из тех людей,  которые умеют молчать. И  все же, несомненно, случай
этот заставил крепко призадуматься  одного человека -- именно того, с кем он
приключился. Джеймс Эбенезер Смит и до сих пор все думает о  нем и не  может
себе толком объяснить его.
     Дж. Э. Смит родился в почтенной семье и получил хорошее вос­питание. Он
был недурен собой и в колледже  считался подающим надежды юношей, но, прежде
чем  он получил  диплом,  с  ним  случи­лась неприятность,  о которой  здесь
незачем распространяться,  и он был выброшен, так сказать, на  мостовую, без
друзей и без  гроша в кармане. То есть  нельзя  сказать, чтобы  уж вовсе без
друзей,  так  как у  него был крестный, коммерсант, в  честь которого  его и
назвали Эбенезером. К  нему-то  и обратился  Смит, чувствуя, что  тот обязан
как-нибудь  вознаградить его  за то ужасное  имя, которым  его наде­лили при
крещении.
     До  известной  степени Эбенезер-старший признавал  это обсто­ятельство.
Никакого геройского подвига он не совершил, но все же нашел своему крестнику
местечко клерка  в  банке, где был одним  из директоров,  -- скромное  место
писца, не более. И еще, когда год спустя он умер, крестнику осталось от него
сто фунтов, как гово­рится, на траурное кольцо.
     Смит, человек практичный, вместо того чтобы купить это коль­цо,  совсем
ему не нужное, вложил  сто фунтов в рискованную, но многообещающую  биржевую
спекуляцию. Случилось так, что дей­ствия его были верны  -- он не прогадал и
вместо одного таланта получил обратно десять. Он повторил опыт, и опять-таки
успешно,  так   как   по  своему   положению   он  мог  иметь   сведения  из
первоисточ­ника.  К   тридцати  годам  Смит   оказался   обладателем  целого
состоя­ния   в  двадцать  пять  с   лишним  тысяч  фунтов.   И   тогда  (это
свиде­тельствует о том, каким он  был умным и практичным человеком) перестал
спекулировать,  поместив  свои деньги так,  чтоб они  давали ему, при полной
безопасности капитала, верных четыре процента годовых.
     К  этому  времени Смит уже значительно преуспел на  службе, правда он и
сейчас оставался клерком, но уже с  жалованьем в четы­реста фунтов в год и с
надеждами на повышение оклада. Короче говоря, положение его было таково, что
он мог бы и  жениться, если бы только  пожелал. Но случилось так, что он  не
захотел  -- может быть, потому, что,  за  неимением друзей и  знакомств,  не
встретил  на  своем  жизненном  пути  ни  одной   женщины,  которая  бы  ему
по­нравилась, а может быть, и по другой причине.
     Застенчивый и  сдержанный, он  не  доверял людям  и  никому о  себе  не
рассказывал.  Никто, даже его начальство в банке,  не подозре­вали,  что  он
человек со средствами;  никто у него не бывал -- знали  только, что он живет
где-то  возле Путной; он  не был членом ни одного клуба  и не имел ни одного
близкого  приятеля.  Удар, нанесен­ный ему жизнью  в  ранней юности,  грубое
обращение  и  щелчки,  испытанные  им  однажды,  так  глубоко  запали  в его
чувствительную  душу,  что он  никогда уже больше не искал  близости с  себе
подоб­ными. Еще  молодой  годами,  он,  в  сущности, жил совсем,  как старый
холостяк.
     Вскоре, однако, Смит заметил,  -- это было после того, как он  перестал
играть на бирже,  -- что  так, как он  живет,  жить скучно,  что надо  найти
применение    своим    способностям.    Он    попробовал    было    заняться
благотворительностью,  но убедился, что  человек  с  чувствительной душой не
годится для предприятия, которое чаще всего сводится к самому бесцеремонному
вмешательству в чужие дела.  Поэтому,  хоть и  не без  борьбы, он бросил это
занятие, успо­коив свою совесть тем, что передал часть своего капитала, и не
малую, на благотворительные цели и на раздачу бедным, нужда­ющимся в помощи,
пожелав остаться неизвестным.
     Все  еще  не  зная, куда приткнуть себя, Смит  однажды, после  закрытия
банка, зашел в Британский музей, не  столько ради са­мого музея, сколько для
того, чтобы укрыться от дождя. Бродя наугад по залам, он очутился в огромной
галерее, отведенной еги­петской  живописи и скульптуре.  В  первый момент он
был изумлен  и озадачен, так как понятия не  имел о  египтологии;  ему стало
даже немного жутко. Наверное, это был великий народ,  подумал он, если сумел
создать  такие  грандиозные  произведения. И с этой  мыслью у него появилось
желание ближе познакомиться с египетским  наро­дом, больше узнать о нем.  Он
уже собирался уходить,  когда  взгляд  его случайно остановился на  гипсовом
слепке головки женщины, висевшем на стене.
     Смит посмотрел на нее в другой раз,  в третий, и  с  третьего  взгля­да
влюбился.  Нечего  и говорить, что  сам он не  подозревал  об этом. Он  знал
только,  что с ним произошла  какая-то перемена, и он  не  мог  забыть  лица
случайно  виденной   гипсовой  головки.   Пожалуй,   оно  даже   и  не  было
по-настоящему красиво,  за  исключением  удивитель­ной  мистической  улыбки;
пожалуй, и губы были слишком  толсты, а ноздри чересчур раздуты. Но для него
это лицо было сама Кра­сота --  красота, которая притягивала его к  себе как
магнит и будила удивительные фантазии, порой такие странные и нежные, какими
бывают  только воспоминания. Он, не отрываясь, смотрел  на камен­ную  маску,
которая нежно улыбалась ему в ответ. Более тридцати столетий улыбалась маска
небытию  в какой-нибудь гробнице или потайной нише,  как когда-то  улыбалась
миру женщина, портретом которой она была.
     В галерею вкатился шариком  коротенький, толстый  господин  и  властным
тоном  начал  отдавать  приказы  рабочим, снимавшим  с  пьедестала  соседнюю
статую.  Смиту пришло  на ум,  что  этому гос­подину  тут  должно  быть  все
известно.  С усилием  победив свою врож­денную  застенчивость,  он приподнял
шляпу и обратился к  нему  с вопросом, не может ли тот сказать, с кого снята
эта гипсовая маска.
     Толстый  господин,  --  как  оказалось  потом, заведующий  музе­ем,  --
взглянул на Смита и, убедившись, что он непритворно заин­тересован, ответил:
     --  Не  знаю. И  никто  не  знает. У  нее  есть несколько  имен,  но  в
подлинности их я  не уверен. Может  быть, когда-нибудь найдут  туловище этой
статуи  --  тогда  мы  узнаем,  конечно, если  под ней  есть надпись.  Всего
вероятнее, однако, что оно давным-давно по­шло на известку.
     -- Так что вы ничего не можете мне сообщить о ней?
     -- Весьма  немногое.  Прежде всего,  это копия. Оригинал  нахо­дится  в
Каирском музее.  Головку эту,  если не ошибаюсь, нашел Мариетт  и  назвал ее
по-своему.   По   всей   вероятности,  обладатель­ница   ее   была   царицей
восемнадцатой династии, судя по работе. Вы сами видите -- о царственном сане
ее  достаточно  свидетель­ствует сломанный уреус.  Поезжайте  в Египет, если
хотите изу­чить  этот маленький  шедевр в оригинале. Чудесная вещица -- одна
из самых красивых  головок,  какие были  найдены  в  Египте.  Ну,  мне пора.
Прощайте.
     И он мелкими шажками побежал по длинной галерее.
     Смит не знал, что такое уреус[1],  но не решился задержать за­ведующего
расспросами.  Он  поднялся на  второй  этаж  и начал  раз­глядывать мумии  и
украшения.  Ему  как-то   обидно  было   думать,  что  обладательница   этой
прелестной,  манящей  к  себе  головки   давным-давно,  еще  до  наступления
христианской веры, была уже мумией.
     Он вернулся в скульптурную галерею и любовался гипсовой головкой до тех
пор,  пока  один из  рабочих  не  сказал  товарищу, что не  мешало бы  этому
господину для разнообразия посмотреть на живую женщину.
     Смит сконфузился и ушел.
     По пути домой он  зашел в книжный  магазин и велел прислать все лучшее,
что написано о  Египте.  Когда два дня спустя в  комнату его внесли огромный
ящик и с ним  счет на тридцать восемь фунтов, он был несколько раздосадован.
Однако  добросовестно прочел все эти  книги и за три месяца  весьма  недурно
изучил древний Египет и даже стал немного разбираться в иероглифах.
     В  январе,  то есть  на исходе этих  трех месяцев, Смит удивил дирекцию
прошением  об  отпуске  на  два  с  половиной  месяца   --  до  сих  пор  он
довольствовался двумя неделями отдыха в год. На их расспросы он ответил, что
у него запущенный бронхит и что доктора советуют ему пожить в Египте.
     -- Превосходный совет, -- сказал директор, -- но я боюсь, что это будет
вам не по карману. Там, в Египте, человека норовят обо­драть как липку.
     -- Я знаю, -- был ответ, -- но у меня есть кое-какие сбереже­ния, а мне
ведь, кроме себя, тратить больше не на кого.
     Таким образом,  Смит попал  в Египет и увидал оригинал восхи­тившей его
головки и тысячу других, не менее очаровательных. Но этим он не ограничился.
Присоединившись к группе египтоло­гов, производивших раскопки вблизи древних
Фив,  -- те, разумеется,  только обрадовались участию  интеллигента,  --  он
целый месяц вме­сте с ними усердно копал, но ничего особенно не нашел.
     Лишь года два спустя он  сделал  свое великое  открытие, изве­стное под
именем  гробницы Смита.  Здесь  нужно заметить, что  состояние  его здоровья
настолько ухудшилось, что требовало  еже­годных  поездок в  Египет, так,  по
крайней мере, полагали директора банка. А так как  Смит  не требовал летнего
отпуска и  всегда  готов  был поработать за  товарища или сверхурочно, то  в
отпуске ему не отказывали, и каждую зиму он отправлялся на восток.
     В  эту  третью свою поездку в  Египет Смит добился  от директора  музея
древностей в Каире разрешения  производить раскопки на  свой страх и риск за
свой счет.  Разрешение  это  было дано на  обыч­ных условиях, а  именно: что
отдел древностей вправе будет взять из найденных им  предметов любые,  а при
желании -- и все.
     Устроив все это, Смит  провел несколько дней в Каирском музее и  ночным
поездом выехал в Люксор, где его уже дожидался под­рядчик, бывший переводчик
Магомет, с нанятыми им рабочими -- феллахами. Их  было всего  сорок человек,
так  как  раскопки  пред­полагалось  вести  в  ограниченном  масштабе.  Смит
ассигновал на эту затею не более трехсот фунтов, а на эти деньги в Египте не
раз­гуляешься.
     В прошлый  свой приезд Смит  уже  наметил  место для раскопок -- дикое,
запущенное кладбище близ храма Медянет -- Хабу, извест­ное под именем Долины
Цариц  в  старых  Фивах. Здесь,  отдаленные  от  усыпальниц  их  царственных
супругов промежуточным холмом, были преданы земле несколько величайших цариц
Египта: их-то могилы и хотелось обследовать Смиту. Он знал, что некоторые из
них  еще не открыты.  Говорят, счастье благоприятствует смелому.  Кто знает?
Может быть,  ему и посчастливится найти могилу  неведо­мой красавицы-царицы,
лицо которой неотступно стояло перед ним уже три года.
     Около месяца  его рабочие  копали, ничего не находя. Выбран­ное  Смитом
место  действительно  оказалось  входом в гробницу.  Но это  выяснилось лишь
через двадцать пять дней. Войдя в пещеру, Смит был разочарован. Или  царица,
найдя себе здесь  успокоение,  умерла  очень молодой, и ее  не  постеснялись
похоронить  где  попало;  или же  это только преддверие, а не сама гробница,
или,  наконец,  стены оказались непригодными  для  скульптурных изображений,
ка­кие обыкновенно находят в египетских усыпальницах.
     Смит все-таки  решил продолжать  раскопки,  роя пробные ямы и траншеи в
различных  местах,  но  по-прежнему  ничего  не находя. Две трети  времени и
денег,  которыми  он располагал, были  уже за­трачены  напрасно, прежде  чем
счастье улыбнулось ему.
     Однажды, под  вечер, возвращаясь  домой  после бесплодно  про­веденного
рабочего  дня, он  заприметил небольшую вади,  или пещеру на  склоне  холма,
полузасыпанную  камнем и песком.  Такие  пещеры здесь встречались  на каждом
шагу, и эта не сулила ничего большего, чем другие, уже исследованные. Однако
почему-то именно эта  пеще­ра привлекла внимание Смита. Он уныло прошел мимо
нее, но потом вернулся,
     -- Вы куда, сэр? -- спросил Магомет.
     Смит указал рукой на пещеру.
     -- Напрасно, сэр. Здесь  нет  гробницы. Эта пещера  расположена слишком
близко к вершине. И воды в ней очень много, а мертвые царицы любят лежать на
сухом месте.
     Но Смит все-таки пошел, и рабочие покорно побрели за ним.
     Он  исследовал  утес.  На камне  не  было  следов какого бы то  ни было
орудия. Рабочие уже  повернулись, чтобы уйти, но  Смит,  по­винуясь  тому же
странному  инстинкту, который привел его к этому месту, взял у одного из них
лопату и начал раскапывать песок, при­крывавший  каменную  основу утеса, ибо
здесь почему-то  не  было  ни валунов, ни мусора, как в других местах. Видя,
что  хозяин  сам взял­ся  за  работу, феллахи  тоже  стали  копать  и  минут
двадцать, если не больше, усердно отбрасывали лопатами песок, больше в угоду
ему, так как  все были уверены, что могилы здесь быть  не может.  Когда  они
дорылись  до глубины  шести  футов,  а камень имел  все тот же  девственный,
нетронутый вид, Смит, наконец, сам велел им бросить работу.
     С  возгласом досады, в последний раз вонзил  он заступ в  песок и вдруг
наткнулся на что-то  твердое. Смит разгреб песок -- обна­ружился округленный
край чего-то, по-видимому,  карниза. Он по­звал уже уходивших рабочих, молча
указал им на выступ, и  они, так­же молча, снова  принялись за работу. Через
пять  минут уже было  ясно,  что это действительно  карниз, а через  полчаса
откопали и верх­нюю часть двери, ведущей в гробницу.
     --  Старые люди ее закладывали, -- молвил Магомет, указывая на  плоские
камни,  которыми была  заложена дверь, скрепленные илом вместо извести, и на
смутный отпечаток на засохшем иле изображений священных скарабеев на печатях
чиновников,  в  обя­занности  которых  входило  опечатывать места последнего
успоко­ения царственных особ.
     --  Может быть, там  царица и не тронута, -- продолжал  он,  не получив
ответа на свои слова.
     -- Может  быть, -- коротко  молвил Смит. --  А ты копай-ка  луч­ше.  Не
трать времени на разговоры.
     И  снова все усердно принялись за работу,  пока не наткнулись на  нечто
такое,  от  чего  Смит  застонал.  В  каменной  кладке,  при­крывшей  дверь,
оказалось  дыра  --  покой гробницы был нарушен.  Магомет тоже  увидел это и
опытным глазом исследовал верхушку отверстия.
     -- Вор  очень  давний, --  решил он. --  Смотри. Хотел опять вы­строить
стену, но убежал, не  окончив работу.  --  Он указал на  несколь­ко  плоских
камней, кое-как положенных обратно на место и не скрепленных цементом.
     -- Копай, копай, -- приказал Смит.
     Десять  минут  спустя  отверстие  показалось полностью.  Оно  было едва
достаточно, чтобы человек мог пролезть в него.
     Солнце садилось быстро, словно катилось вниз  по небу. Еще минуту назад
оно было позади копающих, над крутыми гребнями западных холмов, а теперь уже
собиралось скрыться за  их вершинами. А еще через минуту скрылось. И  только
одно  мгновение зеленая  искорка  горела на  том месте, где только  что было
солнце.  Потом и она погасла, и  на землю разом спустилась египетская  ночь.
Феллахи о чем-то перешептывались между  собой;  двое под каким-то  предлогом
ушли; остальные сложили свой инструмент и повернулись к Смиту, вопросительно
глядя на него.
     --  Люди  говорят,  что   не  хотят  дольше  здесь  оставаться.  Боятся
привидений. В этих гробницах живут ифриты --  злые духи. Завтра, когда будет
светло,  рабочие  придут   закончить  работу.   Глупые,  изве­стно,  что  же
спрашивать  с простых феллахов, -- с сознанием своего превосходства заключил
Магомет.
     -- Конечно, -- сказал Смит, знавший, что никакими деньгами не заставишь
египтян после заката солнца раскапывать могилы. -- От­пусти их. А мы с тобой
останемся и будем сторожить здесь до утра.
     -- Не могу,  господин.  Мне  что-то нехорошо.  Должно  быть,  лихорадку
схватил. Пойду в лагерь -- надо будет хорошенько укрыться на ночь.
     -- Хорошо.  Ступай,  но если  среди  вас  найдется  храбрец,  пусть  он
принесет мне  мое теплое пальто, чего-нибудь  поесть и вина, да  еще фонарь,
который висит в моей палатке. Я буду ждать его здесь, в долине.
     Магомет, хотя и не очень уверенно, пообещал все исполнить, одновременно
пытаясь убедить Смита, чтобы он лучше шел вместе с ними, а то, чего доброго,
его  обидят ночью  духи,  но  видя, что это  ему  не  удается,  сам поспешил
убраться подобру-поздорову.
     Смит закурил трубку, уселся на песок  и стал ждать.  Через  пол­часа до
него донеслось пение и сквозь густую тьму засветились огоньки в долине.
     "Это мои храбрецы", -- подумал он и пошел им навстречу.
     Он  не ошибся.  Это  были его рабочие  -- целых двадцать чело­век --  в
меньшем количестве  они  не решились предстать перед духа­ми, по их  мнению,
бродящими  ночью  в  этой  долине. Когда свет  фонаря, который нес  один  из
рабочих, -- не Магомет, тот, по его  словам, так разнемогся, что  не в силах
был прийти, -- озарил белую фигуру Смита, рабочий выронил фонарь, и с криком
испуга вся доб­лестная компания обратилась в бегство.
     --  Сыны  трусов!  --  рявкнул Смит  им  вдогонку на чистейшем арабском
языке. -- Это я, ваш господин, а не ифрит.
     Услышав его голос, они не сразу, робея, но все же вернулись. И тут Смит
заметил, что каждый из них что-нибудь  нес, -- это для того, чтобы оправдать
то,  что их много. У одного в руках был  хлеб, у другого  фонарь, у третьего
коробка  сардин, у  четвертого  консерв­ный  нож;  у кого-то спички, бутылка
пива.  Двое бережно несли в  руках  пальто Смита,  причем,  один держал  его
рукава, а другой -- полы.
     -- По