вом...
   Вернулся Лумис и тихо присел под тентом.
   - Гарри проиграл, и идти выпало ему.  Прошло  шесть  месяцев,  и  Том
спросил у Дика: "Послушай, а не слишком ли долго Гарри несет нам  пиво?"
И тут они услыхали из-за скалы голос Гарри: "Еще одно слово, и я  совсем
не пойду".
   Преувеличенно громко  рассмеялся  один  Уотсон,  и  снова  навалилось
молчание. Кроу кусал губы и проклинал себя за то, что вспомнил  о  пиве,
но было поздно.
   Все слышали, как дышит Тилни, - то был звук самого страха.
   Лицо обжигала жара. Столб дыма бросал на песок полосу тени -  дорогу,
не имевшую конца.
   Кто-то вернулся под полог, Белами открыл глаза и увидел Стрингера. Он
поочередно оглядел каждого из них,  требуя  к  себе  внимания.  На  фоне
яркого песка лица его не было видно, только очки.
   - Я исследовал самолет. - Он замолчал, видимо, хотел  убедиться,  что
его слушают.
   - Вы? - удивился Таунс.
   - Да. - У него был тихий вкрадчивый голос, как у нервного  школьника.
- У нас есть все необходимое, чтобы построить новый самолет и улететь.
   Семеро мужчин молча глядели на него. Таунс осведомился:
   - Вы шутите?
   Стрингер отвернулся.
   - Я так и думал, что вы скажете нечто в этом роде.  -  И  он  отошел,
обиженно ссутулившись.
   Минуту спустя, Кроу сказал:
   - Шутка вышла неудачная.
   - Лучше, чем твоя про черепах, - ответил Белами.
   Снова надвинулось гнетущее молчание.


ГЛАВА 6

   Его  неподвижная  тень  кривилась  на   ломаных   панелях   фюзеляжа,
безжалостное солнце, проходя через  линзы  очков,  разноцветно  искрило.
Узелки на носовом платке, закрывавшем голову, торчали на его  тени,  как
рожки, будто еще одна шутка  бога  Пана  -  уродец  с  кривой  спиной  и
бриллиантом вместо глаза.
   Он  коснулся  металлического  лонжерона  и  обжег  руку.   Никак   не
привыкнешь, подумал он, отдергивая руку. После двухдневного ковыряния  в
этих обломках ладони и пальцы покрылись волдырями. На крыле  можно  было
жарить яичницу.
   Во рту жгло. Только это напоминало ему о том, что у него  есть  тело,
которому скоро предстоит умереть. Это его не пугало - расстраиваться  не
было никакого смысла, но стыдно умирать как  раз  в  тот  момент,  когда
поставил перед собой прекрасную задачу. Похоже, это  будет  единственная
задача, которую ему так и не удастся решить. Он почти сожалел,  что  она
пришла ему на ум.
   В этом месте груз пробил корпус  самолета:  когда  машину  завертело,
разлетелись по сторонам буровые наконечники из клети;  на  первых  фазах
торможения их швырнуло вперед,  поломав  задние  сиденья,  пока  самолет
вертелся волчком; затем центробежная сила направила их в бок фюзеляжа, и
теперь они валялись разбросанными по  песку,  а  на  некоторых  остались
куски мяса с почерневшей кровью. Он обратил на это внимание еще вчера  и
удивлялся, почему нет мух, до тех пор,  пока  не  понял,  что  здесь  не
выживает ничто - даже муха.
   Он перебирал в уме цифры и названия своих любимых понятий:  габариты,
вес, рычаги и  отношения  момента,  ожидаемая  подъемная  сила,  лобовое
сопротивление и угол атаки несущих поверхностей, ракурс и кривизна того,
к чему испытывал наибольшее влечение, - крыла. Он мечтал обо всем  этом,
как поэт, отыскивающий драгоценные рифмы среди нагромождения  словесного
мусора.
   Задача  была  красивой,  но  и  сложной.  Жаль  было   оставлять   ее
нерешенной. Всю свою жизнь он не уклонялся от задач, но теперь выбора не
было. Можно сказать, смерть - это способ уклониться от решений.
   Чья-то тень приблизилась к его собственной, и ему это не понравилось.
Прошел час с того времени, как он их оставил, но они все  еще  были  ему
противны за то, что не согласились с его идеей.
   - Раньше мы вас не видели на нефтеразработках.
   Он нарочно прикрыл глаза - как будто удалив человека из  поля  своего
зрения, можно лишить его существования. Тянулась тяжелая жаркая тишина.
   - Вы бурильщик?
   - Нет, - ответил он,  все  же  глянув  на  подошедшего.  Им  оказался
штурман. Штурман  был  ему  не  так  отвратителен,  потому  что  обладал
техническим умом и мыслил цифрами.
   - Не в отпуск же вы сюда явились, - сказал Моран,  и  Стрингер  опять
возненавидел его.
   - Как ни странно, в отпуск. - Слишком легко люди хватаются за готовые
ответы. - Мой брат - геофизик-аналитик в Джебел Сарра. Я навещал его.  -
Он был не прочь поговорить о брате: Джек обладал великолепным  умом,  он
им гордился.
   Моран стоял, уперев  руки  в  бедра,  по  лицу  катился  пот,  и  его
поражало, как этот мальчишка может часами стоять на солнце. На нем  даже
не видно испарины. Все же стоит поговорить насчет его предложения.  Если
им суждено отдать концы, то уж лучше так...
   - Вы тоже геофизик?
   - Нет.
   Моран подождал еще, но разъяснении  не  последовало.  Первое  чувство
насчет этого мальчишки его не подвело: к таким нужен подход, встречаются
типы, которые вроде и рядом с тобой - и при этом очень далеко.
   - В какой области вы работаете?
   Стрингер старательно рассматривал  наклон  крыла,  будто  в  нем  ища
ответ. Моран ждал.
   - Конструирование самолетов.
   - Ого! И сколько вы учились?
   Узкое  лицо  Стрингера  повернулось  к   штурману,   глаза   медленно
заморгали.
   - Учились чему?
   - Конструированию самолетов.
   - А сколько, вы думаете, мне лет?
   Смерив его взглядом, Моран ответил:
   - Двадцать - двадцать два.
   - Мне за тридцать. Уже два года я руковожу конструкторским отделом  в
фирме "Кейкрафт".
   Моран, соглашаясь, кивнул: трудно было подвергнуть сомнению  то,  что
говорит этот юнец, - такой уж у него тон.
   - Вы кажетесь моложе, потому что выбриты.
   - Я никогда не выхожу небритым.
   Моран снова кивнул. Реплика  была  верна  по  существу:  юный  мистер
Стрингер предпочитал бриться ежедневно, как требуют приличия. Он взял  с
собой электробритву в Центральную Ливийскую  пустыню  и  пользуется  ею.
Каждый сходит с ума по-своему.
   - Вы сказали, - продолжал Моран,  подумав  при  этом,  каким  громким
кажется его голос в этой тишине, - что исследовали самолет. И что  будто
его можно заставить взлететь.
   - Я не готов обсуждать эту тему. - Стрингер отвернулся,  сделав  вид,
что сосредоточенно рассматривает разбитую  гондолу.  Морану  подумалось;
боже, на это уйдут часы, но я должен все выяснить.
   Он задавал вопросы, демонстративно вежливо и будто незаинтересованно,
зондируя Стрингера...

   Невозможно было смириться с тем, как заканчивался и этот день. Трудно
было поверить, что  с  закатом  снова  воцарится  молчание.  Они  начали
выходить из укрытия, будто для того,  чтобы  понаблюдать,  как  краснеют
дюны и с наступлением сумерек окрашивают песок;  но  в  действительности
они вставали на ноги в знак невысказанного протеста: дни их сочтены, вот
минул еще один, и нет никаких признаков того, что мир не вычеркнул их из
памяти.
   - Что же, мы совсем  никому  не  нужны?  -  спросил  Белами,  а  Кроу
укоризненно покачал головой. Обычно Белами  не  выставлял  напоказ  свои
чувства.
   - Ничего не понимаю, - только и  мог  ответить  Таунс.  -  Ничего  не
понимаю.
   Тилни суетился так, словно ему нужно куда-то идти, а потом вспоминал,
что идти некуда. "Надо было пойти с ними,  надо  было  слушать  капитана
Харриса. Боже, здесь же нельзя оставаться,  а?"  -  вопрошал  он  то  ли
самого себя, то ли темнеющее небо, повернувшись спиной к своим спутникам
- уже потерянный. Для него сейчас существовали две вещи: он сам и  мысль
о смерти.
   Чтобы как-то его успокоить, Лумис пообещал:
   - Они прилетят завтра. Сто процентов.
   Кроу полез за сигаретой,  но  вспомнил,  что  сигареты  кончились,  и
сказал:
   - Жди - сунутся спасатели в этот уголок нашего шарика. - Он испытывал
бередящее душу  облегчение  от  того,  что  язвил  над  последней  своей
надеждой.
   Наблюдая за тем, как на небе угасают последние  признаки  дня,  Лумис
думал: "Если ей скажут, что я пропал во время авиакатастрофы, она  будет
думать обо мне как о мертвом и сама перестанет  бороться  за  жизнь.  Мы
как-то говорили об этом - если один из нас умрет, другому  тоже  незачем
будет жить; конечно, многие так говорят, но мы-то  и  думали  так,  я  и
сейчас так думаю. Если бы я сейчас узнал, что она умерла, я  бы  ушел  в
пески, и ребята смогли бы воспользоваться моей долей воды. Она не должна
умереть, но прежде всего не должна умереть от мысли, что осталась одна".
   В то самое время, когда он через тени дюн  и  лежащие  за  ними  мили
пространства обращался к Джил, на небе взошли звезды; ведь  телепатия  -
доказанная штука. Он повторял  про  себя  ходульные  фразы,  принятые  в
телеграммах,  утверждая,  что  жив,  здоров  и  что  она  должна  быстро
поправиться.
   Зажгли коптилку,  дым  от  нее  темным  следом  подбирался  к  белому
шелковому пологу.
   - Курнуть у кого-нибудь есть? - спросил Уотсон. Молчание подтвердило:
ни у кого не осталось.
   - Когда вернусь, напишу в "Миррор", - сказал Кроу. -  "Как  я  бросил
курить за три дня".
   Моран присел на еще теплый песок рядом с Таунсом и сказал:
   - Я несколько часов слушал Стрингера. Он прав. Это возможно.
   С севера подул легкий ветерок, шелк над их головами зашевелился.
   - Что? - словно очнулся Таунс.
   - Дай нам месяц, и мы улетим.
   В тишине слышно даже то, что говорится шепотом; в  пустыне  ничто  не
адресуется кому-то одному -  всем  сразу.  Тилни  повернулся  к  Морану,
штурман затылком почувствовал его трепетное дыхание.
   Негромкий ответ Таунса прозвучал резко, как окрик:
   - Хорошо, тогда мы летим!
   У Морана даже екнуло внутри.
   - Что же ты не запускаешь двигатель?
   Подсел поближе Лумис: разговор шел как раз о том,  о  чем  он  думал.
Белами обернулся, ища  Стрингера,  но  его  вблизи  не  оказалось.  Едва
колебался фитилек Уотсоновой коптилки, и их тени на стенках самолета.
   - Я ведь так сказал, Фрэнк. Для смеха. - Таунс резко  встал,  вздыбив
полог.
   - О чем вы там? - спросил Кроу.
   Таунс вышел из-под навеса, задрав  голову,  он  осматривал  небо.  По
привычке. Морана обеспокоила резкая реакция командира. Он решил уточнить
ситуацию.
   - Стрингер авиаконструктор. Он убедил меня, что можно  разобрать  это
корыто и из его деталей собрать самолет поменьше. Вот и все.
   Он и сам не понимал,  зачем  рассказал  обо  всем  Таунсу.  Лучше  бы
промолчать, и он равнодушно заключил:
   - Ничего серьезного. Так - умственная разрядка.
   Кроу встал.
   - Что ж, надеюсь, она тебе на пользу. - И пошел в  самолет  проверить
Бимбо.
   - За месяц можно и пешком дойти, - вставил Уотсон.
   - Конечно, - согласился Моран. - Забудем об этом.
   - Не вижу смысла, - сказал Белами.
   - Никакого смысла, - вновь согласился Моран и отошел в сторону, но не
туда, где стоял Таунс.
   - Я думал, все это серьезно, - по-детски  закапризничал  Тилни.  -  Я
думал, он и вправду собирается поднять самолет.
   Белами отодвинулся, не видя возможности его  утешить.  В  поселке  он
встречал его редко: Тилни служил разъездным курьером -  при  встречах  с
таким парнем обычно смотришь в бумаги, которые он тебе привез. Здесь,  в
тусклом свете коптилки, Тилни  обрел  человеческие  очертания:  капельки
пота на мягком пушке, покрывавшем лицо, бегающий, ускользающий взгляд.
   - Мы здесь теперь на веки вечные, - заявил Уотсон, глядя на курьера.
   Белами подумал: нарочно пугает малого. А сержант не унимался:
   - Смотри - прошло уже трое суток, а спасателями и не пахнет. Если  бы
они искали, то давно бы нашли. Здравый смысл подсказывает...
   - Ты что-нибудь слышал о надежде? - перебил его Белами.
   - Не привык себя обманывать. - Уотсон открыл свою  бутылку.  Воду  он
распределял так: полбутылки на ночь, следующий глоток на восходе солнца.
Но стоило во рту оказаться прохладному металлическому горлышку,  как  он
уже не мог остановиться и  глотал  влагу,  пока  не  опорожнял  бутылку,
испытывая покой и насыщение еще и потому, что никто теперь не орал  -  и
никогда впредь не будет - над головой по двадцать четыре часа  в  сутки:
"Сержант Уотсон!"
   Чтобы не слышать бульканья воды, Белами ушел  в  самолет.  Сегодня  у
него начали трескаться губы. Он глянул на Кепеля.
   - Все в порядке, малыш? - Кепель не открывал глаз, его  дыхание  было
неровным. Видимо, Таунс сделал ему еще один укол.
   Белами решил: "Когда наступит час, мальчик будет единственным, кто не
испытает мучений, даже если мне самому придется дать ему сверхдозу".  Он
посветил вниз фонариком, заметил,  что  в  брезентовом  мешке  собралась
моча, и опорожнил его. Кроу сидел в хвостовой части, баюкая обезьянку.
   - Вонь невыносимая, - заметил Белами.
   - Зажми нос прищепкой.
   - Она уже пила?
   - Половину моей дневной нормы. - Кроу будто бы гордился собой.
   - Ты рехнулся!
   - Я такой.
   - Не дури, Альберт. Ты же знаешь, что поставлено на кон. Тут или твоя
жизнь, или ее.
   - Но ведь это моя вода.
   - А мне что - спокойно смотреть, как ты отдаешь концы?
   Кроу наморщил нос и отрезал:
   - Я всегда делаю то, что мне нравится, дружище.
   - Ну, теперь тебе осталось уже недолго.
   Тотчас же пожалев о сказанном, Белами вытащил свой дневник и записал:
   "Третьи сутки. Никаких признаков поисковых самолетов. Интересно,  где
теперь Роб и Харрис. Бедняга Тракер, никак не могу его  забыть.  Сегодня
началась жажда, по-настоящему. Кепель пока держится, мне почти  хочется,
чтобы это для него кончилось. Все мучаются, и я в том числе,  а  Альберт
делится водой с обезьянкой. Сигарет не осталось, нет ничего,  что  можно
было бы протолкнуть в желудок..."
   В  первый  раз  и  совсем  неосознанно  он  закончил   запись   нотой
безнадежности:
   "Если кто-нибудь это прочтет... есть только один вопрос,  который  мы
хотим задать. Почему нас не искали?"
   Запах от животного был ужасный. Белами закрыл тетрадь.
   - Может, переночуешь сегодня с ней снаружи? - попросил он Кроу.
   - Но она подохнет!
   Белами  встал,  надел  куртку  и  принялся  срезать  ножом  ткань   с
поломанных  сидений,  не  успокоившись  до  тех  пор,  пока  не   оголил
три-четыре панели. Особо от этих тряпок не согреешься,  но  можно  будет
хоть как-то укрыться от мороза. Щелчком закрыл  нож  и  молча  вышел  на
свежий воздух - говорить больше было не о чем.

   Над ним висели яркие, как бриллианты, звезды. Поминутно то  одна,  то
другая разрывала черную тьму и кривой прочерчивала небо.
   Он пробовал угадать, где пролетит  следующий  метеор,  вглядываясь  в
небо,  но  всякий  раз  обманываясь.  Он  пытался  отвлечься   от   трех
наваждений: тишины, безмолвия и жажды. На какое-то  время  задремал,  но
его разбудил холод. Посмотрел на  часы  и  увидел,  что  скоро  наступит
рассвет. Шевельнув рукой, почувствовал, как от мороза шуршит одежда.  На
вершинах дюн, освещенных звездами, лежал иней.
   Труднее всего  было  в  разгар  ночи,  когда  мысли  никак  не  могли
отвлечься от Кроу и его вонючей обезьянки; он  жалел  себя  за  то,  что
приходится спать на морозе, ненавидел Кроу за его  эгоизм,  перебирал  в
памяти все годы, что они были знакомы, припоминая каждый его недостойный
поступок, упиваясь своим обличением, пока не надоело. Кроу есть Кроу,  и
принимать его надо таким, каков он  есть.  Бывают  пороки  и  хуже,  чем
любовь к животным.
   Ноги опять затекли. Он пошевелил  ими  и  уловил  сухой  шорох  инея.
Прошла  еще  минута-другая,  прежде  чем  он  понял,  как  ему  повезло.
Осторожно, чтобы на  ткань  не  попал  песок,  вылез  из-под  панелей  и
принялся облизывать их.
   Через каждые несколько секунд останавливался от боли в  языке,  потом
лизал снова, пока не заныл от холода рот и не  онемели  челюсти.  Иногда
оборачивался на восток, чтобы убедиться, что день еще не наступает - и с
ним солнце - естественный враг всего живого в  пустыне.  Только  теперь,
сидя на корточках со сведенными от ледяной  влаги  ртом,  он  осмотрелся
вокруг и ужаснулся тому, как медленно работает его голова, как преступно
он расточает время.
   Ноги плохо слушались его, пока он бежал, увязая в песке  и  с  ужасом
отмечая, что первые лучи уже окрасили  верхушки  дюн.  Он  бросился  под
шелковый полог, провисший под грузом толстого слоя инея,  и  ввалился  в
салон, встряхивая их одного за другим:
   - Эй, помогите! Эй, ко мне, на помощь!


ГЛАВА 7

   Собрали целый галлон.
   Солнце уже согревало руки, песок снова размягчился, иней  сошел.  Вид
окрестностей за этот час так изменился, что Белами засомневался,  то  ли
это место: не стало ни огромного звездного купола над головой, ни тьмы и
серебра морозной ночи.  Кончился  леденящий  холод,  солнце  высвечивало
песчинку за песчинкой, отовсюду шел жар. Опять  казался  вечным  знойный
золотистый мир.
   Собравшись вокруг  воды,  разглядывали  собственные  отражения.  Утро
подарило им сокровище. Целый галлон.
   К тому времени,  как  Белами  вытащил  их  из  самолета,  солнце  уже
поднялось над дюнами - иней превращался в росу. Они сняли белый шелковый
полог и, не давая ему волочиться по песку, ярд за ярдом выжали в широкий
сосуд, который смастерили из листа металла. Зачарованно,  как  святыней,
они любовались образовавшейся лужей и обменивались репликами.
   - Не очень чистая.
   - Пить можно.
   - Отдает лаком от парашютного шелка.
   - Наплевать.
   - Бог мой, никогда не видел столько воды! Искупаемся?
   - Кто бы мог подумать. Так много!
   - В ней много шелка...
   - А знаешь, сколько может впитать в себя мокрый кирпич?
   - Сколько?
   - Пинту.
   - Давай искать кирпичи!
   - Так, - решил Таунс, - перельем в бак, пока не испарилась. Оживленно
заспорили: размешается ли привкус лака в прежней воде. С другой стороны,
если разделить ту воду и эту, труднее будет следить за расходом. Как  бы
то ни было, нужно как можно быстрее спрятать ее в тень.
   Как мальчишки с новой игрушкой, они не знали,  куда  ее  деть.  Таунс
добился  своего:  вода  пошла  в   общий   бак.   Затем   приступили   к
торжественному ритуалу заполнения бутылок, отмерив двойную норму Кепелю,
который был в сознании и задавал вопросы.
   Он слышал шум и суету снаружи самолета.
   - Это мы собрали иней,  -  пояснил  Моран,  склонившись  над  юношей,
полуголый и чернобородый, похожий на моряка, рассказывающего небылицы. -
Вышло не так много, но завтра мы будем организованней.
   На дне пустой кружки оставалась капля воды, и Моран  подбрасывал  ее,
как жемчужину. Радость была столь велика, что не  хотелось  ее  омрачать
разговором с искалеченным мальчиком. Чтобы поставить его на  ноги,  надо
много больше, чем кружка грязной воды.
   - Ну, как ты себя чувствуешь, сынок?
   И раненый понял, что через минуту Моран найдет предлог,  чтобы  уйти.
Первые сутки Кепель провел в кошмарном сне. Ему виделись семья и Инга, у
которой загорались длинные золотистые волосы, -  это  морфий  высвободил
страшные силы в его мозгу. Часы, когда все пробуждались, он  проводил  в
холодных мыслях о доме с вытянутыми узкими карнизами и резными ставнями,
о матери и отце, об Инге, ее платьях и улыбке. На второй день  он  начал
запоминать лица тех, кто подходил к нему, и знал теперь, кто из  чувства
долга отбудет положенные минуты и торопливо уйдет, а  кто,  невзирая  на
естественное отвращение к его изуродованному телу,  останется  подольше,
расскажет о чем-то таком, что может отвлечь от мыслей о крушении, жаре и
его ногах. С тех пор  как  ушел  Харрис,  Моран  был  единственным,  кто
терпеливо расспрашивал его. Другие боялись услышать что-то неприятное: о
боли, отчуждении, желании плакать.
   - Я чувствую себя хорошо, благодарю вас,
   - Теперь ждать недолго. У нас возник план. Расскажу тебе, как  только
все обсудим подробно.  -  Моран  поднес  кружку  ко  рту,  будто  в  ней
оставалась еще капля,  поднялся  и  закончил:  -  Если  тебе  что-нибудь
понадобится, ты только скажи, мы все сделаем, сынок, что в наших,силах.
   И медленно, как бы нехотя, вышел, думая про  себя:  ничего  н