Одно утешение, что вы не спешили слишком-то связаться со  мной.  Я
что-то  не  заметил,  чтобы  вы  хоть  раз  переступили  порог  моего  дома.
Выкладывайте напрямик: вам кое-что было уже известно заранее?
     - Да, я действительно у вас не был, - сказал он. - Это моя  оплошность,
и я очень об этом  сожалею,  Уилтшир.  Но  что  касается  моих  посещений  в
дальнейшем, тут я буду с вами совершенно откровенен.
     - Вы хотите сказать, что никаких посещений не будет? - спросил я.
     - Мне очень неприятно, старина, но получается примерно  так,  -  сказал
Кейз.
     - Короче говоря, боитесь? - сказал я.
     - Короче говоря, боюсь, - сказал он.
     - А на мне по-прежнему ни за что ни про что будет табу? - сказал я.
     - Да говорят же вам, что нет на вас  никакого  табу,  -  сказал  он.  -
Канаки не хотят иметь с вами дело - вот и все. А кто может их заставить? Мы,
торговцы, вообще ведем себя довольно нагло, должен признаться. Мы заставляем
этих несчастных канаков переделывать на наш лад их законы, нарушать их  табу
и все прочее, лишь бы это было нам удобно. Но ведь не считаете  же  вы,  что
можно издать закон, который принуждал бы людей покупать у вас товары,  хотят
они этого или не хотят. У вас же не хватит нахальства  утверждать,  что  так
должно быть. А если бы и хватило, так было бы крайне  странно  обращаться  с
этим ко мне. Мне приходится напомнить вам, Уилтшир, что я и сам приехал сюда
торговать.
     - А я на вашем месте не стал бы так  много  говорить  о  нахальстве,  -
сказал я. - Насколько я понимаю, дело обстоит  так:  никто  здесь  не  хочет
вести дела со мной, и все готовы вести дела с вами. Значит,  вы  заберете  у
них всю копру, а я могу проваливать  к  дьяволу,  убираться  на  все  четыре
стороны. К тому же я не знаю ихнего языка. Вы  здесь  единственный  человек,
который говорит по-английски, и могли бы мне помочь, однако  у  вас  хватает
нахальства довольно ясно намекать мне, что жизнь моя в опасности, а  почему,
это вам, дескать, неизвестно, вот и весь разговор.
     - Да, так оно и есть, - сказал он. - Я не знаю, в чем  тут  дело,  хотя
очень хотел бы знать.
     - Ну, а раз не знаете, то поворачиваетесь ко мне спиной и  плевать  вам
на меня! Так, что ли? - сказал я.
     - Если вам приятно изображать это  в  таком  неприглядном  свете,  воля
ваша, - сказал он. - Я бы судил по-другому. Я честно говорю вам, что намерен
держаться от вас в стороне, так как иначе и мне несдобровать.
     - Что же, - сказал я. - Вы белый человек что надо!
     - Вы рассержены, это понятно, - сказал он. - Я бы тоже  рассердился  на
вашем месте. Вас можно извинить.
     - Ладно, - сказал я, - ступайте,  извиняйте  кого-нибудь  другого.  Вам
туда, а мне сюда.
     На этом мы расстались, и я, злой как черт, возвратился домой и  увидел,
что Юма, словно ребенок, примеряет на себя различные товары из лавки.
     - Эй, - сказал я, - брось дурить! Чего ты тут натворила, мало у меня  и
без того хлопот! Разве я не велел тебе приготовить обед?
     Тут я, помнится, добавил еще два-три довольно крепких словечка, которых
она, по моему мнению,  заслуживала.  Юма  тотчас  вскочила  и  вытянулась  в
струнку, словно вестовой перед офицером; она,  надо  сказать,  была  неплохо
вымуштрована и умела оказывать уважение европейцам.
     - А теперь слушай, - сказал я. - Ты здешняя и должна понимать, что  тут
такое творится. Почему я стал для них табу? А если я  не  табу,  почему  все
меня боятся?
     Она стояла и смотрела на меня своими большущими, как блюдца, глазами.
     - А ты не знай? - спросила она, наконец, тихо-тихо.
     - Нет, - сказал я. - Откуда же мне знать, как по-твоему? В наших  краях
такого не вытворяют.
     - Эзе ничего тебе не сказать? - спросила она снова.
     (Эзе - так местные жители именовали Кейза. Это значит чужой, чужак  или
отличный от других, и  так  же  называется  еще  местный  сорт  яблока;  но,
пожалуй, скорее всего канаки просто переиначили так его имя на свой лад.)
     - Почти ничего, - сказал я.
     - Буль проклят Эзе! - выкрикнула она.
     Вам, небось, покажется смешной такая брань в устах  канакской  девушки.
Но только это было не смешно. Да это и не брань была; в Юме  ведь  не  злоба
говорила, нет, это было кое-что посерьезнее.  Она  не  просто  бранилась,  а
проклинала. Она выкрикнула проклятие,  стоя  прямо,  высоко  подняв  голову.
Честно признаться, ни раньше, ни потом не видел я у женщины такого выражения
лица, такой осанки, и это меня просто ошеломило. А она сделала что-то  вроде
реверанса, но этак горделиво, с достоинством, и развела руками.
     - Мой стыд, - сказала она. - Я думала, ты знает. Эзе  сказала,  ты  все
знает; сказал - тебе все одно, ты меня так сильно любить,  сказал.  Табу  на
мне, - добавила она и приложила руку к  груди  -  точь-в-точь,  как  в  нашу
первую брачную ночь. - А теперь я уходи, и мой табу уходи со  мной.  А  тебе
все принести много копры. Тебе копра нужен больше, я  знай.  Тофа,  алия!  -
сказала она на своем языке. - Прощай, вождь!
     - Постой! - вскричал я. - Куда ты!  Она  искоса  поглядела  на  меня  и
улыбнулась.
     - Разве ты не понимает, ты получит копру, - сказала она мне так, словно
ублажала ребенка конфеткой.
     - Юма, - сказал я, - образумься. Я ничего не знал, это верно,  и  Кейз,
видно, здорово провел нас обоих. Но теперь я знаю, и мне все равно,  потому,
что я очень тебя люблю. Не надо никуда уходить, не  надо  покидать  меня,  я
буду горевать.
     - Нет, ты меня не любит! - воскликнула она. - Ты сказал  мне  нехороший
слова! - И тут она забилась в самый угол и, рыдая, упала на пол.
     Я не больно-то учен, но кое-что повидал на  своем  веку  и  понял,  что
самое скверное теперь уже позади. Однако она все лежала  на  полу,  лицом  к
стене, ко мне  спиной,  и  рыдала,  как  дитя,  так  что  даже  ноги  у  нее
вздрагивали. Дивное дело, как женские слезы действуют на мужчину,  когда  он
влюблен! А уж если говорить без обиняков, пусть она дикарка и всякое  такое,
но я был влюблен а нее или вроде того. Я хотел взять ее за руку - не  тут-то
было.
     - Юма, ну чего ты, - сказал я,  -  это  же  глупо.  Я  хочу,  чтобы  ты
осталась со мной, мне очень нужна  моя  маленькая  женушка,  я  говорю  тебе
истинную правду,
     - Ты не говорит мне правду, - рыдала она.
     - Ну хорошо, - сказал я, - Подожду,  пока  у  тебя  это  пройдет.  -  Я
опустился на пол рядом с ней и принялся гладить ее по  голове.  Сначала  она
отстранялась от моей руки,  затем  вроде  как  перестала  обращать  на  меня
внимание. Рыдания начали мало-помалу затихать.  Наконец  она  обернулась  ко
мне.
     - Ты мне правду говорит? Ты хочет меня оставаться? - спросила она.
     - Юма, - сказал я, - ты мне  дороже  всей  копры,  какую  только  можно
собрать на всех этих островах.
     Это было довольно сильно сказано, и вот что  удивительно  -  я  ведь  и
вправду так чувствовал.
     Тут она обхватила руками мою шею, прильнула ко мне н прижалась щекой  к
щеке, что у этих островитян заменяет поцелуй. Лицо мое стало  мокрым  от  ее
слез, и сердце во мне перевернулось. Никогда еще никто не был мне  так  мил,
как эта маленькая темнокожая девчонка. Многое здесь соединилось,  чтобы  так
подействовать на меня, что я потерял голову. Юма была  хороша,  так  хороша,
что дух захватывало; и она была моим единственным другом  на  этом  странном
чужом острове, и я был пристыжен тем, что так грубо разговаривал с ней;  она
была женщина, и моя жена, и вместе с тем почти дитя, и я ее  обидел,  и  мне
было очень ее жаль, и на губах у меня было солоно от ее слез. И я забыл  про
Кейза, и про туземцев, и про то, что от меня все скрыли, - вернее, я гнал от
себя эти мысли. Я забыл, что мне не видать никакой копры, и я  останусь  без
средств к существованию; я забыл о своих хозяевах и о  том,  какую  скверную
услугу оказываю им, жертвуя делом ради своей прихоти; я забыл даже, что Юма,
в сущности, никакая мне не жена, а просто обманутая, обольщенная  девушка  и
притом обманутая довольно гнусным способом. Но  не  будем  забегать  вперед.
Расскажу все по порядку.
     Уже совсем смеркалось, когда мы, наконец,  вспомнили  про  обед.  Огонь
давно потух, и очаг стоял холодный, как могила. Мы  снова  развели  огонь  и
приготовили каждый по блюду, оба мы старались помочь друг другу, и оба  друг
другу мешали; в общем, устроили из этого игру, словно ребятишки.
     На Юму я прямо не мог наглядеться и за обедом  усадил  мою  маладтку  к
себе на колени, крепко обняв ее рукой, а уж с едой управлялся  одной  рукой,
как мог. Да это бы полбеды, а вот  хуже  поварихи,  чем  Юма,  господь  бог,
думается мне, еще не сотворил на земле. Стоило ей приняться за стряпню, и от
ее блюд стошнило бы любую порядочную лошадь; однако в тот вечер я съел  все,
что она настряпала, и  не  припомню,  чтобы  когда-нибудь  еще  ел  с  таким
аппетитом.
     Я не разыгрывал комедии перед ней и не обманывал себя. Мне  было  ясно,
что я по уши влюблен в нее; захоти она меня одурачить, и легко могла бы  это
сделать. Видно, она поняла, что я ей друг, потому что тут у  нее  развязался
язык. И, пока я, как дурак, ел ее стряпню, Юма, сидя у  меня  на  коленях  и
поедая то, что приготовил я, многое, многое поведала мне о себе, и  о  своей
матери, и о Кейзе. Пересказывать все это было бы слишком скучно и  составило
бы целую книгу на туземном языке, но в двух словах  я  должен  упомянуть  об
этом и еще об одном обстоятельстве, касающемся лично меня, которое,  как  вы
вскоре убедитесь, сыграло немаловажную роль в моей судьбе.
     Юма родилась на одном из экваториальных островов. В здешние  места  она
попала два-три года назад - ее мать взял себе  в  жены  какой-то  белый;  он
привез их сюда и вскоре умер. А в Фалезе они жили всего первый год. До этого
им пришлось немало поколесить по островам, следуя повсюду за белым,  который
был  из  тех,  кого  называют  "перекати-поле";  такие  люди  ищут   легкого
заработка, и потому им не сидится на месте. Они вечно  толкуют  о  неведомых
странах, - где золотой дождь падает с неба, а ведь известно, что если начать
гоняться за легким заработком, то так оно и пойдет до конца  жизни.  Поесть,
попить да поиграть в кегли - на это им обычно всегда хватает, никто  еще  не
слыхал, чтобы хоть один из таких субъектов погиб голодной  смертью,  и  мало
кто видел их в трезвом состоянии; в общем-то не жизнь, а  карусель.  Но  так
или, иначе этот проходимец таскал свою жену  и  ее  дочь  с  собой  повсюду,
однако все больше по тем островам, которые  не  лежат  на  главных  торговых
путях, - словом, норовил попасть туда, где не было полиции и где,  как  ему,
верно, казалось, мог подвернуться легкий заработок. У меня  нашлось  бы  что
сказать об этом типе, но вместе с тем он уберег Юму  от  Апии  и  Папиэте  и
других шикарных городов, и  я  был  этому  рад.  Наконец  он  обосновался  в
Фале-Алии, открыл какую-то торговлишку - одному богу известно как!  -  очень
быстро, по своему обычаю, спустил все до нитки и умер, не оставив  семье  ни
гроша - один только клочок земли в Фалезе, который он получил от  кого-то  в
уплату за старый долг. Это-то и заставило мать и дочь  перебраться  сюда.  А
Кейз, видимо, всячески им в этом содействовал и даже помогал строить дом. Он
был очень добр к ним в те дни и давал Юме кое-что из  своей  лавки,  короче,
всякому ясно, что он имел на  нее  виды  с  самого  начала.  Но  только  они
устроились в новом доме, как вдруг появился молодой туземец и пожелал  взять
Юму в жены. Туземец этот был даже какой-то  маленький  вождь  и  к  тому  же
обладатель прекрасных циновок; он умел петь старинные песни своего племени и
был "очень прекрасный", сказала Юма.  Словом,  куда  ни  кинь,  а  это  была
блестящая партия для нищей девчонки, заброшенной на чужбину.
     Выслушав это сообщение, я чуть не задохнулся от ревности.
     - Так ты, что ж, готова была выйти за него замуж? - вскричал я.
     - Моя, да, - сказала она. - Я очень хотел!
     - Так, так, - сказал я. - Ну, а если бы потом явился я?
     - Теперь я больше люблю тебя, - сказала она. -  А  выходи  я  замуж  за
Айони, я ему - верная жена. Я не простой канака. Я - хороший девушка!
     Ну что ж, раз так,  значит,  так,  ничего  не  поделаешь,  хотя  можете
поверить, что ее рассказ доставил мне  мало  удовольствия.  А  то,  что  Юма
сообщила дальше, - так и подавно. Потому как этот предполагаемый брак и был,
похоже, причиной всех бед. До этого на Юму и на  ее  мать  хотя  и  смотрели
малость свысока, как на чужаков, без роду, без племени, однако никто  их  не
обижал, и даже, когда появился Айони, поначалу как будто  ничего  особенного
не произошло. А затем, ни с того ни с сего, примерно  за  полгода  до  моего
приезда сюда, Айони вдруг исчез неведомо куда, и с этого дня с Юмой и  с  ее
матерью никто не захотел знаться. Ни единая душа ни разу не заглянула к  ним
в дом, и при встречах никто с ними не разговаривал. Когда  они  приходили  в
часовню, остальные женщины оттаскивали свои циновки подальше от них,  и  они
всегда оставались в стороне. Это было самое настоящее отлучение, вроде того,
как бывало в средние века. А отчего это и зачем - поди догадайся.  Это  было
какое-то "тала  пепело",  сказала  Юма,  ложь  какая-то,  какая-то  клевета.
Девушки, которые прежде завидовали  ей  и  ревновали  к  ней  Айони,  теперь
насмехались над ней, потому что он ее бросил, и при  встречах  где-нибудь  в
лесу, когда кругом не было ни души, дразнили ее, кричали, что  никто  теперь
на ней не женится.
     - "Нет такого мужчины - брать тебя в жены", кричали они, - рассказывала
Юма. - "Очень боятся".
     Только один человек и бывал в их  доме  после  того,  как  все  от  них
отвернулись. Один только Кейз, да и он делал это украдкой и заглядывал к ним
все больше, когда стемнеет. Мало-помалу он открыл свои карты и  стал  делать
попытки сблизиться с Юмой. Я еще насчет этого Айони не успокоился,  и  когда
зашла речь о Кейзе в той же роли, не стерпел и сказал с издевкой и  довольно
грубо.
     - Ах, вот как! - сказал я. - И  ты,  конечно,  решила,  что  Кейз  тоже
"очень прекрасный" и ты тоже "очень хотел"?
     - Ты глупо говорит, - ответила Юма.  -  Белый  человек  приходит  сюда,
берет меня в жены, все равно как белую женщину, а я беру его  мужем,  -  все
равно белый или канака. Если  он  не  по-хорошему  берет  и  уедет,  а  жена
оставляет, значит, он вор, пустое сердце, не умеет любить!  Вот  пришел  ты,
взял меня в жены. Твой  сердце  -  большой,  тебе  не  стыдно,  что  жена  -
островитянка. За это я тебя люблю так сильный. Я горда.
     Не припомню, чтобы мне еще когда-нибудь  было  так  тошно  на  душе.  Я
положил вилку и снял с колен свою "островитянку". Мне вдруг стало невмоготу.
И кусок не шел в горло. Я встал и принялся расхаживать из угла в угол, а Юма
следила за мной глазами. Она, понятное дело, встревожилась,  ну  а  я,  мало
сказать, что  был  встревожен.  Мне  так  хотелось  очистить  свою  совесть,
открыться ей во всем, но не хватило духу.
     И тут внезапно со  стороны  моря  до  нас  долетело  пение;  оно  сразу
зазвучало отчетливо и близко, как только, судно обогнуло мыс. Юма  подбежала
к окну и крикнула, что это "миси" объезжает побережье. "Подумать только,  я,
кажется, радуюсь приезду миссионера" - промелькнуло у меня в голове; но хоть
и странно, а это было так.
     - Юма, - сказал я. - Сиди здесь и носа из дома не высовывай, пока я  не
вернусь.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
                                 МИССИОНЕР

     Когда я вышел на веранду, судно миссионера уже входило  в  устье  реки.
Это был длинный вельбот, выкрашенный в белую  краску;  на  юте  был  натянут
тент, а за штурвалом  стоял  пастор-туземец.  Дюжина  пар  весел  с  плеском
погружалась в воду в лад песне, а миссионер весь в белом - поглядели  бы  вы
на него - сидел под тентом и читал книгу. И смотреть на них и слушать  пение
было приятно. Нет более отрадного зрелища  на  островах,  чем  миссионерское
судно с хорошей командой и хорошей песней. Я с минуту не без зависти  глядел
на них, а затем спустился к реке. ...
     С противоположной стороны, туда же направлялся еще один человек, но  он
бежал по берегу и поэтому  опередил  меня.  Это  был  Кейз.  Он  явно  хотел
помешать мне поговорить с миссионером, чтобы я не смог использовать того как
переводчика. Но мои мысли в эту минуту были  о  другом  -  о  том,  как  зло
подшутил он надо мной, устраивая мою женитьбу, и о том, что сам он  когда-то
покушался на Юму, и от этого при виде его вся кровь бросилась, мне в лицо.
     - Пошел отсюда вон! Подлый обманщик, негодяй! - крикнул я.
     - Что такое? - сказал он.
     Я повторил все снова и прибавил еще два-три крепких ругательства.
     - И если я еще раз поймаю тебя ближе чем  за  шесть  саженей  от  моего
дома, берегись, я всажу пулю в твою поганую рожу.
     - Вы можете так распоряжаться у себя дома, где у меня нет  ни  малейших
намерений появляться, как я  вам  уже  сообщал,  -  сказал  он.  -  А  здесь
общественная территория.
     - На этой территории у меня есть свои личные дела, - сказал я. - И я не
желаю, чтобы разные ищейки, вроде тебя, шныряли тут и принюхивались. Так что
предупреждаю: убирайся отсюда вон.
     - И не подумаю, - сказал Кейз.
     - Тогда я тебя заставлю, - сказал я.
     - Ну, это мы еще посмотрим, - сказал он.
     Он был довольно быстр и увертлив, но сильно уступал мне  в  росте  и  в
весе и вообще рядом со мной казался довольно тщедушным; к тому же я был  так
разъярен, что мог бы, верно, гору своротить. Я хорошо врезал  ему  правой  и
тут же левой, да так, что у него башка затрещала, и сшиб его с ног.
     - Ну, хватит с тебя? - крикнул я.
     Он  совсем  побелел,  тупо  уставился  на  меня  и  молчал,   а   кровь
расплывалась у него по лицу, как вино по скатерти.
     - Ну что, хватит с тебя? - повторил я. - Отвечай и брось дурака валять,
не то я живо подыму тебя на ноги хорошим пинком в зад.
     Тогда он сел и схватился руками за  голову.  Верно,  у  него  кружилась
голова. Кровь закапала ему на полосатую куртку.
     - Да, на этот раз хватит, - сказал он,  встал  и,  пошатываясь,  побрел
обратно.
     Вельбот миссионера уже приближался. Я улыбнулся про себя,  увидев,  как
миссионер отложил книгу в сторону.
     "По крайней мере будет знать, что имеет дело с мужчиной", -  подумалось
мне.
     Не первый год жил я на этих островах, а разговаривать с миссионером  да
к тому  же  еще  обращаться  к  нему  с  просьбой  мне  предстояло  впервые.
Недолюбливаю я эту публику. Да и  не  один  коммерсант  их  не  жалует:  они
смотрят на нас свысока и  не  скрывают  этого.  К  тому  же  они  почти  все
наполовину  оканачились  и  больше  якшаются  с  туземцами,  чем  со  своими
братьями-европейцами. На мне  была  чистая  полосатая  куртка,  так  как  я,
отправляясь на  встречу  с  вождями,  понятное  дело,  должен  был  прилично
одеться, но при виде миссионера, который вышел из  лодки,  разряженный,  как
для дипломатического приема,  -  в  белом  полотняном  костюме,  тропическом
шлеме, желтых ботинках  и  белой  рубашке  с  галстуком,  -  мне  захотелось
запустить в него камнем. Когда он подошел  ближе,  приглядываясь  ко  мне  с
немалым любопытством (из-за моей драки с Кейзом, надо полагать), я  заметил,
что у него такой вид,  словно  он  при  смерти.  У  него  и  в  самом  деле,
оказалось, была лихорадка, и  он  только-только  оправился  после  приступа,
который скрутил его во время плавания.
     - Насколько понимаю, вы мистер Тарлтон? - сказал я, так как уже  слышал
его имя.
     - А вы, по-видимому, новый представитель компании? - сказал он.
     - Перво-наперво, признаюсь вам напрямик, что  не  люблю  иметь  дело  с
миссионерами, - сказал я. - Считаю, что от вас и вам подобных один вред.  Вы
забиваете туземцам головы всякими баснями,  и  они  начинают  мнить  о  себе
невесть что.